ень я позабыл о рыбалке.
После того, как в течение часов ощупывал находку, вертел ее в руках, стискивал и так далее, надеясь отыскать способ ее активировать или открыть секцию, где окажется пульт управления, я отнес ее к Рабиа и остальным. Рабиа выслушала меня, затем сказала:
— Ее могли оставить здесь случайно создатели этого мира. Если так, они не боги, вопреки предположениям многих. Они — люди вроде нас, хотя могут отличаться строением тела. Или, возможно, эта вещь была оставлена здесь с некоей целью, входящей в их план. Неважно, кто ее сделал и для чего она предназначена. Это не имеет никакого отношения ко мне или к вам. Это может быть лишь задержкой, препятствием, камнем преткновения на Тропе.
Меня ошеломило столь явное отсутствие научного любопытства — или какого-либо иного. Но, по размышлении, я признал, что наставница по-своему права. К несчастью, я всегда слишком интересовался математикой, физикой и технологией. Я не хвастаюсь (хотя, почему бы и нет?), но я весьма поднаторел в этих отраслях науки. Фактически, я однажды спроектировал машину времени, в отношении которой множество народу почти убедилось, что она будет действовать. Почти, повторяю. Никто, включая меня, никогда не построил ее, чтобы проверить здравость идеи. Потому что путешествия во времени представлялись невозможными в соответствии с наукой тех дней. Порой я задумываюсь, а не следовало ли мне все-таки ее построить. Возможно, путешествия во времени невозможны большей частью. Но не исключено существование моментов, когда они весьма возможны. Я патафизик, а патафизика, помимо всего прочего — наука об исключительном.
Рабиа не приказала мне избавиться от Артефакта и забыть о нем. Как ее ученик, я обязан повиноваться ей, хочется мне этого или нет. Но она достаточно хорошо знала меня, чтобы догадываться, что мне нужно поэкспериментировать, пока я не оставлю попытки определить назначение этого предмета. И возможно, она надеялась преподать мне важный урок вследствие моей готовности на время уклониться с Тропы.
На третий день после того, как я нашел таинственную вещь, я сидел на ветке большого дуба и рассматривал эту штуку. И тут услышал голос. Женский голос, говоривший на языке, которого я не знал и никогда прежде не слышал. И он исходил из одной из луковиц на концах цилиндра. Меня это настолько напугало, что я замер на несколько секунд. Затем приложил конец к своему уху. Тридцать секунд спустя лепет прекратился. Но затем из луковицы на другом конце заговорил мужчина.
Когда он умолк, зеленый луч, достаточно яркий, чтобы увидеть его днем, вырвался наружу. Но он угас в четырех футах от своего источника, луковицы. И, угаснув, породил в воздухе картинку. Движущуюся картинку. Там ходили и разговаривали, вполне различимо, трехмерные персонажи. Всего действовало трое, и все — красавцы: монгольский по типу мужчина, индоевропейская женщина и женщина-негритянка, все — в тонких одеждах, наподобие древнегреческих. Они сидели за столиком с выгнутыми ножками, которым резьбой было придано сходство с животными, неизвестными земной зоологии. Они оживленно беседовали друг с другом и, то и дело, говорили что-то в приборы, в точности такие же, как и тот, что у меня в руке. Затем их образы растаяли в свете солнца. Я попытался вернуть их, повторяя последовательность нажатия пальцев на цилиндр, после которой они появились. Ничего не произошло. И не ранее, чем ночью трое суток спустя я оказался способен активизировать этот прибор. На этот раз образы были не ярче. Очевидно, прибор автоматически приспосабливался к избыточному освещению. Изображение представляло собой какое-то место на Реке и, похоже, там стоял день. Обычные мужчины и женщины в полотенцах удили рыбу и беседовали. Говорили они на эсперанто. За Рекой виднелись круглые бамбуковые хижины с тростниковыми кровлями и множество народу. Ничто не представляло особого интереса. Разве что один из мужчин выглядел поразительно похоже на мужчину в проекции первого эпизода, встречи за столом.
Из этого я сделал вывод, что творцы Мира Реки, а у меня не оставалось сомнений, что это и есть его творцы, разгуливают среди обитателей Речных берегов, замаскированные под таковых. Какая-нибудь машина, сделавшая эту запись, должна быть установлена в валуне или в одном из несокрушимых и несгораемых железных деревьев, каковые растут здесь повсеместно.
В тот миг, когда проектировалась новая сцена, присутствовали Рабиа и Гаворник. Она заинтересовалась, но сказала:
— Это не имеет с нами ничего общего.
Однако, Гаворник взволновался, и был немало разочарован, когда картинка угасла. Я позволил ему попытаться реактивировать прибор после того, как не справился сам. Он тоже не справился.
— Должен быть какой-то способ им управлять, — сказал я. — Я установлю, каков он, если даже сотру его пальцами, нажимая то здесь, то там.
Рабиа нахмурилась, затем улыбнулась и заявила:
— Это можно до тех пор, пока твоя игрушка не мешает тебе шествовать по Тропе. Не вредно получить немного удовольствия, если по существу оставаться серьезным.
— Любое удовольствие по существу своему серьезно, — заметил я.
Она задумалась на миг, затем улыбнулась и кивнула.
Но я стал одержим возней с Артефактом. Когда следовало сосредотачиваться на словах Рабиа, я думал о приборе. Когда я только мог, я удалялся на дерево или усаживался на ободке монолита. И пережил моменты, когда казалось, будто я на краю того, что написал на Земле о боге. То была формула, к которой я пришел. Ноль равен бесконечности. Формула Бога и, порой, как казалось, моя душа, если она у меня вообще имелась, избавлялась от бренной плоти. Я был близок к тому, чтобы осознать всем существом истину, таящуюся за моим уравнением. Я почти что сорвал маску с Реальности.
Когда я поделился этим с наставницей, она сказала:
— Бог — это математическое уравнение, но Бог — это также и все что угодно другое, хотя Дух отделен от Самости.
— Я не могу увидеть больше смысла в том, что говоришь ты, чем в том, что сказал я, — ответил я.
Она только заметила:
— Возможно, ты приближаешься к Единому. Но не с помощью этой игрушки. Не принимай ее за свой Путь.
В ту ночь, пока остальные спали, я сидел на ободке и наблюдал за кострами далеко внизу. Люди сидели или плясали вокруг огня, или же падали спьяну на землю. И тогда я стал думать о годах, прожитых в прежнем мире и здесь, и проникся к этим людям жалостью, смешанной с отчаянием. А также к себе и своей Самости.
Я написал множество пьес, рассказов и стихов о тупицах, лицемерах, дикарях, глупцах и об эксплуататорах жалких и обреченных масс. Я насмехался надо всеми, над хозяевами и массами, с их пороками и низким интеллектом. И все же была ли в том их вина? Не родились ли они, чтобы сделаться тем, чем стали? Не действовал ли каждый из них в соответствии с тем, чего не мог превзойти? Или, если немногие обладали чутьем и склонностью к озарениям, и храбростью действовать, полагаясь на них, разве и они не родились для этого?
Так можно ли просто восхвалять или осуждать любого из нас? Те, кто, казалось бы, подняли себя за шнурки своих ботинок на более высокий уровень, сделали это лишь потому, что их врожденные качества сотворили их судьбы. Они не заслуживают ни порицания, ни хвалы.
Мне показалось, что нет такой вещи, как изначально свободная воля.
Так, если я тоже достигну экстаза и блаженства, как Рабиа, то лишь потому, что меня ведет наследие моей плоти. И потому что я достаточно долго проживу. С чего бы Рабиа или меня следовало вознаградить, если Бог, так сказать, пожелал этого? И есть ли в этом честность или справедливость? Эти ничтожества и пошляки, скачущие внизу, не могут быть ничем иным. Не можем и мы с Рабиа претендовать на превосходство в добродетели. Где же тогда честность и справедливость?
Рабиа сказала бы мне, что на все есть Божья воля. Однажды, если я достигну определенного уровня духовного развития, я постигну Его волю. Если нет, значит, мне назначена участь одного из тех ничтожеств, коими прежде полнилась Земля, а ныне полнится Мир Реки. С другой стороны, наставница часто говаривала, что все из нас способны достичь единения с Богом. Если Он этого желает.
В этот миг мои суетливые действия с прибором, кажется, активизировали его. Зеленые лучи вылетели из обеих луковиц, изогнулись — нет, то не мог быть настоящий свет — и встретились в двенадцати футах от меня. И в точке соединения возникло мужское лицо. Оно было огромным и хмурым, и зазвучали слова, которые казались угрожающими. Несколько минут спустя, в то время как я сидел, не двигаясь, словно загипнотизированный доктором Месмером, эту тираду прервал женский голос. Он был приятный и ласковый, но, тем не менее, полный силы. Еще несколько минут спустя разгневанное лицо стало мягче. И вскоре уже улыбалось. А затем передача прекратилась.
Я вздохнул и задумался. Что это значило? Имеет ли оно какой-то особый смысл для меня? И если да, то почему?
Меня вывел из задумчивости голос Рабиа. Я обернулся и встал, глядя ей в лицо. Оно выглядело суровым в ярком звездном свете. Гаворник стоял позади нее.
— Я видела и слышала, — сказала она. — И теперь понимаю, куда это тебя ведет. Ты размышляешь о разгадке тайны, связанной с этой машиной вместо того, чтобы приобщаться к Тайне, данной Богом. Это никуда не годится. Для тебя настало время выбирать между Сотворенным и Творцом. Пора!
Я колебался долгое время, а она стояла без всякого движения в теле или на лице. И наконец, я протянул ей прибор. Она взяла его и передала Гаворнику.
— Возьми это и погреби там, где он не найдет, — распорядилась она. — В этом нет для нас никакой ценности.
— Я этим немедленно займусь, наставница, — сказал чех. Он исчез в кустах. Но на рассвете, когда я гулял вдоль ободка, усталый от бессонницы и недоумевающий, вполне ли правильно поступил, я увидел Гаворника. Он спускался вниз по расселине в камне, через которую мы вступили некогда в этот маленький мир над миром. Его грааль был привязан к спине. Артефакт покачивался у него на груди на конце волосяной веревки, обвивавшей его шею.