…Музыкально “Невидимка” покоился на трех китах увлечения акустическим Led Zeppelin, энергетикой ленинградских групп и стилистикой Police, альбом которых Synchronicity Бутусов услышал незадолго до записи. Соответственно, большая часть “Невидимки” получилась эклектичной: несколько нововолновых рок-н-роллов (“Маленький подвиг”, “Буги с косой”, “В который раз я вижу R’N’R”), босса-нова (“Гудбай, Америка”), а также мистические и абсурдистские произведения (“Свидание”, “Мифическая столовая”, “Превращение”).
“Славу тогда сильно тянуло в ска и в ленинградские дела, а я к Питеру относился спокойно, – вспоминает Умецкий. – Моя позиция заключалась в следующем: “Не можешь играть сложно – играй просто. Главное – чтобы были энергия и драйв»”.
В итоге упор был сделан на упрощенную ритм-секцию, которая, несмотря на отсутствие живых барабанов, должна была нести мрачную энергетику, ритм и в конце концов добивать слушателя. Спустя пару лет подобная ориентация на несложный ритмический рисунок начала прослеживаться у группы “Кино”. Драматургия будущего альбома состояла из двух частей: “Как я стал невидимкой” и “Я невидимка”.
“Это был плод моего больного воображения, – вспоминает Бутусов. – Я человек хоть и не умеющий делать концепцию, но все время к этому стремящийся. Возможно, тогда мы чисто интуитивно пытались подобным образом нагнать пафоса”.
… Ближе к концу записи эпицентр жизни в “веселой квартирке” стал плавно перемещаться из “студии” в “закусочную”. Началась весна. С лыжной прогулки вернулся Дима Воробьев с женой. Увидел заваленную пустыми бутылками квартиру, но ругаться не стал. Взяв кинокамеру, будущий директор ТПО художественных фильмов Свердловской киностудии отснял на 8-миллиметровую пленку фрагменты последних дней работы. Теоретически эта пленка сохранилась где-то на антресолях московской квартиры Умецкого. По свидетельству его супруги Алены Аникиной, “они там сидят в шерстяных носках по колено и что-то мычат. Ужасно смешно”. Финал записи “Невидимки” и впрямь проходил неправдоподобно весело. Отмечать завершение недоделанного альбома музыканты и звукооператоры начали еще до записи “Гудбай, Америка”. По воспоминаниям Бутусова, первоначально эту композицию записывать вообще не планировалось: “Мы ее не отрепетировали, поскольку она игралась в реггей и для этого нам надо было разучивать какие-то инструментальные ходы. Потом решили попробовать записаться на шару. Там, мол, посмотрим. К тому же Порохня сказал: “Отличная песня получается. Почему бы и нет? Давайте попробуем”. И мы ее состряпали тут же – прямо на ходу”.
“Все происходило под хиханьки-хаханьки, – вспоминает Порохня. – По-моему, мы с Тариком в “Гудбай, Америка” даже подпевали. Все было настолько бодро и в кайф, что попросту не с чем сравнивать. Это единственный альбом, который так писался – я потом еще много записей видел”.
“На последней репетиции мы перепробовали несколько вариантов “Америки” – до тех пор, пока Комаров случайно не включил ритм bossa-nova, – вспоминает Умецкий. – Кнопки с reggae на Yamaha PS-55, кажется, не было вообще. И вдруг мы увидели, как все просто играется и получается само собой… Может быть, немного сладковато и попсово, но очень мелодично”.
Записав “Гудбай, Америка”, музыканты и не предполагали, что как бы между прочим создали гимн своего поколения. Того самого поколения, которое понимало, что что-то из этой жизни безвозвратно уходит, но не всегда понимало, что именно. “Америка” резко выделялась на фоне остальных песен, смысл которых был вполне очевиден, но почти непередаваем словами. Много мистики и минора, страха перед неизвестностью, навязчивых мыслей о смерти, декадентского пессимизма, порой переходящего в самооплакивание. Щемящее ощущение взгляда из-под воды, когда сдвинуты пропорции, нарушены масштабы, а очертания размыты…»
Да, верно замечено: очертания были размыты.
«Мне стали слишком малы
твои тертые джинсы
нас так долго учили
любить твои запретные плоды».
Ровно через тридцать лет после записи «Прощального письма», в 2015 году публицист Олег Одинцовский у себя в дневнике поставил диагноз этим настроениям, которые всем нам были знакомы, а многих рокеров не «отпустили» по сию пору, они по-прежнему очарованы Западом и не видят расклада:
«Главное, что произошло у нас и в нас самих, – это глубокое разочарование в Европе, прежде всего. Как в культурном, цивилизационном, метафизическом, если угодно, явлении. Разумеется, для того, чтобы разочароваться, надо сначала очароваться. И это было. Ведь многие искренне верили, что ТЕ – на голову выше нас, высококультурные сверхчеловеки (в пределах московского Садового кольца многие верят до сих пор). Так бывает, когда думаешь о ком-то, как о тонкой и одухотворенной личности, а выясняется, что он руководствуется примитивными животными инстинктами: пожрать, спариться, отпихнуть самца-конкурента. Так и тут: вместо культуры, справедливости и ценностей мы увидели тупой геополитический инстинкт. Четверть века не хотели в это поверить, но нас практически заставили силой. Теперь, когда они там в очередной раз пыжатся, выдумывают новые санкции, по инерции считая себя моральными авторитетами, за дружбу с которыми должен биться каждый, – мы смотрим на них с грустью, как на опустившегося человека, в которого еще недавно верили, как в самих себя.
Нет, наше отношение к Пизанской и Эйфелевой башням, к мюнхенскому и пражскому пиву ничуть не изменилось. Но Европа перестала быть чем-то сакральным, потусторонним, чем были колбасные евровитрины для первых советских и постсоветских туристов. Не потому, что там что-то изменилось – стали хуже дороги или машины. И не потому также, что мы сами возомнили о себе: себя мы порой не любим и не уважаем еще больше, чем европейцев. Треп либералов – “ну да, ну да, мы, типа, такие духовные, что гадим в подъездах, а они, развратно-загнивающие, моют улицы шампунем” – все это ни о чем. Не то, не то.
Мы не стали лучше, они не стали хуже. Просто мы увидели их без розовых очков. Такими, какие они есть. Не прынцами из сказок и не небожителями, а обычными людьми со своими комплексами, тараканами в головах и скелетами в шкафах. Мы ведь правда поверили, что “холодная война” закончилась, что не будет этого примитивного: “эти должны быть за нас, Россия без Украины – не империя, а здесь мы переворотик сварганим и своего человечка посадим, советничков ему подкинем; здесь бы провокацию покруче – самолетик там или еще какую маршрутку, и из всех независимых медиастволов залпом врежем, и новые санкции придумаем – побольнее, поизворотливее, с оттяжечкой”.
С горечью мы смотрим на всю эту низкопробную суету тех, кого еще недавно уважали, считали примерами для себя, некой идеальной целью, к которой надо бы и нам стремиться, – и ощущаем, что той недосягаемо высокой Европы, с которой нас связывали прежние идеалы общей веры и Просвещения, уже, видимо, не будет. А будет то холодный и расчетливый враг, включающий убитых русских в Донецке в свои калькуляции, то напыщенный бонвиван и сноб, считающий всех прочих расово (демократически, технологически, ценностно – не суть: для него это одно и то же) неполноценными, то занудный ментор, который вечно лезет в чужие дела и в итоге делает другим только хуже, то банальный Плюшкин, который все подряд – страны, ценности, ресурсы, мигрантов – тащит в свою пыльную кучу и никак не может остановиться.
Произошло самое худшее из того, что могло произойти для “наших европейских партнеров”: нам стало практически все равно, что они о нас думают. Хотя мы действительно так устроены, что порой ревностно относимся к тому, как нас видят другие, – и за доброе слово можем последнюю рубаху отдать. И они тоже, в свою очередь, привыкли, что перед ними все заискивают, пренепременно стараясь понравиться и услышать похвалу из их уст.
До недавнего времени это совпадало. А теперь вдруг перестало – чего они еще не поняли. И все еще по инерции считают, что уже очень скоро мы будем стремиться любой ценой восстановить свой имидж в их глазах, вернуть инвестиционное и всякое прочее доверие, заискивать, чтобы нас опять похлопали по плечу: “я, я – кароши рюсски мальтшик, дас ист дайн кредит-конфетка под маленьки процент, богати европейски дядя опять добри”.
Но нам это уже неинтересно. Мы будем, конечно, стараться убрать всю эту напряженность, вернуть нормальную торговлю, снять остроту в сфере безопасности – но для нас это будет уже с другой Европой. Не с партнером, не с потенциальным союзником вследствие конвергенции и прочей интеграции, а с чужим своекорыстным субъектом, который всегда прятал свою грубую геополитическую лапу в лайковую перчатку высоких ценностей.
И это вовсе не так плохо. Трезвым в любом случае лучше быть, чем под кайфом необоснованного очарования по отношению к чужому. И все же, наверное, мы будем грустить по Европе – пусть нереальной и выдуманной нами – которую мы потеряли…
Они думают то же самое о нас: мы разочаровали, не стали “европейской демократической нацией”, типа, поляками и т. п. Однако почему я считаю, что вина на них? Дело именно в теме безопасности. Для России она традиционно ключевая. Наша страна никогда не была какой-нибудь Румынией – к кому бы из больших залезть под зонтик?
В 2008-м году Д.А.М., самый приемлемый для них президент РФ, предложил – давайте строить общую архитектуру безопасности. Нынешняя не работает (см. Грузию). Давайте делать даже общую ЕвроПРО – от всяких там иранско-корейских угроз (ну коли вы говорите, что ваша ПРО не против нас). И они его грубо послали. Вообще не заметили все то. Сказали – у нас есть НАТО, его будем расширять – скоро там будут Грузия и Украина. Россия идет на фиг, ее интересы учитывать не будем, ее страхи – ее проблемы. А мы продолжим “двигать демократию”, сиречь вкладывать в прозападные (по странному совпадению – антироссийские) перевороты по периметру России. Пока у России не будет иного выбора, как капитулировать и принять наши условия. Это была их большая ошибка. Украина, Крым – следствия. Как и их нынешние разочарования в России…