— А именно? — спросил я.
— Сперва милости прошу со мной в мой лагерь, — пригласил меня Дягилев. — Есть кое-что, что я хотел бы вам показать. Да, и прихватите всех ваших людей. Им это будет любопытно.
Мы отправились вместе с Дягилевым вниз по Реке, его лагерь находился примерно в миле ниже по течению по правому берегу. Со мной была вся наша труппа. Гонсало из предосторожности захватил оружие. А именно — медный кинжал, который выиграл в кости у одного из скандинавов. Еще полдюжины испанцев взяли дубины. Даже у наших женщин имелись при себе маленькие кремниевые ножи или камни с заостренным краем, которые прятали в поясах. Дягилев, несомненно, заметил это, но всем своим видом выражал безразличие.
В труппе Дягилева было лишь восемь человек, и мы не увидели у них оружия. Это вызвало у нас облегчение; хоть здесь-то забот не предстоит. И, в любом случае, половина их была женщины.
Дягилев угостил нас пивом, которое они варили из корней, листьев и дрожжевых грибов. Неплохое пиво. Затем предложили полюбоваться искусством его людей. И вот мы улеглись на траву, а они стали танцевать. Среди них были имена, о славе которых я узнал лишь позднее: Алисия Маркова, Михаил Фокин и божественная Анна Павлова.
Никто из нас никогда прежде не видел ничего подобного. Возможно, русским и не хватало нашего испанского огня. Но это был единственный недостаток, который мне удалось найти, если вообще недостаток. Во всем же остальном, включая и умение правильно дышать, они нас всячески превосходили. Маркова парила как бабочка, и приземлялась, точно пушинка. Павлова была воплощенная поэзия. Уму непостижимо, на что это походило. Мы бурно аплодировали. Нижинский смотрел на них со слезами в глазах. В конце русские танцоры умоляюще протянули руки к нашему Нижинскому, который взирал на них в отчаянном безмолвии. Он отвернулся от них, покачивая головой и бормоча: «Я больше не танцую». Но они не отступали, и Дягилев присоединился к их мольбам, так что наконец Нижинский поддался и повторил, как мне объяснили позднее, одно из своих соло из «Видения Розы»…
Потом мы сидели все вместе и пили вино. Дягилев сказал Нижинскому:
— Я знал, что найду тебя, Вацлав. Вот мы и снова вместе.
— Я танцевал для тебя, Сергей! — вскричал Нижинский. — Но больше никогда танцевать не буду!
— Посмотрим, — заметил Дягилев.
После того, как мы повстречали этого русского, все для нас переменилось. Было только разумно объединить наши труппы. Не возникло разговора, под чьим руководством. Но без особых стараний Дягилев шаг за шагом прибирал нас к рукам. Предложение здесь, идея там — а идеи у него были превосходные. Именно он позаботился о постройке деревянного помоста, чтобы слышно было, как отбивают ритм пятки наших танцоров. И, разумеется, никто иной как он видоизменил башмаки, чтобы лучше стучали. Для большего впечатления он ввел занавеси. Ему же мы были обязаны сценическим освещением и декорациями. Не противоречили его предложения и духу испанского танца. Он разбирался в этом получше моего, хотя испанцем и не был. Вне сомнений, этот человек был конквистадором танца. Я боролся, ибо по натуре упрям, и наконец решил, что лучше быть помощником гения, чем независимым средней руки импресарио второразрядной танцевальной труппы.
Большинство из нас к этому привыкло. Но не Гонсало. Ему противна была сама мысль, что Сергей им помыкает. Он ощетинивался, скалил зубы, но наконец и он сдался. Усовершенствования Дягилева сделали наши представления куда привлекательней.
Вскоре наша слава начала распространяться. Люди являлись в Оксенстьерну отовсюду, чтобы взглянуть на наши представления. И Сергей Дягилев начал задумываться о производстве музыкальных инструментов. В этом ему помог другой наш новобранец, Мануэль де Фалья, испанец, родившийся много спустя после моего времени, и славившийся в свои дни, мне сказали, как композитор. Этот де Фалья был смугл и невысок, он много лет прожил в Париже и кое в чем совершенно офранцузился. Даже при наших примитивных костюмах из полотенец и листьев он выделялся как своего рода щеголь. Он начал с создания для нас простых ударных инструментов, которые делались из бамбука и дерева. Затем он придумал, как смастерить гитару. Резонатор изготовили из расщепленных стволов бамбука, прочно связанных рыбьим клеем, тщательно отшлифовали его, а затем отлакировали. Гриф — из позвоночника рыбы с обрезанными отростками, ключи — из осколков раковин. На струны пошли рыбьи кишки, подбритые до нужного диаметра. Было трудно добиться, чтобы струны подходили, но де Фалья работал с невероятным терпением, и некоторое время спустя обитатели Мира Реки впервые увидели в этом мире струнный инструмент. С настройкой затруднений не возникло: у этого человека был абсолютный слух.
Как только он по ней ударил, свершилось буквально чудо. Под звуки гитары, даже такой примитивной, наши танцы наполнились истинной жизнью. Наша труппа перестала быть чем-то лишь чуть большим, нежели новшество. Мы оказались способны задавать настоящие представления.
Не хватало только певцов. Вскоре их у нас стало двое: мужчина и женщина. Она была испано-алжиркой, он — мавром из Алжира. Они были мужем и женой на Земле, им удалось снова отыскать друг друга в Мире Реки. На Земле они выступали в Кадисе и в Танжерской Касбе. Они пели в истинном стиле фламенко, канте хондо древних дней, и теперь центра наших представлений сместился, ибо то были настоящие артисты. Де Фалья сочинял для них музыку, а Нижинский разрабатывал новые танцы для нашей труппы.
У нашего предприятия начался период расширения, немало новых танцоров желало к нам поступить. Дягилевская Антреприза Испанского Танца, как мы теперь назывались, стала одним из немногих работодателей в этом уголке Мира Реки. А возможно, и во всем Мире Реки, как нам представлялось. Везде и повсюду можно было стать солдатом, рабом или наложницей. А помимо этого, предложения работы были малочисленны, и ходить искать требовалось долго.
Королевство Оксенстьерна было слишком маленьким, чтобы претендовать на роль могучей державы. Но скандинавы не желали присоединяться ни к одной из других держав в том краю. По одну сторону раскинулось славянское королевство Станислава Второго, по другую — японское государство. И в том, и в другом численность превосходила нашу как десять к одному. Тогда Эрик Длинная Рука проявил некоторый дипломатический талант, объявив свои владения зоной свободной торговли, находящейся под покровительством трех крупных держав в окрестности. Его владения включали маленький остров, образовавшийся в полумиле от берега и почти четыре мили побережья. В этих краях приветствовали любого, кто приходил с миром. Тому, кто вступал в Оксенстьерну, перевязывали оружие шнурами мира, и разрывать их до ухода из страны строго запрещалось. Тех же, кто рвал, по закону, передавали племенным или городским властям для суда и наказания.
И вот, начинание наше процветало, сеньоры, равно, как и город Оксенстьерна. Народ со всех концов прибывал, чтобы торговать в наших пределах. И не только торговать. Оксенстьерна предлагала нечто, чего не могло дать ни одно другое место по соседству: ощущение безопасности, возможность отдохнуть от государственных забот и постоянных заговоров на предмет того, кто кем правит и что с этим делать. На этой новой Земле, в Мире Реки, в связи с тем, что здесь более или менее удовлетворялась нужда в пище и крове, оставались вопросы, кто кем правит и какого бога следует почитать. У людей появилась возможность посвятить все свое время делам религии и государства. Но здесь в первую очередь проявляли себя наиболее агрессивные. Другие, составлявшие большинство, относились к подобным вещам с исключительным безразличием, и еще меньше беспокоились по поводу цвета кожи, роду-племени и языка. Язык повсюду был мешаниной того и сего, и, в конечном счете, всем нам пришлось выучить якобы норвежский, но в действительности, искусственный северный, чтобы беседовать друг с другом. Мы вполне могли бы назвать нашу планету Вавилоном.
Многих из тех, кто воскрес в Мире Реки, заботила мысль об их превосходстве. Для них высочайшим благом являлась способность властвовать над своими товарищами, часто во имя некоей устаревшей доктрины, вплоть до такой, как расовая чистота. Впрочем, ныне, как и в прошлом, нашлось немало таких, кто не шибко о чем-то подобном беспокоился, и хотел только жить в мире.
Первыми среди тех, кто проповедовал расовую чистоту, были наши испанские конквистадоры. Признаю это с сожалением. Вы заметите, сеньоры, что я себя от них отделяю. Мир всегда был местом многоязыким, и ни один мир не сравнится в этом с Миром Реки, где наши языки на каждом шагу сменяют один другой вдоль берегов в несколько миллионов миль.
Но наши конквистадоры были, возможно, не столько расисты, сколько люди, привыкшие по-детски важничать в духе старой испанской доктрины Viva уо! По той или иной причине, они стали стекаться под единое знамя: испанцы из всех времен и краев, равно как и креолы из Мексики и Южной Америки.
Гонсало Писарро между тем не сидел праздно. Имя Писарро звучало достаточно громко для всех, говоривших по-испански. Грянуло поветрие воспоминаний о былых днях, когда испанское оружие не знало себе равного в большинстве известных нам уголков на Земле, и этому способствовал тот факт, что большинство иных испанских героев почему-то не объявилось в Мире Реки. Никто не знал местонахождения Сида, или Кортеса, или Франсиско Писарро, или Бальбоа, или кого-то еще из наших великих воителей. Это неудивительно, разумеется, для страны с тридцатью-тридцатью пятью биллионами душ. Достаточно поразительно то, что здесь был сам Гонсало.
Другие испанцы стали находить дорогу в наш лагерь. Не только конквистадоры, конечно, и не сплошь испанцы из Испании. Население Испании никогда не было так велико. Кое-кто происходил из Кастилии, Арагона и Эстремадуры, сердца Испании, совсем маленького участка земли. Явились прочие испанцы: андалузийцы и каталанцы, а также креолы в больших количествах, испанцы, рожденные в заморских краях — в Мексике, Колумбии, Венесуэле, Аргентине.