С каждым мгновением пальма чувствовала, как дрожь сильнее и глубже охватывала ее всю. Женщина, вероятно, тоже услышала шелест листьев пальмы: она подняла голову и взглянула на зеленую главу дерева. И тотчас женщина подняла руки и стала тянуться к вершине дерева:
– Финики, финики! – закричала она.
Было столько отчаяния и тоски в голосе женщины, что старая пальма, всегда так гордившаяся своим ростом, пожалела, что она не маленькое низкое деревцо или даже куст, с которых женщина могла бы без труда достать плоды. Пальма знала, что вся ее густая листва полна свежих сочных плодов, но люди не могли добраться до них.
Мужчина еще издали заметил финики, но сразу же понял, что достать их нет никакой возможности. Он даже не поднял головы при крике женщины; он только сказал ей, чтобы она не тешила себя несбыточной мечтой достать их, чтобы после не испытать еще большего огорчения и разочарования.
Но ребенок, который тихо играл возле них ракушками и травинками, услышал слова матери.
Мальчик поднял голову и стал смотреть на полную плодов вершину дерева. Он напряженно думал и соображал, как бы сделать, чтобы мать могла достать плоды; лоб его от напряженной думы покрылся глубокими складками, как у взрослого человека. Наконец ясная улыбка снова озарила его личико. Он нашел способ исполнить желание матери.
Мальчик подошел к дереву, погладил своей маленькой рукой крепкий ствол дерева и сказал звонким детским голосом:
– Пальма, склонись! Пальма, склонись!
Что произошло? Что случилось?
Пальма почувствовала, как каждый лист ее затрепетал и зазвенел еще больше, будто молния поразила ее. По всему дереву, по стволу, от того места, которого коснулся мальчик, разливалась какая-то чудесная сила; пальма почувствовала, что этот ребенок имеет власть над ней и она не может ослушаться его воли. Гордая зеленая глава красавицы-пальмы покорно склонялась перед ребенком, как люди склоняются перед властителями и царями. Мощным движением наклонилась пальма до самой земли, так что зелень ее роскошной короны легла на горячий песок.
Ребенок не только не испугался, но даже не удивился; с веселыми криками подбежал он к дереву и стал рвать спелые финики, отыскивая их в пышной листве пальмы. Когда ребенок нарвал достаточное количество фиников для всех, а пальма все еще продолжала покорно лежать гордой главой в песке, мальчик снова подошел к стволу дерева, погладил его и сказал ласково:
– Теперь, пальма, встань! Пальма, встань!
И старое сильное дерево тотчас выпрямилось и высоко подняло зеленую главу; листья дерева трепетали по-прежнему, и в этом трепете слышалась нежная мелодия, как песнь сладкозвучной арфы.
– Теперь я знаю, кому поют мои листья предсмертную песнь, – сказала себе пальма, – ни одному из этих путников.
В это время женщина и мужчина в умилении и благодарности возносили горячие хвалы и молитвы Богу.
– Ты увидел нашу скорбь и страх и избавил нас от них! – говорили они. – Ты всесилен, раз сгибаешь, как соломинку, могучий ствол вековой пальмы! Какие враги могут страшить нас, если Твоя сила защищает нас?
Через несколько дней большой караван проходил через пустыню, и люди заметили, что зеленая глава вековой красавицы пальмы начала вянуть.
– Как могут вянуть листья на этой пальме, – сказал один из путников. – Эта пальма, по преданию, должна жить до тех пор, пока не увидит царя сильнее и мудрее, чем царь Соломон.
– Кто знает, может быть, она его и увидела, – ответил другой.
В Назарете
Однажды, когда Иисусу было всего пять лет, Он сидел на крылечке своего дома в Назарете и лепил из мягкой глины, которую дал Ему сосед-горшечник, птичек-кукушек.
Мальчик был весел и радостен, как, кажется, еще никогда. Все дети в околотке не раз говорили Иисусу, что горшечник – суровый и злой человек, что ни ласковыми взглядами, ни сладкими речами нельзя размягчить сердце старика, – и мальчик не решался попросить у него кусочка глины. Но сегодня – мальчик и сам не знает, как это случилось, – Он пришел к дому горшечника и в то время, когда Иисус стоял на пороге дома горшечника и даже не успел еще сказать ни одного слова, а только смотрел, как работает горшечник и очень хотел получить хоть кусочек глины, – старик вдруг молча встал, вышел из лавки и дал мальчику столько глины, что из нее можно было бы вылепить целый жбан для вина.
На ступеньках соседнего дома сидел Иуда. Это был чрезвычайно уродливый ребенок с рыжими жесткими волосами; лицо его вечно было в синяках и царапинах, а платье изорвано от ежедневных драк, в которых он постоянно участвовал со всеми уличными мальчишками. Но сейчас Иуда сидел тихо и трудился над той же работой, что и Иисус, – лепил из глины.
Однако глину он не сам раздобыл: Иуда не посмел бы и на глаза показаться горшечнику, который подозревал, что злой мальчик исподтишка забавлялся тем, что бросал камни в хрупкую посуду, над которой трудился горшечник, и разбивал ее на мелкие куски. Горшечник давно был зол на Иуду и с удовольствием побил бы его своей длинной палкой, если бы представился случай. Глиной поделился с Иудой Иисус.
По мере того, как оба мальчика изготовляли своих глиняных кукушек, они расставляли птиц по земле в кружок перед собой. Глиняные птички выглядели точно так же, как выглядели во все времена и выглядят и теперь, когда их изготовляют маленькие художники. У каждой птицы была одна толстая, в виде тумбочки, нога, на которой она стояла, коротенький хвостик, никакой шеи и едва заметные крылышки.
Но, как это часто случается, вскоре же сказалась большая разница в работе обоих мальчиков. Иудины птички были все так кривобоки, что все время падали и никак не могли стоять; как ни трудился Иуда, стараясь своими неловкими, жесткими пальцами придать птицам правильную форму, ему это никак не удавалось, и птицы выходили одна уродливее другой. Иуда украдкой посматривал в сторону Иисуса, чтобы уловить, как Он делает, что Его птички получаются такие ровные, гладкие, как листья на дубах горы Фавор.
Чем больше изготовлял Иисус птичек, тем становился веселее; с каждой новой кукушкой радость все ярче заливала Его приветливое личико. Мальчик находил своих птичек прекрасными и с гордостью и любовью оглядывал их.
Эти птички будут товарищами Его игр, они заменят Ему маленьких братьев и сестер; они будут спать с Ним в Его постельке, будут с Ним разговаривать, петь Ему свои песни, когда Иисус будет оставаться один. Никогда еще мальчик не чувствовал себя таким богатым, никогда больше не будет Он скучать в одиночестве, когда Мать уйдет на работу.
Мимо маленького художника проходил рослый водонос, согнувшись под своей тяжелой ношей, а за ним следом проехал верхом продавец зелени; он смешно возвышался на спине своего осла среди огромных пустых корзин. Водонос остановился, чтобы передохнуть, он положил свою руку на белокурую головку Иисуса и стал расспрашивать о Его птичках. Мальчик с радостью рассказывал ему, что у каждой птички будет свое имя и все они будут петь. Все эти птички прилетели к Нему из далеких чужих стран, и каждая рассказывает Иисусу о том, что видела и слышала, такие чудесные вещи! Так говорил Иисус о том, что рассказывают Ему птички, что и водонос и зеленщик забыли о своих делах и долго стояли и слушали Его.
Когда водонос взвалил на спину свой мех с водой, а зеленщик был готов двинуться в путь, Иисус крикнул им:
– Посмотрите же, каких хорошеньких птичек сделал Иуда!
Зеленщик придержал осла и ласково обратился к Иуде, спрашивая его, есть ли и у его птичек имена и умеют ли они петь. Но Иуда ничего не ответил ему, упрямо молчал, не поднимая глаз от работы, и раздосадованный зеленщик толкнул ногой одну из его кукушек и поехал дальше.
Прошел день, и солнце стало так низко, что лучи его проникали сквозь узкие городские ворота, украшенные гордым римским орлом; эти ворота находились в конце улицы. Солнечные лучи к концу дня стали совсем красными и окрашивали в пурпур все, что попадалось им по пути в узкой улице Назарета. Они одинаково окрасили и посуду горшечника, и доски плотника, и белый платок на голове Марии.
Но прекраснее всего сверкали кровавым блеском лучи заходящего солнца в двух маленьких лужицах, оставшихся от недавнего дождя между камнями мостовой.
Иисус быстро опустил руку в лужицу, которая была к Нему ближе: Ему вдруг пришла в голову мысль окрасить солнечным пурпуровым лучом, который придал всему кругом такой прекрасный живой цвет, своих серых птичек.
И солнечный луч был счастлив, что мальчик заметил его, и охотно дал поймать себя маленьким ручкам Иисуса; а когда мальчик стал красить им, как обыкновенной краской, своих птичек, луч спокойно и послушно покрыл все тело птички, от головы до хвостика, и глиняная серая птичка вдруг засверкала алым румянцем, как алмазное сияние.
Иуда, не переставая, поглядывал на Иисуса, чтобы следить, как подвигается Его работа и лучше ли Его птички; он вскрикнул от удивления, когда увидел, как Иисус красит своих птичек солнечным лучом, который достает из лужицы. И Иуда опустил руку в другую лужицу, чтобы тоже поймать солнечный луч.
Но луч не дался ему. Он проскользнул сквозь пальцы Иуды и, как тот ни старался сжимать пальцы, чтобы удержать его, луч все равно ускользал; мальчик не мог добыть ни капли краски, чтобы расцветить своих бедных птичек.
– Подожди, Иуда, – сказал Иисус. – Я приду и покрашу твоих птичек.
– Нет, – злобно ответил Иуда. – Ты не смеешь их тронуть. Они хороши такими, какие есть.
Он вскочил, мрачно нахмурив лоб и крепко стиснув губы. В бессильной злобе Иуда наступал своей большой ступней на своих птичек и передавил всех их, одну за другой превратив в бесформенные жалкие комочки глины.
Когда Иуда покончил со своими птицами, он подошел к Иисусу. Мальчик сидел, любуясь своими глиняными птичками, сверкавшими теперь, как драгоценности. Иуда посмотрел на прелестных птичек, молча поднял ногу и раздавил одну из них.