И смеялся же косой месяц над косым цыганом, когда скакал Мемет из деревни с трепетавшей от страха Сальгэ.
Османа не было дома. Он проводил ночь в бане. Пил заморский арак, от которого наливаются жилы и синеет лицо.
– Наливай еще!
– Не довольно ли? – останавливал Шайтан. – Слышишь скрип арбы? Это козский имам возвращается из Мекки… И грезится старику, как выйдет завтра ему навстречу вся деревня, как станут все на колени и будут кричать: «Святой хаджи!.. Постой, хаджи, еще не доехал!» И прежде чем кузнец подумал, Шайтан распахнул дверь. Шарахнулись волы, перевернулась арба, и задремавший было имам с ужасом увидел, как вокруг него зажглись серные огоньки. Хотел прошептать святое слово, да позабыл. Подхватила его нечистая сила и бросила с размаху на пол бани.
Нагой и поруганный, с оплеванной бородой, валялся на полу имам, а гнусные животные обливали его чем-то липким и грязным. И хохотал Шайтан. Дрожали стены бани. То-то завтра будет смеху! На коленях стоит глупый народ, ждет своего святого, а привезут пья-нень-кого имама! Не стерпел обиды имам, вспомнил святое слово и очнулся на своей арбе, которая за это время уже отъехала далеко от грота.
– Да будет благословенно имя Аллаха, – прошептал имам и начал опять дремать.
А в бане хохотал Шайтан. Дрожали стены бани.
– Наливай еще! – кричал цыган.
– Постой! Слышишь, скачет кто-то! – И вихрем вынес нечистый приятеля на проезжую тропу.
Шарахнулась со всех четырех ног лошадь Мемета, и свалился он со своей ношей прямо к ногам Шайтана.
– А, так вот кого еще принесло к нам! Души его! – крикнул Шайтан, а сам схватил завернутую в шаль девушку и бросился с ней в баню.
Зарычал цыган и всадил отравленный кинжал по самую рукоять между лопаток обезумевшего Мемета.
А из бани доносился вопль молодого голоса. «Будет потеха, будет хорошо сегодня», – подумал цыган и, шатаясь, пошел к бане.
В невыносимом чаду Шайтан душил распростертую на полу нагую девушку, и та трепетала в последних судорогах.
– Бери теперь, если хочешь!
Обхватил цыган девушку железными руками, прижался к ней… и узнал дочь…
– Згне! – крикнул он не своим голосом слово заклятья.
И исчез Шайтан. Помнил уговор с Османом. Только раз цыган скажет это слово, и только раз сатана подчинится ему.
– Воды, воды, отец!
Бросился Осман к гроту, а грот весь клубился удушливыми серными парами. И не мог пройти к воде Осман. Не знал второго слова заклятья. Упал и испустил дух.
Поутру проезжие татары нашли на дороге три трупа и похоронили их у стен развалившейся за ночь бани.
– Чертова Баня, – назвал с тех пор народ это место.
И я хорошо помню, как в детстве, проезжая мимо грота, наши лошади пугались и храпели.
Не верьте, если вам скажут: нет Шайтана. Есть Аллах – есть Шайтан. Когда уходит свет – приходит тень.
Легенду рассказывал мне местный помещик Мефодий Николаевич Казаков, со слов отузских татар. Кадык-койская будка расположена на 23-й версте по шоссе из Феодосии на Судак. На бугре против будки виден след развалин Шайтаны-хаман. Раньше, до проведения шоссе, видны были развалины стен и печи. Шагах в тридцати от будки находится укрытый в лесняке красивый горный грот с чудной студеной водой. Шайтан – дух зла, изгнанный Аллахом из сонма ангелов за то, что он не хотел поклониться Адаму. С тех пор Шайтан мстит человеческому роду, толкая его на все, противное заповедям Аллаха. Курбан-байрам – праздник жертвоприношения. Он празднуется в течение четырех дней в двенадцатом лунном месяце года. К этому празднику каждый татарин запасается жертвенной овцой, которую в день праздника закалывает после молитвы муллы. Шкура и лучшая часть овцы идет мулле, кусок баранины – бедным, а остальное на дом. Татарин верит, что душа невинного жертвенного животного поможет душе жертвователя войти в обитель вечной отрады. Как известно, Магомет ввел этот вид жертвоприношения взамен существовавшего у арабов жертвоприношения детей. Ага – чиновное, должностное лицо. Имам – мулла, священник.
Шайтан и кизиль
Татарское поверье
В Отузах есть поверье – в том году, когда по осени уродится кизиль, быть холодной зиме.
И доказывают это примерами, которые у всех на памяти.
А старики объясняют, почему это так.
Когда Аллах, сотворивший мир, окончил свою работу, на земле настала весна, и почки деревьев в саду земного рая стали одна за другой распускаться.
Потянулась к ним вся живущая тварь, и увидел Аллах, что необходимо установить порядок. Позвал Он всех к Себе и велел каждому выбрать какое-нибудь одно дерево или цветок, чтобы потом только им и пользоваться и не ссориться с другими.
Одни просили одно, другие – другое. Стал просить и Шайтан.
– Подумал, Шайтан? – спросил Аллах.
– Подумал, – сказал, скривив хитрым глазом, нечистый.
– Ну и что же ты выбрал?
– Кизиль.
– Кизиль! Почему кизиль?
– Так, – не хотел сказать правды Шайтан.
– Хорошо, бери себе кизиль, – усмехнулся Аллах.
Весело запрыгал Шайтан, завилял хвостом сразу в обе стороны. Всех надул. Кизиль первым зацвел из деревьев, значит, раньше других созреет его фрукта. Первая фрукта будет всегда самая дорогая; повезет он свой кизиль на базар, хорошо продаст, дороже всех других фрукт.
Настало лето, начали поспевать плоды: черешни, вишни, абрикосы, персики, яблоки и груши, а кизиль все не спеет. Твердый и зеленый. Чешет затылок Шайтан, злится.
– Поспевай скорей.
Не спеет кизиль.
Стал он дуть на ягоду; как пламя, красным стал кизиль, но по-прежнему твердый и кислый.
– Ну, что же твой кизиль? – смеются люди.
Плюнул с досады Шайтан – почернел кизиль.
– Дрянь такая, не повезу на базар, собирайте сами.
Так и сделали. Когда по садам убрали все фрукты, деревенские люди пошли собирать в лес вкусную, сладкую, почерневшую ягоду и втихомолку подсмеивались над Шайтаном.
– Маху дал Шайтан!
Шайтан не потерпел людской насмешки и отплатил за нее людям.
Знал, что люди жадны. Сделал так, что кизилю на следующую осень уродилось вдвое против прошлогоднего, и, чтобы выспел он, пришлось солнцу послать на землю вдвое больше тепла.
Обрадовались люди урожаю, не поняли Шайтановой проделки.
А солнце обезтеплело за лето, и настала на земле такая зима, что позамерзали у людей сады и сами чуть живы остались.
С тех пор примета: как урожай кизиля – быть холодной зиме, потому что не угомонился Шайтан и по-прежнему мстит людям за насмешку.
Отузская долина, одна из самых красивых в Крыму, лежит на пути из Феодосии в Судак, в 27 верстах от Феодосии и в 25 от Судака. Отуз по-татарски значит – тридцать. Такое название было дано деревне, как полагают, по числу дворов, оставшихся в 1779 г., по выселении греков из этих мест. До этого выселения и в более древнюю пору основным элементом населения были греки, о чем свидетельствуют развалины церквей св. Георгия и Успения Богоматери; название одной из гор, окружающих долину, – Папастепэ (Попова гора, гр. папа – поп, тат. тепе – отдельно стоящая гора), а также остатки древнегреческого укрепления в устье долины, у берега моря. Окруженная с трех сторон горами, находясь в стороне от торгового движения, долина эта сохраняла до последнего времени свой особый колорит горной округи с ее поверьями, преданиями и легендами. Но с проведением шоссе, с развитием курортной жизни стала исчезать замкнутость долины, а с нею забываются предания и легенды, а поверья уступают место более реальным воззрениям. Это обстоятельство побудило нас собрать дошедшие до нас отголоски народного сказа и издать их, придерживаясь той формы, в которую они вылились в слышанной нами передаче.
Поверье о Шайтане и кизиле сообщила отузская помещица Жанна Ивановна Арцеулова, урожденная Айвазовская.
Эчкидак – козья гора
Отузская легенда
Али, красавец Али, тебя еще помнит наша деревня, и рассказ о тебе, передаваясь из уст в уста, дошел до дней, когда Яйла услышала гудок автомобиля и выше ее гор, сильнее птицы взвился бесстрашный человек.
Не знаю, перегнал бы ты их на своем скакуне, но ты мог скорее загнать любимого коня и погубить себя, чем поступиться славой первого джигита.
Быстрее ветра носил горный конь своего хозяина, и завидовала отузская молодежь, глядя, как гарцевал Али, сверкая блестящим набором, и как без промаха бил он любую птицу на лету.
Недаром считался Али первым стрелком на всю долину и никогда не возвращался домой с пустой сумой.
Трепетали дикие козы, когда на вершинах Эчкидага из-за неприступных скал появлялся Али с карабином на плече.
Только ни разу не тронула рука благородного охотника газели, которая кормила дитя. Ибо благородство Али касалось не только человека.
И вот как-то, когда в горах заблеяли молодые козочки, зашел Али в саклю Урмиэ.
Урмиэ, молодая вдова, уснащавшая себя пряным ткна[1] лишь для него одного, требовала за это, чтобы он беспрекословно исполнял все ее причуды. Она лукаво посмотрела на Али, как делала всегда, когда хотела попросить что-нибудь исключительное.
– Принеси мне завтра караджа.
– Нельзя. Не время бить коз. Только что начали кормить, ведь знаешь, – заметил Али, удивившись странной просьбе.
– А я хочу. Для меня мог бы сделать.
– Не могу.
– Ну так уходи. О чем разговаривать.
Пожал плечами Али, не ожидал этого, повернулся к двери.
– Глупая баба.
– К глупой зачем ходишь? Сеит-Мемет не говорит так. Не принесешь ты – принесет другой, а караджа будет. Как знаешь!
Вернулся Али домой, прилег и задумался. В лесу рокотал соловей, в виноградниках звенели цикады, по небу бегали одна к другой в гости яркие звезды.
Никто не спал, не мог заснуть и Али. Клял Урмиэ, знал, что дурной, неладный она человек, а тянуло к ней, тянуло, как пчелу на сладкий цветок.