солдатам было предписано экономить боеприпасы. Снабжение не вызывало особого доверия, за каждую пулю солдат отчитывался. Поэтому мечи и штыки стали основным оружием японцев в этой страшной, односторонней Нанкинской войне.
Больше всего пострадали, конечно, женщины. Их насиловали так, как хотели. В одиночку, впятером, вдесятером. Четверо держали за конечности, пятый работал. Выбивали зубы и насиловали в рот. Вставляли в анальное отверстие штык, чтобы расширить его, потом насиловали туда. Разные книги сообщают разные цифры — от двадцати до восьмидесяти тысяч изувеченных и убитых китаянок за пять первых дней резни. Девочек выдёргивали прямо из-за школьных парт (обучение не прекращалось в дни войны) — и тут же насиловали по десять-пятнадцать раз.
Японцы ощущали себя хозяевами, им хотелось продемонстрировать превосходство. Китаец, не снявший шапку и не склонившийся до земли при приближении врага, получал штык в живот. Многих закапывали заживо — это казалось японцам интересным. Два японца поспорили, кто первым зарубит больше сотни китайцев. Взяли по катане, вышли из трактира и устроили резню — на двоих около двух сотен человек. Об этом доблестном поединке писала потом крупная японская газета Tokyo Nichi Nichi Shimbun. Детям разбивали головы, чтобы из них не вырастали новые враги Японии. Обливали людей смолой и поджигали их, над живыми факелами смеялись, отгоняя их штыками. Отрезанные головы насаживали на колья и заборы. И ещё японцы позировали, фотографируясь со своими жертвами. Смотрите, я держу в руках чью-то голову. Смотрите, это отрезанная рука. Смотрите, я насилую труп.
Чёрт, я не хочу рассказывать о подобных ужасах, но именно они заставили Айрис вставить пистолет в рот.
Всего за несколько дней Нанкинской резни было убито около трёхсот тысяч человек. Спасением для местных жителей были живущие в Нанкине европейцы, представители благотворительных миссий и дипломаты. Японцы не были готовы вступать в войну с Европой или США.Американская военная машина разнесла бы японскую армию в клочья. Поэтому некитайские районы обходили стороной. Член НСДАП, немецкий фашист Йон Рабе, директор китайского отделения компании Siemens в спешном порядке сформировал специальный комитет и организовал Нанкинскую зону безопасности. Это спасло более двадцати тысяч жизней. Ещё около десяти тысяч китайских девочек укрыла в подвалах женского колледжа Гиньлинь американская миссионерка Минни Вотрин.
Это были Оскары Шиндлеры по-китайски.
***
Айрис всегда хотелось быть не журналистом, а историком. Её мало интересовала светская хроника, новости спорта и прогноз погоды. Она постоянно читала книги по истории китайского народа — своего народа. Её родители эмигрировали из Китая в шестидесятых, Айрис родилась уже в Штатах. Я познакомился с ней в 1988 году. Хотя сложно назвать это «познакомился». Я зашёл в аудиторию, а она сидела там одна, склонившись над какой-то книгой. Моё занятие начиналось примерно через полчаса, я хотел подготовиться, разложить микрофильмы, проверить проектор. Я не стал прогонять миловидную девушку, только спросил её: «Вы ко мне?» Она ответила: «Нет. Можно, я тут ещё немного посижу?» Конечно, я разрешил.
Мне было скучно тогда. Я не так давно развёлся с женой, работа не приносила почти никакого удовольствия, подготовка к занятиям вызывала отвращение. Поболтать со студенткой было приятно. Тем более с чужой студенткой, которая не придёт на мои занятия и не будет строить мне глазки в духе «мы знакомы вне учебного процесса».
«Что вы читаете?» — спросил я.
«"До свиданья, Япония" Джозефа Ньюмана», — ответила она.
Я не знал, что это за книга. Спросить «интересно?» было бы пошлостью в данной ситуации, и я постарался задать наиболее адекватный вопрос.
«Историческая?»
«Да. Анализ истории Японии и формирования национального характера в свете нападения на Пёрл-Харбор».
Книга выглядела потрёпанной.
«Я не думал, что старые книги дают на руки». — «Сорок шестой год, оригинальное издание. Мне для диплома, с трудом выпросила». — «А на какую тему диплом?» — «Японско-китайские дипломатические отношения первой половины XX века».
Она так и не написала этот диплом. Кажется, написала что-то другое, более простое и позволившее легко окончить университет. А отношения между Китаем и Японией стали её хобби — и славой.
Так мы и болтали. Я — механически проверяя порядок микрофильмов, она — краем глаза читая книгу. Кажется, за двадцать минут нашей беседы она перелистнула едва ли одну страницу. При этом я не чувствовал, что мешаю ей; когда в воздухе повисала неловкая тишина, она прерывала её даже чаще, чем я.
Конечно, мы воспринимали друг друга по-разному. Я смотрел на неё как на девушку, за которой можно поухаживать. Она на меня — как на приятного, но заметно старшего и, вероятно, женатого преподавателя. И ещё я ни черта не смыслил в истории Второй мировой войны, японо-китайских конфликтах и жизни китайской диаспоры в США.
Мы общались эпизодически всё время, пока Айрис жила в Иллинойсе. Спустя полтора года она уехала в Балтимор, а потом — в Нью-Йорк, где работала в New York Times. У меня и сегодня хранятся несколько выпусков с её статьями на передовице. Ещё в «балтиморский период» она вышла замуж за своего сокурсника Бреттона. Несмотря на то, что я не имел никаких прав на Айрис, я почувствовал тогда укол ревности.
Для полноты картины опишу ещё несколько наших мимолётных встреч. Я не уверен в том, что это столь уж необходимо, но, возможно, в какой-то из них кроются первые зёрнышки, едва заметные ростки склонности Айрис к суициду. Проблема в том, что она никогда не была к этому склонна.
Осенью 1988 года я сидел на скамейке в парке и кормил птиц. Это занятие присуще людям одиноким и старым; до старости мне было ещё довольно далеко, но одиночество моё стало к тому времени таким всеобъемлющим, что деваться было некуда. Я приходил в свою холостяцкую квартиру, накручивал круги по гостиной (тут я всегда вспоминал дорожку, протоптанную в ковре Скруджем МакДаком), наливал себе стаканчик виски, выпивал его до середины, а остальное сливал в раковину, потому что не любил алкоголь. Странно, правда? Пожалуй, единственный алкогольный напиток, доставляющий мне удовольствие, — это бейлис, но для того, чтобы напиться, он не подходит. Тут нужно что-нибудь покрепче, погорче. Виски подходил прекрасно — доступно, дёшево, сердито. Впрочем, знакомый присылал мне из Франции настоящий арманьяк пятидесятых годов, но его ненадолго хватало.
Вернусь к парку и 1988 году. Осень в том году налетела внезапно, позолотила листья, певчие птицы исчезли, а их место заняли крикливые и прожорливые голуби. Я бросал им хлебные крошки, они дрались, выдирали друг у друга перья. Я ни о чём не думал, просто механически отрывал корочку — и бросал, отрывал — и бросал.
Из забвения меня вывела Айрис.
«Привет», — сказала она, присаживаясь рядом.
Я поздоровался.
«Вы их неправильно кормите».
«А как надо?»
«Дайте хлеб».
Я отдал, она взяла, потом оторвала небольшой кусочек и бросила точно в голубя, обретавшегося на некотором расстоянии от основной толкотни. Тот поймал кусок на лету и мгновенно проглотил его.
«Выбирайте одинокую птицу и бросайте так, чтобы она могла поймать кусочек в полёте. И вам интереснее — это как баскетбол, — и драки не будет».
Я улыбнулся, но ничего не сказал.
«Я вас помню, — сказала она. — Вы микробиолог, мы с вами разговаривали в аудитории».
«Да», — ответил я.
«Тогда вы живо интересовались тем, что я читаю».
«Мне и сейчас интересно».
Она достала из сумочки книгу.
«Вот».
Это была «Садако и тысяча бумажных журавликов» Элеонор Керр.
«Детская книга», — сказал я.
«Нет, вовсе нет. Её нужно читать детям, чтобы они понимали, что война — это страшно, и чтобы тренировали свою силу воли. Но у этой книги есть второй слой». — «Какой?» — «Вы читали её?» — «Когда-то читал». — «А сколько вам лет?» — «Тридцать восемь». — «Ну, вот видите. Вы уже не были ребёнком, когда она вышла, и всё-таки прочли её». — «Попалась случайно». — «Но запомнили?» — «Да, конечно».
Я и в самом деле хорошо помнил эту книгу. Я её купил в 1978 году, когда женился и жена ждала ребёнка. Думал: соберу, пока ребёнок подрастёт, хорошую коллекцию детских книг. Слушал рекомендации, покупал книги для разных возрастов. Когда ребёнок родился мёртвым, я хотел выбросить всю коллекцию, порядка сотни книг. Но не выбросил. Надеялся на другого ребёнка. Читал их сам. Но забеременеть во второй раз жене было не суждено. В общем-то, именно это постепенно свело на «нет» всю первоначальную прелесть наших отношений и в итоге подтолкнуло нас к разводу.
Историю девочки Садако я никогда до прочтения книги не слышал. Тем более удивительным оказалось для меня то, что в честь Садако и других детей — жертв атомной бомбардировки — был создан целый парк, а журавлик стал для Японии чем-то вроде символа надежды.
«Я читала эту книгу и раньше, — продолжила Айрис. — Но теперь захотелось перечесть. Каково это — умирать и пытаться успеть сделать эту тысячу журавликов, надеяться прожить ещё один день, чтобы успеть?» — «Я думаю, страшно». — «Страшно. Но при этом — необыкновенно сильно. Смело». — «Надежда умирает последней». — «Не говорите банальностей. Кстати, меня зовут Айрис». — «Джон».
Она замолчала. Сложно сказать, почему в тот день я был так молчалив. Наверное, я с горечью вспоминал о жене, о несложившихся отношениях, и эти воспоминания наложили отпечаток на моё настроение. Даже Айрис не могла в полной мере разбудить меня.
Всё-таки один вопрос я задал ей в тот день.
«А откуда у вас такое красивое имя?» — «В честь Ириды, богини радуги». — «Греция?» — «Да. Мои родители любили — и любят — историю. Хотя они — физик и микробиолог». — «Микробиолог?» — «Да. Мать — Йин-Йин Чан». — «Она работает на моей кафедре!»
Я был удивлён — и внимательно всмотрелся в лицо Айрис. И в самом деле, я сразу увидел общие с Йин-Йин черты. Нос, и особенно — форма губ; губы у Айрис были