Он не докончил, потому что тьма так сгустилась, что он не мог даже видеть стоявшей перед ним чаши с вином. Он оборвал речь, чтобы приказать рабам немедленно внести несколько светильников.
Когда стало настолько светло, что он мог разглядеть лица своих гостей, он заметил, что всеми ими овладело дурное настроение.
— Вот видишь! — с недовольством сказал он жене. — Мне кажется, что тебе удалось спугнуть наше застольное веселье. Но раз ты уже не можешь сегодня думать ни о чем другом, то расскажи нам, что тебе приснилось! Мы послушаем и попытаемся истолковать смысл твоих снов.
Молодая женщина сейчас же согласилась. И пока она рассказывала одно за другим свои сновидения, гости становились все серьезнее. Они перестали осушать свои кубки, и лица их омрачились. Единственный, кто продолжал смеяться и называть все это глупостями, был сам наместник Пилат.
Когда рассказ был кончен, молодой ритор сказал:
— Да, это нечто большее, чем простой сон, так как я видел сегодня, конечно, не самого императора, а его старого друга, Фаустину. Она въезжала в город. Меня только удивляет, что она до сих пор не явилась еще в твой дворец.
— Действительно, ходят слухи, что императора поразил какой-то ужасный недуг, — заметил военачальник. — Мне тоже кажется возможным, что сон твоей жены был предостережением богов.
— Нет ничего невероятного в том, что Тиберий послал кого-нибудь за пророком, чтобы просить у него помощи, — прибавил молодой ритор.
Военачальник с очень серьезным видом обратился к Пилату:
— Если императору действительно пришла мысль призвать к себе этого чудотворца, то было бы лучше и для тебя, и для всех нас, чтобы его застали еще в живых.
Пилат ответил почти с гневом:
— Уж не эта ли тьма сделала вас детьми? Можно подумать, что все вы превратились в толкователей снов и пророков.
Но начальник войск продолжал настаивать:
— Может быть, удалось бы еще спасти этого человека, если бы ты спешно послал гонца.
— Вы хотите сделать меня посмешищем в глазах народа, — ответил Пилат. — Подумайте, что стало бы с правосудием и порядком в стране, если бы узнали, что наместник помиловал преступника, потому что его супруга видела зловещий сон?
— Но ведь правда, а не сон то, что я видел в Иерусалиме Фаустину, — сказал молодой ритор.
— Я сам буду отвечать перед императором за свои действия, — сказал Пилат. — Он поймет, что этот мечтатель, беспрекословно позволявший моим воинам мучить себя, был бы бессилен помочь ему.
В тот самый миг, как были произнесены эти слова, дом задрожал от непонятного гула, похожего на могучие раскаты грома, и все почувствовали колебание земли. Дворец Пилата остался невредим, но в течение нескольких минут после подземного удара отовсюду слышался ужасающий грохот обваливающихся домов и падающих колонн.
Лишь только можно было расслышать человеческих голос, наместник позвал к себе раба:
— Беги к месту казни и повели от моего имени снять с креста пророка из Назарета!
Раб бросился исполнять поручение. Гости перешли из обеденного покоя в перистиль, чтобы быть под открытым небом на случай, если землетрясение повторится. В ожидании возвращения раба никто не решался выговорить ни слова.
Раб очень скоро вернулся и остановился перед наместником.
— Ты застал его еще живым? — спросил Пилат.
— Господин, он умер, и в тот самый миг, как он испустил дух, и произошло землетрясение.
Едва сказал он это, как раздался сильный стук в наружную дверь. Все вздрогнули и вскочили, как если бы земля снова затряслась.
Тотчас явился один из рабов.
— Это благородная Фаустина и Сульпиций, приближенные императора. Они прибыли просить тебя помочь им разыскать пророка из Назарета.
Тихий шорох прошел по перистилю, и послышались легкие шаги. Когда наместник оглянулся, он увидел, что друзья покинули его, как человека, с которым стряслась беда.
Старая Фаустина снова прибыла на Капри и явилась к императору. Она рассказала обо всем случившемся и, пока говорила, она едва решалась взглянуть на него, За время ее отсутствия болезнь страшно продвинулась вперед, и Фаустина думала: «Если б у богов было сколько-нибудь милосердия, они дали бы мне умереть прежде, чем я скажу этому несчастному страдальцу, что для него нет никакой надежды».
К ее удивлению, Тиберий слушал ее с величайшим равнодушием. Когда она рассказала ему, что великий чудотворец был распят в тот самый день, когда она приехала в Иерусалим, и как близка была возможность спасти его, она заплакала, подавленная разочарованием. Но Тиберий только сказал:
— Так ты, действительно, сокрушаешься об этом? Ах, Фаустина, значит, целая жизнь, проведенная в Риме, не отняла у тебя веры в волшебников и чудодеев, веры, которую ты приобрела еще в детстве в Сабинских горах?
Тогда старая женщина поняла, что Тиберий никогда всерьез не ожидал помощи от пророка из Назарета.
— Так ради чего же ты позволил мне совершить путешествие в эту далекую страну, если все время считал его бесполезным?
— Ты мой единственный друг, — сказал император. — Зачем стал бы я отказывать тебе в твоей просьбе, пока еще в моей власти исполнить ее?
Но Фаустине не понравилось, что император не поверил ей.
— Опять твоя обычная хитрость, — сказала она, уже готовая вспылить. — Это то, что я больше всего не люблю в тебе.
— Тебе не следовало возвращаться ко мне, — возразил Тиберий. — Лучше оставалась бы ты в своих родных горах!
Одну минуту казалось, что у этих двух друзей, у которых так часто бывали нелады, снова произойдет ссора; но гнев Фаустины скоро утих. Прошли те времена, когда она могла не на шутку поссориться с императором. Она снова понизила голос.
Однако она все-таки не могла совершенно отказаться от попытки доказать Тиберию, что была права.
— Но этот человек действительно был пророк, — сказала она. — Я видела его. Когда его глаза встретились с моими, я подумала, что он — бог. Это безумие, что я не могла помешать ему идти на смерть.
— Я рад, что ты дала ему умереть, — сказал Тиберий. — Он был оскорбителем Цезаря и бунтовщиком.
Фаустина опять была готова рассердиться.
— Я говорила о нем со многими из его друзей в Иерусалиме, — сказала она. — Он не совершил преступлений, в которых его обвинили.
— Если он и не совершил именно этих преступлений, то, наверное, был не лучше всех других людей, — устало промолвил император.
— Где тот человек, который в течение своей жизни тысячу раз не заслужил бы смерти?
Но эти слова императора побудили Фаустину предпринять шаг, на который она до сих пор не решалась.
— Так я покажу тебе свидетельство его чудесной силы, — сказала она. — Я только что рассказывала тебе, что отерла ему лицо своим платком. Это тот самый платок, который я держу теперь в своей руке. Хочешь взглянуть на него?
Она развернула перед императором свой платок, и он увидел на нем бледный отпечаток человеческого лица.
Голос Фаустины дрожал от волнения, когда она заговорила опять:
— Этот человек видел, что я люблю его, и что сердце мое полно сострадания и веры в него. Не знаю, какой силой он смог оставить мне свое изображение. Но глаза мои наполняются слезами, когда я смотрю на него.
Император наклонился и стал рассматривать изображение, которое как будто было сделано кровью, слезами и черными тенями скорби. Постепенно перед ним выступило все лицо, каким оно запечатлелось на платке. Он увидел кровь на челе, колючий терновый венец, волосы, слипшиеся от кровавого пота, и уста, словно трепетавшие от страдания.
Все ниже и ниже наклонялся император над этим изображением. Все отчетливей и отчетливей выступал перед ним лик. Из-за смутных, как тени, очертаний перед ним засияли таившейся в них жизнью глаза. И, повествуя ему об ужаснейших муках, они в то же время явили ему чистоту и величие, каких никогда еще он не видел.
Он лежал на своем ложе, поглощая глазами это изображение.
— Человек ли это? — произнес он тихим, из глубины идущим голосом. — Человек ли это?
Снова умолк император и весь ушел в созерцание. Слезы заструились по его щекам.
— Я скорблю о твоей смерти, о ты, неведомый, — прошептал он. — Фаустина! — воскликнул он вдруг, — Зачем ты дала этому человеку умереть? Он исцелил бы меня!
И снова погрузился он в созерцание изображения.
— О человек! — сказал он, спустя некоторое время. — Если уж я не могу получить от тебя исцеления, то могу, по крайней мере, отомстить за тебя. Тяжело обрушится моя рука на тех, кто отнял тебя у меня.
Опять лежал он долго молча, но затем соскользнул на пол и стал на колени перед изображением.
— Ты — человек, — сказал Тиберий. — Ты-то, чего я никогда не надеялся увидеть. — И, указывая на свое обезображенное лицо, на свои полусгнившие руки, прибавил — Я и все мы — дикие звери и чудовища, но ты — человек!
Он так низко склонил голову перед изображением на платке, что она коснулась пола. — Смилостивься надо мной, о, неведомый! — произнес он, и слезы его оросили каменные плиты.
— Если бы ты остался жить, один взгляд на тебя даровал бы мне исцеление, — сказал он.
Бедная Фаустина испугалась того, что наделала. Было бы благоразумней, думала она, не показывать императору этого изображения. Она с самого начала боялась, что, если он увидит это лицо, скорби его не будет пределов.
И в отчаянии от горя императора она потянула к себе платок, чтобы император перестал смотреть на изображение пророка.
Тогда император поднял голову. И что же? Черты его лица преобразились; он был теперь совсем таким, как до болезни. Казалось, болезнь коренилась и получала себе пищу в той ненависти и в том презрении к людям, которые жили в сердце императора, и должна была исчезнуть в тот самый миг, как он познал любовь и сострадание.
На следующий день Тиберий повелел послать трех гонцов.
Первый гонец отправился в Рим и передал сенату приказ императора произвести расследование того, как Пилат управляет Палестиной, и подвергнуть его наказанию, если окажется, что он притесняет народ и присуждает невинных к смерти.