Господство над своими страстями.
Разве нельзя, совместив в уме эти характеристики, увидеть мысленным взором Цоя во плоти? Но и это еще не все: те немногие, что находились близко, знали, что он, как и подобает истинным героям, обладал еще одним важным и редким даром – быть мыслью со “штучными”, а в речах с большинством».
«Смешно, не правда ли смешно» (© Владимир Высоцкий), что наиболее грамотно феномен «Кино» отвивисекторствовал не отечественный музыковед, а западный дипломат, сумевший увидеть в советском музыканте нечто космическое… И поставить уверенную точку над пронзительным i.
Полемизируя с манифестом «Хочу перемен!», прародитель нашей рок-музыки сочинил: «Да, мы не ждали перемен, И вам их тоже не дождаться, Но надо, братцы, удержаться От пустословия арен И просто самовыражаться, Не ожидая перемен» (© Александр Градский).
«Нет пророка, нет его в родных пенатах. И музыка эта будет вечной, лишь если заменить батарейки» (© Вячеслав Бутусов).
Однако отчего-то кажется, что впечатляющий образ Виктора Цоя, при очевидном размахе почитания, по-прежнему не оценен современниками в полный рост. Потому что дело здесь не в сочетании звуков и глаголов, а в том самом Послании, которое не представляется возможным разложить по аккуратным полочкам псевдомузыкальной аналитики и которое можно снимать лишь рецептором чувства сопричастности Вечному, подобно тому как игла снимает мелодию с черного диска. И да, конечно же, ЦОЙ ЖИВ.
Как Шевчук и Кельми в Нью-Йорке водку пили
По несложной ассоциации вспомнил еще одну историю из серии «Шевчукзакордоном». Крис Кельми рассказал. Воспроизведу его прямую речь:
«Когда я встретил Шевчука на 41-й Авеню, он так посмотрел на меня строго: “А ты был на могиле Джона Леннона?”
Я говорю: “Конечно, был”.
А он: “Слушай, пойдем, водки выпьем”.
Мы приехали в какой-то небоскреб с замечательным видом, где уже не было мебели. Выяснилось следующее: американский продюсер вложил деньги в выступление “ДДТ”. Он увидел, что залы в России битком забиты, и подумал, что в Америке тоже народ пойдет, а народ просто не пошел. Гастроли провалились, продюсер попал, по-моему, на свою квартиру в небоскребе, на мебель и еще на деньги.
И Юра, злобный после первой выпитой бутылки, стал бить по столу:
“У вас не было рок-н-ролла в 70-е. Вот у нас рок-н-ролл”.
Я говорю: “Юра, я с тобой согласен. Ты только успокойся”.
Потому что он сразу приступил ко второй бутылке, и я понял, что, если не соглашусь, будет беда».
Как Вадик Степанцов Верочку Полозкову уязвил
Точно не скажу, при записи какой передачи пробежала кошка между этими двумя поэтами, но воспроизведу здесь фрагмент своей ТВ-беседы – в рамках проекта «Правда 24» – с Вадиком Степанцовым. Досталось заодно и Диме Быкову.
– Я как-то беседовал с Верой Полозковой. И она рассказывала, что в какой-то телепередаче вас пытались стравливать.
– И стравили.
– Упоминание о тебе точно испортило ей настроение. Вот как только всплыло имя Степанцова, госпожа Полозкова очень обломалась. Это какая-то дедовщина у вас в поэтическом мирке? Вы травите молодые таланты? То есть старые толстые ветераны не дают юному созданию раскрыться?
– Да нет. Нет, я думаю, скорее, такая рознь эстетическая и идеологическая. Я очень люблю, когда дело касается пиитов современных, в частности, вспоминать фразу Антона Дельвига. Очень удачно говорил про современных, в частности, поэтов: «Многие нынешние поэты путают две вещи: выражать нечто неясное и неясно выражаться». А 50 лет спустя в Германии Ницше сказал более лаконично: «Поэты, чтобы казаться глубже, специально мутят воду». Вот Верочка, она к таким поэтам, к моему большому сожалению, относится. Вот у нее все мутно, невнятно, невразумительно, в то же время агрессивно. Но, человек она, безусловно, одаренный. Просто перекормленный ранней славой. Дай Бог, чтобы ее эта слава не сломала.
– Ой, не зависть ли это сейчас прорезалась?
– Нет, нет, нет! Я же уже поживший. Я испытывал разные, так сказать, фазы: и славы, и забвения. И я уже все это прошел. В общем, по-хорошему, мне пора уже покоиться в сырой земле, как русскому поэту.
– Типун тебе на язык. Ну, что ты такое говоришь?
– Но я, как Александр Александрович Блок: «как скучно мертвецу уже среди людей живым и теплым притворяться». Вот притворяюсь, хожу на какие-то ток-шоу вот к достойным людям, тоже попадаю на эфир. Так что я уже как бы оттуда смотрю на это все. И нисколько не завидую ни Вере Полозковой, ни Дмитрию Львовичу Быкову, своему выкормышу, с позволения сказать.
– Он в известной степени твой воспитанник, да.
– Ну, в какой-то. Нет, на самом деле, он сам по себе. Помнишь, был такой фантастический роман древнего советского фантаста Беляева «Вечный хлеб». Вот Дима, он – вечный хлеб. Вот стоит только его зловредной споре куда-нибудь попасть на влажное место, он тут же разрастается и заполняет собой все.
– Вот, кстати, о Диме Быкове. Помню твое интервью «На критике в адрес власти можно хорошо нажиться» в «Известиях». Там конкретный наезд на проект «Гражданин поэт». И на Диму Быкова.
– Нет, скорее, на ту его ипостась, которая воплощается в «Гражданине поэте». Потому что Диму Быкова я много и с удовольствием читаю. И в лучших его романах, в его трилогии, которой он гордится, он отнюдь не революционер. И видно, что человек против, так сказать, вот этих перемен. Он не «за», то есть. Я не помню дословно его фразу, что после переворота остается все по-прежнему, только хуже. Ну, я не так изящно выразился, извините.
– А это правда, кстати.
– Ну, вот так. Это его убеждение. Потому что в прозе он более Быков, чем вот в этих печках-лавочках под названием «Гражданин поэт». Но человек он семейный, три семьи, кормить надо. Там платят бабло нехилое.
– То есть ты считаешь, что это конъюнктура, что все поэты и медийщики, которые завязаны в протестном движении, это дети колбасы?
– Я не скажу за всю Одессу, но Быкова, я повторюсь, я читаю давно, внимательно и много. Я понимаю, что нам хочется прожить много жизней, сейчас и сразу, хочется побыть пиратом, олигархом, кокоткой, владычицей морской. Хочется быть всем, так сказать. Но истинный Быков, по-моему, в романах, а не вот в этой проплаченной врагами фигне.
Как Макаревич избавился от удава Брунгильды
Родители Андрея Макаревича, профессор Московского архитектурного института Вадим Григорьевич и фтизиатр Нинель Мордуховна, жили в том же доме на Комсомольском, что и их дочь Наташа, но несколькими этажами выше, с видом на МДМ, что расположен на другой стороне проспекта. Когда родителей не стало, «маленькие макаревичи» (так в нашей тусовке звали пару Валера – Наташа) перебрались наверх, а однушку на первом этаже отдали Андрею Макаревичу. Точнее, Андрею Воронину, их сыну, названному в честь знаменитого дяди. Я его-то видел младенцем, а вот потом увидел спустя четверть века: гостил у Валеры – Наташи (приехал к ним с Ольгой Ворониной слушать винил Led Zeppellin), и наследник поднялся наверх стрельнуть у матери дозу никотина.
Однако возвращаясь, в 80-е. Соседство с родительской двухкомнатной квартирой было бесспорным преимуществом тусовочной точки «маленькой Макаревич», потому что Наташу легко было уговорить принести дары из родительского холодильника. Хотя икру, например, традиционно оставляли для старшего брата.
Впрочем, сам «Макар» отличался гостеприимством безупречным. До того как музыкант в глазах ТВ-зрителей превратился в звездного повара, Андрей охотно готовил для коллег, а также просто знакомых. У него была (да и есть, видимо) линейка коронных блюд. Андрей в этом смысле схож со своим сотрапезником Градским: тот тоже на стол мечет котлеты и напитки, когда навещаешь его, пусть в неурочное время.
Он мне говорил: «Вот не надо меня демонизировать как повара. Я в этом смысле от тебя ничем не отличаюсь… Просто еще родина тебе не приказывала ни разу это сделать. Может быть, я об этом просто умею рассказывать хорошо. А руки, это у любого нормального мужика».
Кухня Макара вызывала интерес не только в кулинарном контексте, но и во многих других… Помню, заехав как-то к Андрею, узрел там пингвиниху, которую рокеру подарили дальневосточные моряки во время его гастролей во Владивостоке (куда он, кстати, отправился весь в зеленке прямо из больницы, где его приводили в форму после упомянутого выше ДТП, всего-то через неделю).
Несмотря на наличие объемной посудины, куда несчастной птице подкладывали морепродукты, она, очевидно, была в депрессии.
И Андрей, и его тогдашняя гражданская как бы жена Наташа, танцовщица из ансамбля Александра Жеромского, много гастролировали. Поэтому паре приходилось выстраивать графики поездок так, чтобы хоть кто-то оставался дома присмотреть за пингвинихой. В конце концов птица просто облысела. Андрей пытался пристроить несчастное существо хоть кому-нибудь, но желающих не находилось. Вскоре она зачахла вовсе, не стало ее. Но рыбаки по инерции продолжали присылать из Владивостока пахнущие водорослями гостинцы для своего живого подарка.
То есть он не избавился от нее вовремя, как от козы. Это – в отличие от пингвиньих приключений – известная история, описанная самим Макаревичем. Когда музыкант обитал в Валентиновке, его сосед подарил ему козу, которой он намерен был дать имя Ребекка. Животное стремительно сожрало у «Макара» всю смородину, попыталась забодать хозяйского пса и вопила как на рок-концерте. И Андрей решил передарить зверя гостившему у него тезке – питерскому художнику Белле (которого в тусовке знали как «Белека»). Они раздобыли в больнице Калининграда пару ампул какого-то козьего снотворного, усыпили животное, и, завернув спящую красавицу в мешок из рогожи, «Белек» взял с собой этот экзотический багаж. Закончилось ее путешествие через полгода – на новогоднем столе живописца.
Ну и чтобы закрыть тему животных (Макаревич, между прочим, не помнит эпизода с пингвинихой), приведу наш с ним диалог про домашнюю живность.