что Лерман взял в группу консерваторских ребят.
В 1968 году мне пришла пора идти в армию. Моя армия и прервала мою работу в этом коллективе. Там не обошлось, конечно, без интриг: “Алешину все равно в армию идти, давай его уже сейчас заменим!” Отработали мы лето в кафе “Времена года”, и до меня дошли слухи, что, поскольку мне через месяц уходить в армию, ребята хотят обновить состав. Я думаю, что такая идея шла от Саши Чирикова. Но Саша Лерман ее поддержал, что оставило на наших отношениях очень нехороший налет.
Интересно, что “Лестница” кочевала с Сашей по всем коллективам, где бы он ни работал. А появилась она при мне. В кафе “Времена года” мы как раз пели эти две песни – “Лестницу” и “Зеленый дол”. Это был 1968 год. Но это – сухая ветка. Продолжения-то никакого не последовало. Ведь с тех пор прошло уже сорок лет – кто-нибудь подхватил это?
Саша Лерман – безумно талантливый человек. И Сережа Дюжиков, и Юра Валов. Но они оказались в яме, которая образуется между тем, с чего все началось, и тем, во что все это переросло впоследствии. Для Советского Союза это переросло в “Веселые Ребята” и “Самоцветы” – то есть во вполне профессиональную струю постбитловской музыки, которая этнически была совершенно наша, привязанная к этой почве, любимая нашими людьми. А Саша остался в той яме. Впрочем, когда я говорю о Саше Лермане, я одним этим словом обозначаю целое поколение: и Юру Валова, и Сережу Дюжикова, и многих других. Мы все любили и “Битлз”, и “Роллинг Стоунз”, и Джимми Хендрикса, мы все начинали в том времени, но мы пошли дальше, а они остались в прошлом. Потому Саша и Юра, видимо, и уехали в Америку в 1975 году. Они пытались найти там нужный контекст.
“Веселые Ребята” и “Поющие Гитары” – вот это была живая ветвь. Правда, Саша Лерман и иже с ним называли это “совком”. И я называл это “совок”. Но это и должно было быть “совком”! Поскольку невозможно искусственно скрестить американский рок-н-ролл и русскую народную песню. Это напоминает, как Мичурин делал антоновку. То, что делал Саша Лерман, весь этот “биг-бит по-русски” – мичуринская антоновка, клюква развесистая! С таким мнением вы не сталкивались никогда? И время показало, что были правы “Веселые Ребята” и “Поющие Гитары”, а не Саша Лерман, потому что выбираем-то не мы. Вот если бы мы выбирали, а выбирает народ. Он и ставит либо точку, либо запятую: продолжение следует… Представь себе, в каких условиях мы жили в Советском Союзе? Тотальное коммунистическое правление! И то, что рок-движение вылилось в совершенно самостоятельную музыкальную форму, такую, как ВИА, – это чудо! Народ приспособился сам, приспособил под себя эту музыку, и она выжила, причем имела колоссальную популярность и даже обеспечивала духовные потребности нескольких поколений советских людей. И родила своих героев!»
Как Градский слова придумывал и заступался за вождей ГКЧП
Самое известное из «градского новояза» – презрительное «журналюга». Как это было, помню. Весна 1993-го, участники ГКЧП только что освобождены. Мы втроем (Градский и я с женой) приехали на съемки «Пресс-клуба» с Градским, куда меня пригласили редактора популярнейшей в начале 90-х программы. Там журналисты «допрашивали» гэкачипистов. И в какой-то момент последний премьер СССР Валентин Павлов не выдержал, нападки его достали. Потому что накануне в «МК» опубликовал выдумку Саши Минкина: премьер-министр Советского Союза торговал на улицах Стокгольма знаменитыми командирскими (наградными) часами, чтобы добыть деньги на опохмел.
Я стоя у самого входа (сесть наша троица отказалась, мы заскочили просто отметиться как бы), наблюдал за перепалкой: провокатор Минкин сидел буквально в метре от экс-премьера.
После того как один из коллег бросил недавно освобожденным узникам “Вы – дерьмо!”, Шенин и Павлов встали и «покинули здание». И тут в полемику вступил Градский, заявив: хам-журналист должен извиниться перед гостями «Пресс-клуба». Тогда впервые и прозвучало это «журналюги». Кира Александровна Прошутинская тогда парировала и стала величать дерзкого спорщика не иначе как «певец Градский», акцентируя его некомпетентность в политических разборках: мол, его миссия петь, а не спорить. Однако при монтаже его реплику все-таки не купировала: профессиональное чутье подсказало, что живой пластический момент украсит эфир.
Юный Дима Быков тогда рассердился. После эфира ведущие СМИ напали на АБГ. Александр Аронов, Лева Новоженов и другие причитали: «отец советского рок-н-ролла» «пал», «потерял», «утратил». Но! Но Градскому тогда оборвали телефон все, поздравляя с «выступлением».
И дело было не в любви к ГКЧП, за представителей которого Градский тогда вступился, а в импульсивной искренности человека, который отреагировал на ситуацию естественным для себя образом, не задумываясь о том, как и что нужно сказать. Сам АБГ пояснял: «Телевизионная группа договорилась с Павловым и его соратниками, что они придут на разговор. Но вместо этого было открытое хамство… Еще я заметил, что меня постоянно снимают, хотя я расположился в самом конце зала и не собирался ничего говорить… Я понял, что происходит все это безобразие без моего участия, а при монтаже получится, что я заодно с “журналюгами”, которые нападают на людей. Поэтому я открыто высказал все, что думаю. В зале было несколько людей, которые думали так же, как я. В “МК” же написали: “Авторитет так трудно завоевывается, а теряется за пять минут”. Но это они так думают. На самом же деле среди людей, которые понимают, что такое нормальные человеческие отношения, я только укрепился как человек с авторитетом. Со стороны Киры был прекрасный журналистский ход. Она оставила все как есть, сохранив остроту конфликта и резкий тон. Прошло уже столько лет, а об этом все вспоминают».
Между прочим, АБГ очень потом сошелся с парой Малкин/Прошутинская: у них дачи рядом в Новоглаголево (позднее, осенью 1994 года, мы все накупили там участков – мой был между гектаром Саши Толмацкого и территорией Градского; недалеко строились Крис Кельми и основатель Moroz Records Александр Морозов).
А еще АБГ придумал словечко «совок». Он говорил: «Мы с Юрой Шахназаровым выпивали в песочнице. У меня вместо стакана был детский совок за 23 копейки. Затем я написал песенку». Из тех, что не прижились, помню «башлевик» и «целкомудренность».
Любопытно, что «совок» со временем приобрел несколько иную коннотацию. Как-то к 13 января кинематографист Елена Райская сыронизировала у себя в блоге:
«В Новый год по СТАРОМУ стилю хочется пожелать всем НЕМОЛОДЫМ, но все еще мыслящим людям – избавиться от застарелой совковой привычки регулярно засирать свою собственную страну. Понятно, что так оно было принято во времена нашей тоскливой молодости: засрать Совок (тайно или явно) считалось доблестью. Ненавидеть его – было правилом честного человека. Хула совковой власти полагалась высшим мужеством. Но теперь-то это атавизм, ребята-старики. Это не модно совсем, не тренд. Это то, что делает вас, мои ровесники, отрезанным ломтем. Очнитесь. СССР давно нет. Усатый не правит. ГУЛАГ закрыт. Совок давно пал. Здесь – Россия. Совсем другая страна, ей-богу. Интересная, сложная, странная, но, б… ь, зуб даю, это не Совок! Выходите из подполья. Возвращайтесь к жизни».
К сожалению, околополитические экзерсисы многих наших рок-кумиров доказывают, что занятия музыкой притупляют некоторые из рецепторов: и не могут они проникнуться тезисом Райской, по-прежнему ощущают контекст брежневской эпохи, когда цементировалась их слава. Короче, перефразировав древний тезис, можно констатировать: из совка можно эмигрировать, но порой не получается искоренить из своей души.
Есть, конечно, и обратная сторона, емко и точно сконцентрированная в строчках песни «Наутилус Помпилиус», ставшей «гимном неформальных прозападных движений эпохи Перестройки»; это «Последнее письмо» (известной фанатам Бутусова/Умецкого как «Гудбай, Америка»).
Александр Кушнир в своих знаменитых мемуарах «100 магнитоальбомов советского рока» писал:
«Работа над альбомом начиналась поздно ночью, после того, как вся необходимая аппаратура была собрана, а соседи Димы Воробьева по пятиэтажной хрущевке уже спали глубоким сном. Однокомнатная квартира Воробьева была разделена на две части. Портостудия, клавиши, ревербератор и остальная аппаратура находились в комнате, а кухня была превращена в дискуссионный клуб и распивочную.
“Выходить из дома было некогда, поэтому все происходило нон-стопом, – вспоминает Порохня. – Спали вповалку по-спартански, прямо на полу. Когда, проголодавшись, мы с Тариком поинтересовались у Умецкого, нет ли чего поесть, он радостно извлек из-под кухонного стола ящик портвейна – спецпитание за спецвредность”.
“Это было рубилово на выживание, – говорит Умецкий. – Действительно, в то время мы часто искали утешение в портвейне. Но именно остатки юношеского задора позволили нам этот альбом сделать. Несмотря на то что к концу записи мы уничтожили невероятное количество спиртного и превратили квартиру в полный бардак, работа шла достаточно четко”.
Технология записи “Невидимки” по степени изобретательности оставляла далеко позади не только Полковника с Тропилло, но и Кулибина с братьями Черепановыми. Поскольку денег на покупку второй металлической пленки не было, имевшаяся была разрезана на две сорокапятиминутные части.
На первую часть писалась болванка: в заповедной “Ямахе” включался ритм-бокс, Бутусов нажимал на немногочисленные кнопки, Комаров, пытаясь не забыть гармонии, играл свои партии, а Умецкий с энтузиазмом рубился на басу. Затем на болванку накладывались со второй кассеты гитара Бутусова и пропущенный через ревербератор вокал.
Необходимо отметить, что это был первый альбом “Наутилуса”, на котором Бутусов наконец-то определился с собственным вокальным стилем. Нервная заунывность, низкие тембры и мрачные интонации придавали песням необходимую эмоциональную окраску. Бутусов привнес в “Наутилус” не только настроение, но и нечто такое, что отличает неученого гения от образованных посредственностей. И сердца даже самых отчаянных скептиков дрогнули.