— Люди, которые за мной идут, слишком хорошо знакомы с преданием, и слишком плохо со мной, — заметил Родриго. — Я служил моему королю Альфонсо, как и любой добрый рыцарь. Я принес ему присягу. Первая моя клятва верности была дана его брату Санчо, который прежде него властвовал в Кастилии и пал от руки убийцы. — Он бросил на Медею взгляд, от которого ей сделалось тревожно. — Я знал, что Альфонсо не был полностью свободен от подозрений в пролитии крови брата, но доказательства отсутствовали, а страна нуждалась в короле. И я дал клятву верности моему новому властелину вместе со всеми остальными рыцарями Кастилии. Я сдержал слово. И любовь здесь ни при чем.
И никакой любви…
Она почувствовала, что ее улыбка затвердевает, точно высохший мед.
— Итак, мы согласны, ты и я, что верность слову важнее, чем любовь. Я тоже дала слово. Я пообещала сберечь и сохранить этот замок. Так я и сделаю. — Она отступила от ворот, знаком предложив ему следовать за собой.
Позднее, когда главные ворота замка закрылись за ней, Владычица Колхиды поправила на плечах легкий плащ Иссы и с блаженством вдохнула воздух свободы. Перед ней в сумерках лежала равнина, а позади равнины, среди палаток вражеского лагеря, ее ждали сыновья. Ее сыновья… И никто другой.
Медея прикоснулась к груди, где был спрятан кинжал. Его, конечно же, найдут, и отберут у нее, прежде чем она хотя бы вступит в палатку своих детей. Они что-то заподозрят, если она не придет, неся смерть.
И пусть подозревают, им все равно ничего не узнать.
Кинжал у нее на груди был в действительности дар для ее сыновей — такой превосходный стальной клинок, такая редкость! В конце концов, это их дар мне — ее кровь во второй раз, — подумала она. — Кинжал — самое меньшее, чем я могу их отблагодарить. Подлинная смерть, которую она несла, таилась в ином месте — в изящных шпильках, удерживающих ее волосы. Они не были остры, нет, иначе их непременно сочтут оружием и заберут у нее — лишь округлые, невинные, на вид украшения на концах стерженьков, были в действительности затычками, а в полой сердцевине каждой шпильки… яд. До чего поразительно, что она, которую миф объявил владеющей тайнами тысячи ядов, оказалась в мире, где отравы не существовало. (Даже одеяние из шерсти и огня, которое она послала Креусе, едва ли было отравлено, если отбросить выдумки. Она пошла к той суке со свежей кровью своих детей на руках, безумная для каждого часового, который страшился богов. А следовательно — святая. Она изрекла пророчество, или то, что ей удалось заставить звучать как бред — и они провели ее к царевне, ибо гремящие слова даже самому тупому из стражей худо-бедно давали понять, что она произносит речи, касающиеся грядущей радости их царственной госпожи. А затем, когда Креуса, точно обалдевшая корова, пялилась на безумицу-северянку, как просто оказалось обратить исступленный пророческий танец в орудие смерти).
Все, что я соткала — это узоры, бегущие вперед и назад по сучкиному чертогу. Все, что сделала — танец с бормотанием самой дикой невнятицы, но с именами Креусы и Ясона, раздающимися достаточно часто, чтобы эта молокососка не решилась приказать стражам остановить меня или заткнуть мне рот. Кровь на моих руках тоже оказалась кстати. Хотела бы я знать, я только думала об этом, или действительно лица моих умерщвленных малышей изгнали в ночную тьму мою душу? Так трудно понять, оглядываясь назад, где заканчиваются домыслы и начинается правда жизни. И притом — чья правда?
Так я плясала, воспользовавшись своим безумием, истинным или притворным, как прикрытием, которое поможет мне оглядеться и найти в ее чертоге то, что принесет ей смерть. Если не останется ничего другого, я пообещала себе вырвать клинок у одного из стражей, хотя я и заплачу за это жизнью на месте. А все оказалось легче легкого. Она любила, чтобы ее чертог был ярко освещен, эта царевна. Чаши с горящим маслом стояли на высоких бронзовых стеблях, точно огненные цветы, по всему чертогу. Я улучила минутку, схватила две из них и опрокинула на эту дурищу. И пока масло пропитывало ее шерстяное свадебное одеяние, а пламя весело взбегало по нему, я бросилась прочь. Стражи были слишком оглушены воплями — сухая промасленная шерсть так хорошо горит — чтобы меня преследовать. Их всех одолело их собственное безумие, то, которое позже сберегло их головы на плечах, когда весть об их роковом промахе дошла до царя.
«О, повелитель, нас не в чем винить! Прибыл сверток с великолепным свадебным одеянием, даром для твоей царственной дочери. Она немедленно надела его в восхищении, и ее немедленно пожрал огонь, с помощью колдовства вплетенный в шерсть черной ведьмой из Колхиды».
Медея рассмеялась про себя и погладила шпильки в волосах, точно верных охотничьих псов. Скоро их пустят по следу. Это стоило ей дней и недель отчаянных одиноких усилий на грани истинного безумия, но она своего добилась: она брала ежедневную порцию жвачки грез из своего грааля, пережевывала, заглатывая как можно меньше слюны, и сплевывала в подставленный сосуд. Когда накопилось достаточно, она тщательно проварила все это на огне, и получила малую долю поистине жуткого зелья.
В замке была граальная рабыня, которая однажды пронеслась по замку, вопя и неистовствуя, точно взбесившийся лев. Родриго, не выносивший жвачки грез, следил, чтобы его самые доверенные порученцы обшаривали все Граали, изымая дьявольское зелье (но грааль Владычицы? О, нет, нет, кто осмелился бы?). А рабыня получила только то, что ей скупо уделила хозяйская рука. Следовательно, она действительно обезумела. Иначе с чего бы она схватила ножи бросилась на самого Родриго? Именно это сказал Родриго, когда вытирал кровь девушки со своего меча. Именно тогда Владычица Колхиды поняла, что изготовленный ею из жвачки грез яд действует.
И он одолеет тебя, Креуса.
Она пересекла равнину без происшествий. Как она и ожидала, ее остановил передовой дозор ее сыновей. «Я Медея», — все, что требовалось сказать. Ее немедленно препроводили к ним, лишь после самой краткой задержки. Кинжал, как ее уверяли, будет возвращен ей перед уходом.
Если они намерены позволить мне уйти, — подумала она, когда страж придержал для нее завесу входа в палатку. Дайте мне только снова увидеть морду этой девки, дайте мне во второй раз убить ее, и я умру счастливая.
Палатка была огромная, ярко расписанная, окруженная воинами в отличной одежде и броне, с превосходным оружием. Она ощутила странный прилив гордости за сыновей, ставших столь могущественными людьми. Они восседали в креслах из резного дуба, вроде тех, который лучше всего помнили, на шеях и на руках у них сверкало серебро. Вопреки себе, она обнаружила, что к ее глазам подступают слезы. Так вот что такое — встретиться лицом к лицу с тем, что могло бы быть!
Старший поднялся, чтобы приветствовать ее. Лицо его было непроницаемо. В нем нет порочности Ясона! — подумала она, изучая темные волосы и ровные глаза цвета грозовых туч. А поглядев на младшего, подивилась, насколько Иолай — образ своего проклятого отца, и почувствовала, что ее сердце рвется ему навстречу.
— Добро пожаловать, мать, — сказал Эсон без малейшего намека на издевку в голосе. — Не хочешь присесть? — И указал на кресло, которое освободил. Других сидений здесь не было.
— Я лучше постою, — ответила она.
— Да, именно стоящей я тебя лучше всего помню. — Эсон отвернулся от нее и опять сел на свое место. Между ним и его братом стоял маленький столик, где ждали чаши с вином. Эсон взял одну и добавил. — С ножом в руках. Ты помнишь, Иолай?
Тот мотнул золотыми кудрями. Она увидела, как дрогнули широкие плечи ее младшенького. Он плакал? Она шагнула к нему, но малыши-призраки потянули ее за полу и не дали подойти к живому мальчику.
Ее саму поразил хрип в ее голосе, когда она произнесла:
— Вам следует знать, что я пришла сюда тайно. И должна снова быть в замке, прежде чем откроются Граали для ужина. Если нет, мой военачальник придет к выводу, что вы убили меня, и возобновит войну.
— Войну? — Как странно знаком голос ее Эсона! — Это не война.
Скажи это мертвым, — подумала она. А вслух заметила:
— Тогда что это? Такая трата усилий. Зачем? Просто, чтобы увидеть меня?
— А почему бы нет? — Ее собственный апломб, это легкое поднятие брови. — После того, как мы с Иолаем выросли, нас стало занимать, а есть ли ты или отец среди воскрешенных душ? Наши поиски начались много ранее, чем мне хотелось бы думать, и оказались лишь наполовину успешными. Если только… Может, ты знаешь, где его искать?
— Нет, — это слово просыпалось пылью. — Если бы знала, то лишила бы вас удовольствия его прикончить.
— Ты думаешь, мы хотим этого? Иолай, тебе платить! Я поставил на то, что она все взвешивает на своих весах! — Эсон поставил чашу, потянулся через стол и дружески стукнул брата кулаком по руке. Брат сидел, как прежде: отвернувшись и уперев взгляд в дальний конец палатки. Старший снова поглядел на мать и сказал:
— Добрые менее чем добры к убийцам родичей, матушка. — Смерил ее взглядом. — Или так говорят мифы. Нам всего лишь хотелось поговорить с тобой, хотя бы чтобы узнать, как ты избежала змеиных бичей, которые они, как известно, назначили тем, кто пролил родную кровь.
— Вы простите меня, если я вам не поверю, — отозвалась она. — Но знайте, что вы можете поверить мне со всей определенностью, если я вам скажу, что стоит вам отнять жизнь у меня, Родриго отнимет у нее.
— У нее? — мгновенное замешательство всколыхнуло холодное море эсоновых глаз, затем в них вспыхнуло понимание. — А, ты имеешь в виду нашу няню? Вне сомнений, ты оставила ее заложницей. Это была твоя мысль?
Владычица Колхиды кивнула.
— Иначе он не позволил бы мне идти. А получив ваше послание, я не могла не явиться.
У Эсона скривился рот, и это лишь с натяжкой можно было бы назвать улыбкой. Он обратился к брату.
— Иолай, забудь, что ты мне должен. Мы квиты. Я думал, она ни за что не проглотит наживку. — И сказал ей: — Я не так хорошо все помню, как надеялся. Мне казалось, что ты хитрее, матушка. Правда вижу, ты все еще винишь других за свои прихоти. Он не позволил бы уйти? Как если бы ты была рождена не для того, чтобы поступать по-своему!