Поднялся с ложа, посмотрел на берег. Оттуда медленно надвигались тучи, и зарница сверкала зловещим глазом.
Побежала по морю предветренная рябь, за нею береговик погнал волну.
Корабль поднял все паруса и взял нос на восток, где была Кафа, но, попав в странное течение, не мог далеко уйти.
А ветер быстро крепчал, недобрым шумом гудело море, воздух шипел и свистал, завывая.
Не выдержала порыва главная мачта и обломилась.
Плохо дело!
И в последнем сумеречном свете увидели гору, где когда-то случилось видение.
Вспомнил о нем Тамара и смутился духом. Настала темь, нельзя было видеть своей руки; ливень заливал потоками палубу, волна била через борта, и в трюмах появилась течь. Истрепались в клочья штормовые паруса, не слушался корабль руля, как гнилая нитка, оборвалась якорная цепь, когда нагнало корабль к берегам и попытались бросить якорь.
– Одно чудо может спасти!
И молили люди о чуде, умоляли Илью смягчить гнев, обещали весь первый улов отдать на свечу ему.
А Тамара упал на колени и в сердце своем поклялся исполнить, что обещал когда-то в своей юности.
Огненная молния рассекла небо, опалила воздух, озарила корабль и скалы, среди которых он носился; в последнем зигзаге скользнула по мачте и загорелась сиянием впереди судна.
Кто-то грозный и гневный поднял над кораблем руку. Сверкал молниями его взгляд, в бешеном порыве рвалась борода, готовы были открыться уста для гибельного слова.
– Элейсон имас, Кирие! Помилуй нас!
Опустилась рука проклятия и указала погибавшим путь спасения.
В стороне зажглись кафские огни и… потухло сияние.
Как убитые, заснули дома корабельные. Не заснул только старик Тамара. Стоял у городского храма и шептал слова тропаря:
– Почитающих тебя, Илья, исцели.
Стоял всю ночь, и утром нашли его там же. Не узнали его, так изменился он. Покоем величия дышало лицо, и близостью Неба светились глаза.
И когда через год иконный мастер писал образ пророка Ильи для нового храма, который построил на горе Тамара, это с него он списал лик пророка.
Оттого не видно гнева в пророческих глазах и нет страха, когда смотришь на икону.
Умер Тамара глубоким стариком и под конец дней избегал говорить о пережитом, но люди читали об этом в чистом взоре его.
Ибо взор души человеческой проникает часто глубже, чем подсказывает речь.
Мыс Ильи – любимое место загородных прогулок феодосийских жителей. Здесь находится старинная греческая церковка в честь пророка Ильи, приведенная в последнее время в полный порядок. 20 июля в этой церковке совершается богослужение, которое особенно охотно посещается рыбаками. Среди них, независимо от того, христиане они или татары, имя Ильи особенно чтимо. Колокитья (Колокифья) по-гречески значит кабачок (тыква), но в переносном смысле будет «пустяки».
Аллу пулунде грамата, аллу пулите гносис, буквальный перевод: в одном месте продается ум, а в другом ученость, в смысле можно быть ученым и неумным.
Легенду рассказывал мне бывший староста церкви старичок Илья Павлович Тамара, хорошо известный всем старожилам-феодосийцам и ныне уже покойный.
Мамаева могила
Старокрымская легенда
Вместе со стужей несет северный ветер снежный буран и окутывает белым покровом старокрымские всхолмья и поляны.
На лунном свете играет искрами Мамаев курган, точно кто шевелится на его вершине; а когда закружит снежный вихрь, кажется, будто поднимается большой белый медведь.
С полуночи завоет вьюга, и начнет медведь свой бурливый рев; а как только первый свет различит белую нить от черной, уйдет увалом с Мамаева кургана.
И тогда из недр могильного холма слышны ржание коней и скрежет зубов и голос проклятий.
У подножия Мамаева кургана закрыта от ветра могила азиза, могила святого, того дервиша, который приходил к Мамаю в начале и конце его дней.
В начале, когда поднималась слава шахи-хана. В конце, когда закатилась его звезда.
Был день и была ночь. И исполнилось то, что должно было быть.
В золотом шатре, в кашемировом халате, усеянном огнем бриллиантов, сидел Мамай, когда увидел его дервиш в первый раз в далекой северной степи.
Гордый своим гневом шахи-хан отвернулся от улемов и мурз, которые склонились перед ним в трепете страха.
А дервиш в отрепьях шел на восток поклониться священной Каабе.
Заметил его Мамай и приказал позвать.
– Ты исходил мир. Скажи, как велик он и много ли времени надо, чтобы покорить его?
– Мир беспределен, – отвечал дервиш, – и беспредельно людское желание, но могуществу самого сильного человека есть предел.
Усмехнулся Мамай.
– Кажется, ты не знаешь, с кем говоришь?
Но дервиш не смутился.
– Даже великий повелитель – все же человек, ничтожный перед Аллахом.
– Аллах на небе, – рассердился Мамай, – и не вмешивается в земные дела. Оставь свои сказки для глупых людей.
Покачал дервиш головой:
– Жалко мне тебя.
Слишком дерзок был ответ, и сверкнул шахи-хан гневом.
– Чтобы ты мне больше не показывался на глаза. Иначе куски твоего тела я брошу на корм медведям.
Поклонился дервиш Мамаю.
– Буду помнить твои слова. Не забудь и ты.
И ушел.
Много стран исходил после этого дервиш, много дней провел в пути. Достиг духом высоких ступеней и забыл немощи тела.
Научился ничем не дорожить, и оттого казалось, стал богатым, не боялся сильных и сделался тем сильнее их.
И жалел Мамая, хотевшего покорить мир.
Доходили о нем слухи. Мамаевы войны как река: не сдержать ничем реки. И люди перед Мамаем как листья, которым пришла пора упасть.
«Забыл Мамай, что смертен, как все», – думал дервиш.
И не удивился, когда узнал, что погибло войско его, и только с немногими спасся он в южные степи.
Если убьют – мир не наденет печальных одежд, никто не раздерет ворота у кафтана.
Но не настал еще час. Мамаю улыбнулось лицо Аллаха, и успел он уйти в пределы Кафы. Там ему обещали приют.
Когда пришел туда дервиш, на базарах и площадях говорили о Мамае и богатствах его, сокрытых в Шах-Мамае, в подземельях ханской ставки.
Долго Мамаевы рабы носили туда сундуки с сокровищами, оружием, и, когда засыпали вход, хан приказал умертвить их, чтобы никто не знал, где зарыты его богатства.
А по ночам к воротам Кафы подходили мамаевы люди, чтобы посмотреть, бодрствует ли стража, и в народе говорили, будто задумал Мамай завладеть Кафой.
И в самую темную ночь, когда снежная буря загнала всех в жилища, у крепостной стены жалобно прокричала сова. И когда дважды повторился ее крик – Мамаевы люди бросились к стенам крепости.
Но не спала крепостная стража и истребила всех нападавших; всех, кроме одного, который кричал совой перед нападением.
Избег Мамай смерти и скрылся в тайнике водохранилищ.
И когда, озябший и голодный, он дрожал от страха смерти, кто-то пошевелился вблизи.
Окликнул Мамай и узнал голос дервиша, и молил спасти его.
– Ты, верно, забыл, что запретил мне являться на глаза тебе, – сказал дервиш, вспомнив золотой шатер и гнев шахи-хана, и склоненных перед ним улемов и мурз.
Содрогнулось от унижения сердце Мамая, но, пересилив себя, он ответил:
– Тогда тебе говорил повелитель, а теперь просит иззябший, голодный человек.
И исполнил дервиш, о чем просил его Мамай, – вывел за город по канаве для стока горных вод.
Еще не наступил рассвет, когда подошли к дороге на ханскую ставку.
Чудилась Мамаю погоня за ним, говорил он дервишу:
– Ускорь шаги, слышны голоса. Догонят – убьют.
Но ветер донес из деревни предутренний крик петуха, и дервиш остановился, чтобы совершить намаз.
– Нашел время молиться! – закричал на него Мамай и хотел идти дальше один, но не знал хорошо дороги и боялся заблудиться.
Взглянул на него дервиш. На раннем утреннем свете казалось мертвенным лицо Мамая, и пожалел он его.
– Моли пророка послать мир твоей душе.
И дервиш говорил о том, как непрочно величие людей и как безумно стремление к нему.
И словами своими стал он ненавистен Мамаю, и не мог Мамай терпеть больше унижения перед ним.
– Глупый раб, я вырвал бы твой язык, если бы было время.
И, выхватив нож, он всадил его в горло дервиша, а чтобы не узнала его погоня, сорвал с убитого одежду и надел ее на себя.
А с бугра неслось несколько всадников, и передовой, заметив бегущего в отрепьях человека, принял его за беглого раба. И когда бежавший не остановился на его окрик, он размозжил ему палицей голову.
А наутро шах-мамайцы нашли оба трупа, один вблизи другого, и похоронили их там, где нашли.
Но, проникнутые покорностью к повелителю, насыпали над ним высокий курган, чтобы люди не могли потревожить царского праха.
И сохранился Мамаев курган до наших дней, а рядом с ним – могила азиза.
В зимнюю непогоду, когда северный ветер нагонит снежный буран, лучше не ходите мимо кургана. Может напугать злой медвежий рев, и похолодеет сердце от Мамаева стона.
Легенда, записанная Кандараки в V томе его «В память столетия Крыма», имеет за собой, несомненно, историческую подкладку. В Софийской летописи говорится: «Мамай же гоним сый, бегая пред Тахтамышевыми гонители и прибеже близь города Кафы и сослася к кафинцы по докончанию и по опасу, дабы его прияли на избавление дондеже избудут от всех гонящих его; и повелеша ему; и прибежа Мамай в Кафу со множеством имения, злата и серебра. Кафинцы совещася и сотвориша над ним облесть и ту от них убиен, убо бысть тако конец безбожному Мамаю» (Карамзин. История Государства Российского, изд. 5, кн. II, т. V, стр. 44 (1842).
Академик Кеппен в «Списке известнейших курганов России» (Спб., 1837) указывает могилу Мамая. Это курган у дороги из Феодосии в Старый Крым, вблизи последнего. Неподалеку от кургана, сохранившегося до наших дней, деревня имени Мамая – имение Арцеуловых Шейх-Мамай. Татарское предание указывает на курган, как на могилу Мамая, а рядом с последней и на могилу азиза – святого, фигурирующего в легенде. Насколько известно, археологических раскопок кургана произведено не было. По народному преданию, вместе с Мамаем были погребены и все его сокровища. Легенда о белом медведе, который в снежную ночь выползает из могилы, держится среди старокрымцев – русских поселян, и я слышал рассказ об этом из уст тамошнего священника, ныне почившего отца Капитона Гергилевича.