л, Васильевский заключает, что русский излагатель легенды, несомненно, кое-что добавил от себя сверх того, что было в греческой рукописи, не той, которая дошла до нас с кратким житием Стефана, а другой – содержавшей житие с посмертными чудесами, до нас не дошедшей. Так, приспособляясь к тогдашним литературным вкусам русского общества, он внес добавления из житий Иоанна Златоуста и митрополита Петра. Однако автор славяно-русской редакции Стефанова жития в отношении фактической стороны строго держался греческого источника. Он не сделал промаха ни в наименовании храма, где почивали мощи, ни в других случаях и сохранил имя Бравлина, не пытаясь даже пояснить русскому читателю это малопонятное для него имя.
Такие попытки, впрочем, делались позднее переписчиками русского Стефанова жития. Так, в сборнике Румянцевского музея № 434 XVI века вместо князь Бравлин написано: князь бранлив. Конечно, если бы в начальной редакции стояло бранлив, то это слово, не вызывая недоразумений, удержалось бы переписчиками и не перешло в непонятное имя Бравлина[5].
Итак, у нас нет основания допускать, что легенда о походе Бравлина сочинена автором русского жития Стефана Сурожского, а не почерпнута им из греческого источника. Если вспомнить, что, кроме жития св. Стефана, в русский церковный обиход вошла и служба святому с двумя канонами, что в одной из стихир службы Стефан величается защитником сурожан и хранителем града, что там же воспевается факт, когда нападавшие на Сурож потерпели неудачу и посрамление и что служба святому была, очевидно, составлена в Суроже, где покоились его мощи, где был в честь его построен храм и где праздновалась его память, – то все это только подтверждает, что в полном греческом житии должны были заключаться посмертные чудеса святого, в том числе и чудо с князем Бравлином, напавшим на Сурож.
Автор этого полного греческого жития св. Стефана, вероятно, жил в относительно близкое к нему время, потому что до него дошли все подробности его жизни и народный рассказ о посмертных чудесах с сохранением в точности имен и названий, исторически правильных.
И нельзя сомневаться, что, передавая посмертное чудо с князем Бравлином, он имел в виду хорошо известный ему исторический, а не вымышленный факт нападения русских на Сурож.
На Сурож, как и на все побережье Крыма, в те времена не раз нападали варварские отряды, грабили и опустошали богатые берега. Об этом свидетельствует, например, итальянская легенда о перенесении мощей св. Климента, исторический характер которой не подлежит сомнению; а житие Георгия Амастридского, которое дошло до нас в греческой рукописи, устанавливает, что нападения русских на черноморское побережье имели место ранее 842 года.
Таким образом, следует признать, что какой-то русский князь Бравлин в конце VIII или в начале IX века, сделав успешный набег на побережье Крыма, действительно осадил и взял Сурож, и вполне допустимо, что под непосредственным впечатлением своего соприкосновения с христианским миром приобщился и сам к нему.
Кого же автор-грек той эпохи мог иметь в виду под именем русских или россов?
Греческий писатель X века Лев Диакон в одном месте говорит, что император Никифор послал Калокира к тавро-скифам, называемым обыкновенно россами, и что Калокир, пришедши в Скифию, понравился начальнику тавров (Святославу). Надо думать, что и автор Стефанова жития, говоря о русских, имел в виду тех же тавро-скифов, обитавших в Приднепровье, в Тмутаракани и в Тавриде.
Над этими тавро-скифскими племенами господствовали хазары, но господство хазар было непрочное, так что подвластные им народы имели возможность действовать в иных случаях вполне самостоятельно.
В 839 году, по словам Вертинской летописи, в Ингельгейм к Людовику Благочестивому прибыли через Константинополь вместе с послами императора Феофила послы от имени какого-то Хакана и заявили, что их зовут русскими.
Хакан? Был ли то их прямой государь или хазарский каган – верховный властитель, трудно сказать.
Но и это посольство отчасти говорит за то, что сообщаемые сурожской легендой сведения о походе русского князя Бравлина на Крым и Сурож – не выдумка, а исторически вполне допустимый факт.
Само непонятное имя Бравлина не носит ли вестготского отпечатка? (Известен, например, вестготский епископ Брулинен.)
Легенда указывает и место, откуда пришел наш Бравлин: это Новгород.
Одни догадываются, что русский излагатель сам от себя добавил в греческое сведение о походе название русского города, где был особый Сурожский двор; другие допускают, что писатель-грек имел в виду не русский Новгород, а тот Неаполис (Новгород), который упомянут в декрете Диофанта и который находился вблизи нынешнего Симферополя.
Мы решили привести сурожскую легенду в том ее освещении, в котором она представляется современными нам исследователями, имея в виду, что в широких кругах русского общества легенда эта малоизвестна и что знакомство с научными трудами исследователей не всем доступно.
Память о св. Стефане и доселе чтима в Судакском округе. Верстах в пятнадцати от Судака, в Кизильташских горах, ютится монастырь его имени, русский монастырь пятидесятых годов прошлого столетия, но монахи уверяют, что монастырь построен на том именно месте, где во времена, близкие к Стефану, был построен храм в честь этого святого. Имя Стефана распространено и в русском, и в инородческом населении общины, но народ не сохранил памяти ни о св. Софии, где покоились мощи святого, ни о храме его имени в Судаке; остались памятны лишь Железные ворота. Неподалеку от немецкой колонии, в сторону Нового Света, выход из ущелья и доселе носит имя железных ворот, а вблизи можно найти остатки старинных построек.
Не здесь ли нужно предположить местоположение Сурожа времен св. Стефана и похода на Сурож русского князя Бравлина?
Текст легенды о походе князя Бравлина по рукописи № 435 из собрания графа Румянцева в Императорском Румянцевском музее в Москве («Торжественник», писанный полууставом конца XV века), листы 483–484.
И по см(е)рти с(вя)т(ого) мало лет минувшю приде рать велика из Новагорода русскаа. Кн(я)зь Бравлин силен поплени от Корсуня и до Керчева и съ 12 строки многою силою приде къ Сурожу. За 10 дни, приде Бравленин с силою, изломивъ Железнаа вр(а)та и вниде в град, и в зем(ь) мечь свои, и вниде (в) с(вя)тую Софию, избив двери. И вниде иде же гроб с(вя)т(о)го Стефана. И на гробе его ц(а)рское одеяло, женчюг, и злато, и камение драгое, и кандила златы, и ино много. И пограби все. И в том ч(а)се обратися лице его назад; и над ту кн(я)зь, пены точаше, и воспи, гл(агол)я: – Велик ч(е)л(ове)к есть еде, и удари мя по лицю, и обратися лице мое назад. И реч(е) к боляром своим: – Возвратите все назад, что есте поймали. И возъвратиша. И хотеша кн(я)зя под(ъ)яти от земля. И взопи, гл(агол)я: – Не деите мене, да лежу. Изламати мя хощет един стар муж, притисну мя к земли и давит; д(у)ша ми изыти хощет. И реч(е) им: – Борзо выжените рать из града, да не возмуть ничег(о). И рать отступи от град(а), а он еще не вста. – И что взяша с(о)суды ц(е)рк(о)вныа в Корсуни и в Керчи принесете семо и положите на гробе. И положиша, и не оставиша ничто же, но все възвратиша. И р(е)че с(вя)тыи: – Аще не кр(е)стишися въ ц(е)ркви моей, то не изыдеши отсюду. И взопи княз(ь), г(лаго)ля: – Да приидутъ попове и кр(е)стят мя. Аще въстану и лице мое обратит ми ся и кр(е)щус(ь). Прииде архиепис(ко)п Филарет и ерей с ним ма(ли)тву створше, и кр(е)стиша и во имя о(т)ца и с(ы)на и с(вя)т(о)го д(у)ха. И обратися лице его опять. И кр(е)стишася вси вящьшии его. И попове рекоша кн(я)зю: – Обещайся Б(ог)у: от Корсуня и до Керчя что еси взял: мужа, и жены, и дети, и повели възвратити все. Тогда повеле княз(ь) всем своим вся отпустити. И идоша кождо восвояси. За нед(е)лю не изыд(е) ис ц(е)ркви, дондеже исшед, дар дав велик с(вя)т(о)му и град его чтив, попов и людии отиде. Се слышаху, инии не смеаху пойти нань. Аще кто наидяше, – посрамлен отхожаше.
Выпуск третий
Элькен-кая – парус-скала
Керченская легенда
Поднимай парус, старый корабль, крепи снасти. Будет шторм! Много штормов пережил Ерги Псарас, не думал, что впереди еще самый страшный.
Давно не выходил он в море и жил в покое на старости лет.
Каменные склады в гавани ломились от его товаров; мраморный дворец Псараса считался красой Пантикапеи, а юноша-сын заставлял сильнее биться женские сердца.
Пора было выбрать для него достойную, и Ерги Псарас, казалось, нашел одну.
По воле отца сын часто навещал дом купца из Кафы, но возвращался от невесты всегда задумчивый и печальный.
– Любовь, видно, такая госпожа, – смеялся старик, – что, если кто подчинится ей, она схватит за волосы и отведет на рынок невольников. Вот и тебя тоже.
Не спорил сын, думая о той, которую любил.
Та, другая, жила в дальней деревне, куда сын Ерги Псараса наезжал, чтобы купить пшеницу.
Морщинки уже побежали по ее лицу, и голос не звучал по-девичьи.
Но в глазах жил веселый смех, и каждое движение ее звало на радость.
И, встретив ее, юноша почувствовал, как подернулись глаза пьяным туманом, и цепи любви сильнее оков обвили его, как преступника.
А она узнала слезы от счастья и горе от любви и поняла, что поздний призыв жизни может быть сильнее смерти.
– Кому, как не мне, горевать, кому, как не мне, тосковать; у всех под окном поют соловьи, но весна обошла мою дверь.
И думала о своем мальчике, которого отняли у нее в давние дни. И вспоминала рыбака-мужа, и ревнивый нрав его, и жестокую расправу с нею.
Его звали также Ерги, но, кроме рыбачьей ладьи, у него не было ничего другого, и жил он на прибрежье Сугдеи, далеко от пантикапейских берегов.
Не делилась женщина своей скорбной думой с юношей, боялась затмить светлую минуту встречи.
И без того часто печален был он, и слеза сбегала с его глаз.