— Я вам расскажу историю.
— А она будет про страх?
— Да, если угодно.
— Но, по крайней мере, это правдивая история?
— Конечно. Все наши истории правдивы.
— Ну, ладно. Начинай.
Я рассказываю историю трех патриархов, отцов человеческой цивилизации, о которых написано, что им поручено обходить землю от восхода до заката и от заката до восхода и сообщать наверх о вечном страдании народа, вечно избираемого для лучшего и для худшего.
И вот в один прекрасный день они предстали перед престолом небесным для доклада. Бог встретил их улыбкой:
— Что нового?
— Сегодня, Господи, у нас нет никаких замечаний, — радостно сказал Авраам.
— Не в чем Тебя упрекнуть, — задумчиво сказал Ицхак.
— Да, Ты сдержал свое слово, — тихо сказал Яа-ков, сам изумляясь безмерности того, о чем говорил.
Из ряда вон выходящее событие: опять судьба Израиля пошла согласованно с Богом Израиля.
Новость распространилась быстро. И конечно же на небе наступило большое ликование. Ангелы и серафимы превзошли самих себя, слагая славословия и песнопения; начались танцы; вселенная опьянела от радости. Воспользовавшись случаем, грешники в чистилище испросили себе сокращение сроков и амнистию. А реалист Сатана забился в угол в своей тьме, и скрежетал зубами, заткнув уши.
— А где Мессия? — спросил вдруг Господь. — Почему он не радуется вместе с нами?
Михаэль, ответственный за судьбу Израиля, пошел за Мессией и тут же вернулся, задыхаясь:
— Исчез! Его нет в его святилище!
Крик изумления и ужаса. Певцы перестали петь, мудрецы перестали размышлять. Три патриарха в страхе переглянулись. Только Бог остался спокоен.
— Неисправим, — сказал Он отеческим тоном. — Слишком нетерпелив. Но можно ли на него за это сердиться?
И тут же перебил Себя и сказал сурово:
— Немедленно приведите его ко Мне! Если понадобится, примените силу!
Так и было сделано. И при всем своем окружении Господь спросил беглеца:
— Ты откуда?
— Из Иерусалима, Господи!
— Опять пытаешься Меня поторопить! Опять стараешься ускорить ход истории?
Бледный и подавленный Мессия опустил голову и не ответил.
— Итак? — раздался громовой голос Господа. — Ты даже не оправдываешься?
— Он опять сошлется на смягчающие обстоятельства, — тихонько пошутил Сатана.
— Я боялся, — сказал Мессия. — Боялся за Твой народ. И... и я не мог иначе. Я только пошел за ними...
— За кем?
— ...Я не мог оставаться позади. Когда я увидел их — толпы и толпы, все такие суровые, такие упорные, увидел, как они все спускаются на землю, чтобы помочь своим детям, которые ведь и Твои дети тоже, — я не мог не присоединиться к ним, и стал одним из них.
Воля их сильнее моей и Твоей, и любовь тоже. Чего Ты хочешь, Господи? Их было шесть миллионов.
И оттого, что голова его была опущена, он не мог увидеть, что его предки улыбались ему с гордостью, а может быть и смущением: во время жизни предыдущего поколения они попытались сделать то же, что он, но им это не удалось.
— А ты его видел? — спрашивает Шломо, мой слепой друг.
— Нет, — отвечаю я.
Мы все замолкаем. Невероятно, но даже Велвел не воспользовался молчанием, чтобы предложить пари.
— Я его видел, — говорит Цадок.
Все взгляды устремляются на него. Смущенный йеменит глубоко вздыхает и добавляет:
— Во сне.
Шломо, в свою очередь, просит слова.
— Я хотел бы вам рассказать о своей встрече с Ие-хошуа. Помните его? Ни в чем неповинный проповедник, у которого на устах только одно слово и было: любовь. Я его видел в тот день, когда его распяли. Недалеко отсюда.
— Распяли... - бормочет замороченный летчик. — Недалеко... Иехошуа... Вы все с ума сошли...
— Я к нему подошел и говорю: ”Нет, не тебя я буду ждать”. Казалось, он был спокоен, в мире со своей душой и со всем мирозданием. Я попытался объяснить ему, что не в первый раз еврей умирает за свою веру, но другие мученики шли на смерть плача и крича от боли. Для них и для нас смерть — любая смерть — ужасна и не заслуживает освящения. Всякая жизнь священна, и радостно расставаться с нею — нечеловечно. ”Ты сердишься? — спросил он. — На меня?” — ”Нет,
— сказал я, — я не сержусь, я только грущу”. — ”Из-за меня?” - ”Да, из-за тебя. Ты думаешь, что страдаешь за меня и моих братьев, а на самом деле нам придется страдать за тебя и из-за тебя”. Он не хотел в это поверить. Тогда я расписал ему то, что будут проделывать его последователи во имя его, распространяя его слово. Он залился слезами отчаяния. ”Нет, нет, так не будет! Не таким представлял я себе царство моего духа!” Рыдания его надрывали мне сердце, я так хотел бы ему помочь! Я стал умолять его повернуть назад, вернуться к своему народу. "Слишком поздно, — сказал он. — Брошенный камень уже не остановишь. Зажженная искра может только угаснуть”. И под конец я плакал уже не только о нас, но и о нем.
- Лучше б ты его рассмешил, — сердито говорит Велвел.
Летчик вытирает платком лоб; наверное, он все-та-ки сходит с ума. А может быть это уже произошло, и он уже — сумасшедший?
За несколько недель перед тем, сидя на командном пункте сган-алуфа Гада я говорил себе, что все кончено: болезнь, загнанная внутрь, унесет меня наконец. Война поможет мне закрыть лицо и уйти, подобно призраку, вместе с видениями и страхами, неизменно умирающими на рассвете. Гад делал вид, что ни о чем не догадывается. Задерганный начальниками, замученный подчиненными, под непрерывный звон телефона он пытался объяснить мне, что мне не место в ударном батальоне, направляющемся на фронт. Почему? Слишком опасно.
— Ты шутишь, надеюсь?
— Нет, — сказал Гад.
Я тихо улыбнулся: много лет уже я гоняюсь за смертью.
— Значит, ты думаешь, что я не сумею встретить опасность?
Гад сузил глаза:
— Не в этом дело.
— А в чем же дело, Гад?
— Гражданским людям нечего делать на фронте.
— Это маленькая страна. Фронт всюду.
Он помрачнел:
— У меня нет времени дискутировать. Поговорим об этом в другой раз. Не теперь.
Я стоял на своем:
— Мне жаль, парень, что я тебе надоедаю. Но предупреждаю: тебе от меня не отделаться.
Он пристально посмотрел на меня, потом устало махнул рукой, и я понял, что он сдался.
— Надеюсь, — сказал я, — что врагам ты будешь сопротивляться успешнее, чем друзьям.
Наша дружба, завязавшаяся еще в студенческие годы, осталась нерушимой. Она родилась в послевоенной Европе. Он приехал туда из Палестины, я - из проклятой земли. Он описывал мне Иерусалим, я ему — мир диаспоры, его очарования и бедствия, его мудрецов и детей, унесенных бурей.
Мы были подростками, ищущими подростками; целыми часами мы бродили по садам и по улицам, серьезно и страстно рассуждая о целях мироздания и о человеке, который их определяет и освящает. Все становилось открытием, первой радостью или острой болью: роман, стихотворение, незнакомая дорожка, на которой мы надеялись встретить бессмертного старика, безумца без возраста, который станет нашим руководителем. Вместе мы прилежно старались различить отблеск первоисточника, вместе взвешивали рго и соп1га, налагаемые на человека добровольно принятыми обязательствами, вместе копили опыт вопрошения, сомнения и гнева.
Мы были в том возрасте, когда малейшее происшествие непременно наталкивается на метафизические проблемы. У нас не было никакого кружка, мы не принадлежали ни к какой организованной группе. Искать приключений не стоило — это для ребятишек; женщины — только трата времени. Любовь — опасный компромисс, признание в слабости, преждевременный конец, отречение, потому что она, по определению, особенным образом связывает человека с другим существом. Мы были честолюбивы и наивны; мы стремились дальше, выше. Мы бежали от простого и легкого. Мы еще не знали, что за некой чертой такой вызов превращается в ловушку. Мы были одержимы целью — и презирали дорогу, ведущую к ней; мы не знали еще, что человеку свойственно приспособлять одно к другому. Мир с его земными удовольствиями был не для нас. Только бесконечность заслуживала нашего внимания.
И тогда произошло неизбежное. Ее звали Лия. Темные волосы, вздернутый нос, насмешливый рот, приятная улыбка. Кокетка, умевшая сделать заметными свои таинственные повадки. Студентка, как и мы. Иностранка, как и мы. Оба мы решили, что она тщеславна, зла, эгоистична, манерна и, без сомнения, скучна; одним словом, ее надо избегать. Оба мы стали ее ненавидеть и втайне любить; мы стали подглядывать друг за другом и ненавидеть друг друга. Она же, кроткая и все понимающая, любила нас обоих, правда порознь, даря нам одинаковые посулы и щедроты, и даже нашла время увлечься третьим, вернув нас к нашей дружбе.
Вскоре разразилась Война за Независимость. Гад стал военным, я же остался безродным. Я не был создан для военной формы, я не мог прилепиться к какому-то кусочку земли. Голова моя была в облаках, и облака эти я просил унести меня подальше, как можно дальше. Иерусалим, Галилея, киббуцы: жизнь там имела смысл, и мне казалось, что я не смею принять в ней участия. Стремиться к счастью, к простым радостям означало бы предать вчерашний мир, которому я принадлежал.
— Ты никогда не был солдатом, — сказал Гад, возвращаясь к разговору. — Ты не владеешь оружием. Что прикажешь с тобой делать?
— Ты командир, тебе и решать.
Несколько раз наш разговор прерывало радио, связывавшее Гада с подчиненными ему воинскими частями; оно трещало, не переставая. Офицеры докладывали обстановку, утрясали вопросы, просили уточнений. Многое нужно было решить, подправить, изменить; ка-кие-то приказы надо было отдать, какие-то — отменить. И тут ротный доложил, что ему приходится отправить в госпиталь солдата, который на ученье вывихнул ногу.
— Вот видишь! — сказал я. — Перст судьбы! Эта рота некомплектная; не хватает человека.