Увидя маленький серый комочек вместо яркой птички, Иуда пришел в дикую радость и стал громко хохотать. Он занес ногу, чтобы снова раздавить следующую птичку.
– Иуда! – воскликнул Иисус. – Что ты делаешь? Разве ты не знаешь, что они живые и могут петь?
Но Иуда не переставал смеяться и раздавил еще одну птичку.
Иисус беспомощно оглянулся. Иуда был большого роста, и у Иисуса не хватило бы сил его удержать. Мальчик стал взглядом искать свою Мать, – Она была недалеко, но все-таки не успела бы прийти и помешать Иуде раздавить всех птиц. Слезы выступили на глазах у Иисуса.
Иуда раздавил уже четырех Его птичек, оставалось только три.
Иисус с горем смотрел на своих птичек: почему они так беспомощно стоят и покорно дают топтать себя, разве они не видят опасности?
Мальчик стал ударять в ладоши и громко закричал, как бы желая разбудить птиц:
– Летите, летите же!
И птички, все три, тотчас расправили крылышки и робко вспорхнули: через мгновение они уже сидели на краю крыши, где были в безопасности. Когда Иуда увидел, что глиняные птицы по слову Иисуса расправили крылья и улетели, он начал громко плакать и рвать на себе волосы и одежду; он видел, что так делают взрослые, когда у них великое горе или страх, и бросился к ногам Иисуса.
Он лежал, как собака, в пыли, стонал и обнимал ноги Иисуса и умолял раздавить его ногой так, как он, Иуда, раздавил птичек.
Иуда любил Иисуса и обожал Его, поклонялся Ему и в то же время ненавидел.
Мария не переставала издали следить за игрой детей; Она теперь подошла к ним, подняла Иуду, посадила к себе на колени и стала ласкать.
– Бедное дитя! – говорила Она. – Ты не знаешь, что ты дерзнул на то, что не под силу никому на земле. Никогда больше не думай вступать с Ним в борьбу, если не хочешь стать несчастнейшим из людей. Кто может равняться с Тем, Кто раскрашивает, как краской, солнечным лучом и Кто может в мертвую глину вдохнуть дыхание жизни?
В храме
Двое бедных людей, мужчина и женщина, и с ними маленький мальчик ходили однажды по большому Иерусалимскому храму и обозревали его. Мальчик был прелестное дитя. Волосы его мягкими кольцами падали на плечи, а глаза сияли, как звезды.
Мальчик еще никогда не был в этом древнем храме; до сих пор он был еще слишком молод и не мог бы оценить всей красоты и величия храма. Теперь же мать и ее спутник водили его по храму и показывали все достопримечательности. Там были длинные ряды колонн, золоченые алтари; сидели мудрые старцы, окруженные учениками; там был первосвященник, на груди которого красовались из драгоценных сверкающих каменьев знаки его власти; там же была прекрасная завеса из Вавилона, сверху донизу затканная золотыми розами, там были огромные медные врата, такие тяжелые, что тридцать человек с трудом могли их двигать взад и вперед на петлях.
Но мальчик, которому едва минуло двенадцать лет, уделял всему этому не слишком много внимания. Мать объяснила ему, что все это редчайшие вещи на свете и вряд ли он когда-либо увидит что-нибудь более замечательное. В бедном Назарете, где они обычно живут, нет ничего, кроме серых узких улиц.
Но слова матери мало помогали. Мальчик был рассеян и молчалив; он с радостью сейчас же убежал бы из великого храма и с большей охотой стал играть на убогих улицах родного Назарета.
Но чем равнодушнее и безучастнее становился мальчик ко всему, что видел, тем радостнее становилась мать его и ее спутник. Они переглядывались друг с другом через головку мальчика, и на лицах их светилась радость.
Наконец мальчик так утомился, что мать с состраданием взглянула на него и сказала:
– Мы слишком далеко зашли с тобой, мой мальчик. Пойдем, тебе надо отдохнуть немного.
Она села на пол за одной из колонн, уложила мальчика возле себя, а голову его положила к себе на колени. Едва мальчик лег, как тотчас заснул.
Когда женщина убедилась, что мальчик крепко спит, она сказала мужчине:
– Я ничего так не опасалась, как часа, когда он вступит в Иерусалимский храм. Я боялась, что едва попадет он в этот дом Господень, как захочет навсегда остаться в нем.
– Я тоже опасался этого часа, – сказал тот. – При его рождении было много чудесных знамений, которые указывали, что он будет могущественным царем. Но что могла бы ему принести царская власть, кроме забот и опасностей? Я всегда говорил, что будет плотником в Назарете и никем другим.
– После пяти лет, – сказала мать задумчиво, – с ним не случалось ничего чудесного. Он едва ли помнит сам о том, что с ним случалось в самом раннем детстве. Сейчас он такой же ребенок, как все другие дети. Да исполнится воля Господня, но я начинаю почти надеяться, что милосердный Господь изберет другого для той великой судьбы, а мне оставит моего сына!
– Я уверен, – продолжал мужчина, – что, если он ничего не будет знать о знамениях и чудесах, которыми сопровождались его первые годы жизни, – все пойдет хорошо.
– Я никогда не говорю и не вспоминаю с ним ни о чем чудесном, – сказала мать. – Но я постоянно боюсь, что он как-нибудь случайно узнает, кто он. Больше всего я боялась вести его в этот храм.
– Ты можешь радоваться, – ответил ее спутник. – Опасность миновала, и мы скоро снова уведем его в родной Назарет.
– Я боялась мудрецов и пророков, которые сидят тут в храме, – продолжала женщина. – Я боялась, что едва увидят они его, они преклонятся перед ребенком и будут приветствовать его как царя иудейского. Странно, что они не обратили внимания на его редкую красоту. Ведь такого прекрасного отрока им никогда еще не приходилось видеть!
Она с любовью и гордостью взглянула на своего спящего сына и продолжала:
– Я едва могу понять то, что вижу. Я думала, что, когда он попадет в храм и увидит этих мудрецов, просвещающих своих учеников, судей, совершающих суд над людьми, священников, приносящих жертвы Всевышнему, в нем пробудится великий дух и он скажет: «Здесь, среди мудрецов, судей и священнослужителей, мой дом, здесь должен я жить!»
– Что за радость была бы ему жить тут, среди этих узких проходов меж колонн, без свежего воздуха, – возразил мужчина. – Ему гораздо приятнее бродить по холмам и горам вокруг Назарета.
Мать вздохнула слегка.
– Он так счастлив там, у нас, – сказала она, – как он доволен, если ему приходится сопровождать стада овец на уединенные пастбища вдали от города; с какой любовью смотрит он на сельские работы наших соседей! Я не могу допустить, что мы поступаем несправедливо по отношению к нему, если хотим сохранить его у себя.
– Мы избавляем его этим от величайших печалей, – возразил мужчина.
Они продолжали так переговариваться между собой, пока мальчик не проснулся.
– Ну вот, – сказала мать, – ты и отдохнул. Вставай же скорее, наступает вечер, нам надо спешить к шатрам.
Они находились в самом отдаленном конце храма и, чтобы добраться до выхода, им надо было пройти через все здание.
Через несколько мгновений они очутились под старинным сводом, воздвигнутым как раз над тем местом, где впервые был построен храм, и там, прислоненная к стене, стояла огромная, медная труба, такой же длины и объема, как соседние колонны. Она стояла горбатая, ржавая, внутри и снаружи поросшая толстым слоем пыли и затянутая паутиной; кое-где на ней еще можно было разобрать старинные надписи. Наверное, более тысячи лет никто не пытался извлечь из нее хоть один звук.
Но едва увидел мальчик эту огромную трубу, он остановился перед ней в удивлении и спросил:
– Что это такое?
– Это большая древняя труба, которая зовется Гласом Властителя мира, – ответила мать. – Ею сзывал пророк Моисей сынов израильских, когда они разбрелись и затерялись в пустыне. После него никто не мог извлечь ни звука из этой трубы. Но если бы нашелся кто-нибудь, кто смог бы сделать это, он собрал бы под своей властью все народы земные.
Она улыбнулась, передавая своему мальчику то, что слышала от других и что считала сказкой, но мальчик внимательно осматривал удивившую его трубу и стоял перед ней до тех пор, пока его не окликнули, чтобы идти дальше. Из всего, что сегодня видел мальчик в храме, ему понравилась только эта труба и возбудила в нем большой интерес. Он с удовольствием остался бы еще некоторое время возле трубы, чтобы хорошенько рассмотреть ее всю кругом, но надо было идти.
Они немного прошли дальше и очутились в большом внутреннем дворе храма. Тут, посередине двора с незапамятных времен в самой почве образовалась широкая трещина. Царь Соломон, воздвигая храм, не захотел засыпать эту трещину, сровнять ее с землей. Он не перекинул через нее ни моста, не выстроил перил, чтобы оградить пропасть. Через зияющую бездну велел царь проложить стальной клинок, остро отточенный, как лезвие меча, отточенным краем вверх. И клинок до сих пор висел над бездной, но от времени весь заржавел и некрепко держался концами за края трещины; он весь дрожал и качался, даже когда люди проходили по двору храма. Мать вела мальчика стороной, чтобы обойти пропасть, но он заметил клинок и спросил:
– Что это за клинок?
– Этот мост положил здесь царь Соломон, – ответила мать. – Мы называем его Райским мостом. Если бы ты перешел эту пропасть по дрожащему острому клинку, ты мог бы быть уверен, что непременно попадешь в рай.
И она снова улыбалась, передавая эту чудесную, по ее мнению, сказку, но мальчик остановился и стал разглядывать трепещущий клинок до тех пор, пока мать снова не окликнула его.
Повинуясь ее зову, мальчик вздохнул о том, что не видел этих чудесных вещей раньше, и столько времени они потратили на обозрение самых скучных и неинтересных вещей, когда он мог бы вдоволь насмотреться и трубой, и лезвием.
Наконец дошли они, не останавливаясь больше по пути, до большого входного портика, состоявшего из нескольких рядов различных колонн, по пяти в ряд. С одного края стояли две колонны из черного мрамора на одном пьедестале так близко одна к другой, что между ними можно было бы едва просунуть соломинку. Они были высоки и величественны, с богато украшенными капителями, вокруг которых был изображен ряд чудесных животных и зверей. Ни одна йота мраморной поверхности этих прекрасных колонн, сколько мог достать человек, не осталась цела: они были покрыты царапинами и рубцами, и были попорчены, как ничто в храме. Даже каменный пол вокруг них был истоптан и сбит от множества ног, ходивших здесь.