А он остался один на один с охватившим его липким, одурманивающим страхом. Заявление в полицию от случайной подружки, множество фотографий в пикантных позах (снимали скрытой камерой) и такие же «горячие» видеосюжеты окончательно сломили его волю, и без того уже раздавленную в хлам.
Из состояния ступора его вывел тихий, спокойный голос с легким акцентом, принадлежащий серьезному мужчине в дорогом костюме. После шквала стыда и унижения, после попыток осознать последствия, от которых бросало то в жар, то в холод, этот голос не просто показался ему понимающим — он вывел его из всего этого мрака на свет.
Так на земле стало одним предателем больше. У него появилось новое имя — Предатель и новая профессия — предавать. Предавать тех, с кем он рос, учился, взрослел и кого должен был защищать, так как давал присягу.
От своих хозяев он получал весьма скромное вознаграждение, сопоставимое с доходом мелкого клерка в небольшой западной компании. Его не баловали, но держали на коротком поводке, подогревая в нем убеждение в собственной значимости. А блага. Блага обещали в том счастливом будущем, к которому он устремился еще в пору своей юности.
Раньше или позже, финал подобной карьеры всегда один — разоблачение. Однако судьба и его величество случай оказались на его стороне. Он продержался довольно долго, потом ему удалось покинуть преданную и проданную родину и добраться до страны хозяев, которые, получив от него все, что требовалось, и сделав вывод о «дальнейшей бесперспективности», очень быстро потеряли к нему всякий интерес. По неписаным законам жанра, «источник» оберегают только тогда, когда он «работает», а когда иссякает. кому он нужен такой.
Теперь Предатель жил в мире новых страхов. Он ожидал широкого признания, славы, мысленно примерял на себя терновый венец мученика и даже считал, что этот венец ему к лицу, но ничего такого и близко не было. Меры безопасности требовали закрытости, а закрытость предполагала невозможность насладиться той самой свободой, о которой он так долго мечтал. Вместо свободы была жизнь под колпаком, и лишь иногда — никому, по большому счету, не нужные пресс-конференции, на которых излагались старые факты, где он охотно рассказывал о людях, которых предавал…
Встречи с журналистами чуть-чуть оживляли его однообразное существование и давали возможность хоть немного потешить амбиции. Он все больше стал актерствовать, любил выставить напоказ манжеты своей рубашки с вышитыми в виде монограммы инициалами, вращал перстень, привлекая к нему внимание и как бы ненароком упоминая о его стоимости и «абсолютной эксклюзивности». Те, кто был поумнее, усмехались, но в целом хозяева снисходительно относились к выплескам амбициозности своего бывшего подопечного — того требовала игра. Этот парень хочет выглядеть мучеником? Пусть, тем более что на родине его не только заочно приговорили к высшей мере, но и потребовали выдачи. Вот этого-то он и боялся больше всего. Боялся, но не мог отказать себе в слабости быть востребованным. Конечно же, это была иллюзия; стоило ему подумать об этом, как сразу в голову заползали черные мысли, которые могли привести неизвестно куда. Он говорил полунамеками о каких-то сверхсекретных операциях, которые прославят его в веках, но лишнего он сообщить не может, бла-бла-бла.
На той памятной для него пресс-конференции уже через полчаса журналистам стало ясно, что анонсируемая сенсация обернулась мыльным пузырем, и посыпались неприятные вопросы, от которых его корежило. Он занервничал, покрылся пятнами, понес какую-то совсем уж невозможную ахинею, и хозяева, быстро свернув мероприятие, вежливо, но настойчиво выпроводили журналистскую братию.
Еще какое-то время жизнь продолжалась для Предателя в том же режиме. Хозяева изредка пытались выцедить из него любую мало-мальски ценную информацию, но аналитик, который мог бы пригодиться в бесконечной, никогда не прекращающейся войне разведок, из него не получился.
Потом он скоропостижно скончался. Никого рядом с ним в этот момент не было. Предатель банально подавился вишневой косточкой.
Так уж устроен наш мир.
Искусство японского клинка
Сама жизнь есть испытание.
Тренируясь, ты должен испытывать и отшлифовывать сам себя,
чтобы достойно встречать великий вызов жизни.
Мягкое ковровое покрытие приятно гасило звуки шагов и создавало воздушность при движении. Коридор был давно знаком. Несколько поворотов, и я вместе с сопровождающим захожу в просторную приемную. Строгая обстановка сразу настраивает на серьезный рабочий лад.
— Проходите, пожалуйста, — вставая, произносит секретарь. — Вас уже ждут.
Сопровождающий незаметным движением опережает меня и открывает первую дверь. Я вхожу в кабинет, где бывал уже не раз, и за спиной, пока еще двери не успели закрыться, слышу голос, адресованный секретарю.
— Никого. Это надолго…
Я и сам понимаю, что вряд ли мы уложимся за несколько минут. За столом, по левую руку от хозяина кабинета, уже сидят знакомые мне мужчины.
— Добрый день, — здороваюсь я.
— Добрый день, — с легкой улыбкой отвечает за всех человек во главе стола. — Присаживайся.
Занимаю единственное место по правую руку от него. Все выжидающе смотрят на меня. Передо мной на столе лежат две папки. Придвигаю к себе первую, из темной толстой кожи, с тисненым гербом страны в центре. Открываю. Внутри всего четыре листка. Привычно пробегаю глазами первый и, заполнив нужные строки, ставлю подпись. Откладываю листок в сторону. Заполняю и подписываю второй лист, кладу его поверх первого. Внимательно читаю оставшиеся две листа, отпечатанные без единой помарки. Затем читаю повторно, выбирая наиболее важные, на мой взгляд, строки и стараясь как можно глубже вникнуть в содержание. После третьего прочтения складываю все листы на место, закрываю папку и передаю ее сидящему напротив меня человеку. Тот принимает ее и, одобрительно кивнув, указывает глазами на вторую папку, лежащую на столе.
Она выполнена из тончайшей телячьей кожи серого цвета, без всяких тиснений или маркерных наклеек на углах, от нее даже пахнет по-особому. Соприкасаясь с документами из этой папки, я всегда испытываю особый трепет.
Внимательно читаю единственную страницу, лежащую внутри. Ладони предательски влажнеют, и я начинаю инстинктивно постукивать пальцами левой руки. Движение не остается незамеченным.
— Да, да. На меньшее мы бы не хотели рассчитывать, — звучит мягкий голос. Мягкий-то мягкий, но властные нотки чувствуются. — Ну, что, внучок, справишься?
Поднимаю взгляд и вижу веселые «хулиганинки» в обычно непроницаемых, много повидавших глазах.
— Они, скорее всего, откажут, причем могут сделать это очень жестко, — прямо высказываю свое мнение. Недоговоренность, как и бравада, здесь неуместны. Я уже давно научился быть прагматиком и никогда не беру на себя то, с чем не могу справиться.
— Они уже четырежды отказали: и нашим мидовцам на неформальных встречах, и еще кое-кому. Причем в двух случаях действительно сделали это очень жестко. Но проблему надо решить. Твой заход будет уже пятым по счету. Не боишься?
Внимательный взгляд буквально просвечивает мое сознание. Я прекрасно понимаю, что он знает ответ, не только знает — сам многократно испытывал неприятности, рядом с которыми многие из моих просто детская мелочь.
— На их конвейер, конечно же, не хотелось бы попасть. Да и найти нужную ноту с таким человеком, — я киваю на серую папку, — будет непросто.
— Это будет очень сложно, — поправляет меня хозяин кабинета. — Но у вас обоих — общая любовь, а точнее — общий образ жизни, соответственно, и образ мысли общий. Вот на этом и сыграй. Постарайся решить эту проблему в положительном русле. Если получится — сразу. Если что-то пойдет не так, придется решать проблемы по мере возникновения. Они нам уже подбросили работы. Это и тебе урок. Ты ведь знаешь — кошку бьют, чтобы невестка боялась.
Человек во главе стола улыбнулся той улыбкой, которая достается очень немногим. На душе стало немного теплее, но тревога не отпускала. Я прекрасно понимаю, что мне предстоит и что может произойти в случае фатальной неудачи моей миссии.
Неслышно открывшаяся дверь впустила в кабинет аромат прекрасного чая с бергамотом, свежего, нарезанного тонкими ломтиками лимона и моего любимого бородинского хлеба с маслом. Горбушка. Все это возникает передо мной и сопровождается по-домашнему доброй улыбкой.
Как только секретарь ушел, началась обычная напряженная работа по выработке возможных линий поведения. Версии и рабочие заготовки сменяли друг друга. Любимая работа приобретала зримые очертания, обрастая деталями, которые каждый раз были новыми.
Усталость не исчезала, даже несмотря на десять часов глубокого сна. Будильник разрывался, терзая слух и заставляя подняться с постели, но внутри все сопротивлялось. Хотелось закутаться в теплое одеяло, поджать по-детски колени и, утопив голову в мягкой подушке, вновь провалиться в сон.
Глубокий вздох, резкий выдох. Прыжок с кровати и привычный удар по кнопке будильника, который обиженно звякнул напоследок, словно ему не дали исполнить любимое верхнее си. Мельком бросаю взгляд в окно — машина уже стоит на привычном месте. Один из сопровождающих неторопливо покуривает чуть в стороне, второй вместе с водителем сидят внутри.
— Поторопись, а то остынет, — доносится голос бабушки из кухни.
Какое же счастье слышать этот теплый, родной, заботливый голос! Какое счастье вдыхать запах родного дома, какое счастье, когда руки, знакомые тебе с самого рождения, готовят самое-самое вкусное и любимое! Что может быть вкуснее этих оладий, этих котлет, каш и борщей, приготовленных нашими бабушками?..
Улыбаясь, влетаю в кухню, нежно целую теплую бабушкину щеку и скрываюсь в ванной.
На кухню возвращаюсь с той же улыбкой, которая никак не хочет уходить с моего лица.
— Не смейся, кушай давай, — бабушка проводит рукой по моим волосам. — Такие же были у твоего деда, — тихо произносит она с глубокой грудной интонацией, а когда я поднимаю на нее взгляд, так же тихо, но очень внятно произносит: — Ты смотри там, поосторожнее.