Но начальник легионеров стоял на своем.
– Еще не поздно, может быть, послать гонца, – говорил он, – чтобы спасти Пророка. Вели остановить казнь! Пусть снимут Его с креста!
– Ты не понимаешь, что говоришь! – гневно крикнул Пилат. – Ты хочешь, чтобы я стал всеобщим посмешищем! Как может народ уважать правителя, который прощает осужденного потому, что жена видела зловещий сон?
– Однако ведь я не во сне видел Фаустину тут в Иерусалиме, – возразил молодой ученый.
– Никому нет дела до моих поступков, – едва сдерживая гнев, резко заметил Пилат, – я во всем сам отвечу императору. К тому же, стоит мне рассказать Тиверию, как этот осужденный мечтатель безропотно и покорно переносил побои и оскорбления со стороны рабов и воинов, и император убедится, что человек этот не имел никакой чудесной силы, если не мог даже самого себя спасти…
Едва произнес Пилат эти слова, раздался страшный удар грома, от которого задрожали стены дворца, и в то же мгновение земля заколебалась под ногами. Дворец правителя остался цел, но кругом слышался страшный треск и грохот, стены домов трескались и разрушались, огромные колонны падали и разбивались на мелкие куски.
Едва утих страшный шум и можно было услышать человеческий голос, Пилат подозвал к себе раба и сказал ему:
– Беги, не медля ни мгновения, на лобное место и вели от моего имени снять с креста Пророка из Назарета.
Раб быстро удалился.
Все гости и Пилат с женой вышли на широкий двор дворца, чтобы быть под открытым небом на случай, если повторится землетрясение. Все были охвачены сильным волнением, никто не решался промолвить ни слова, все с напряженным нетерпением ждали возвращения посланного гонца.
Раб быстро вернулся и молча остановился перед Пилатом.
– Ты застал Его в живых? – спросил Пилат.
– Господин! Он был уже мертв, когда я добежал до места казни. Он испустил дух как раз в то мгновение, когда содрогнулась земля…
Два сильных удара раздались у ворот; никто не ждал их, и все испугались, как будто грозило новое несчастье…
В то же мгновение раб приблизился к Пилату:
– Господин! Благородные Фаустина и Сульпиций, посланники императора, явились к тебе: император Тиверий просит тебя помочь им отыскать Пророка из Назарета.
Шепот неудовольствия пронесся среди гостей Пилата: один за другим они торопливо покидали двор, спешили поскорее уйти от Пилата, и правитель остался один, покинутый всеми, один перед грядущей грозной судьбой и жестокой карой императора.
Старая Фаустина благополучно переплыла море и снова вступила на берег в Капрее, где нашла больного императора.
Она подробно рассказала ему все, что с ней произошло; Фаустина боялась взглянуть на больного, она думала, что не того он ждал, что она убивает в нем последнюю надежду. За время отсутствия Фаустины, болезнь Тиверия развилась сильнее, и старуха думала про себя: «Зачем небо допустило, чтобы я вернулась сюда; было бы милосерднее, если бы я умерла там, в далекой стране. Он ждал бы меня и надеялся, а теперь – я убиваю в нем всякую надежду, лишаю последней опоры…»
К своему удивлению, Фаустина заметила, что больной спокойно и даже равнодушно слушает ее рассказ. Когда Фаустина стала передавать императору все, что произошло в день ее въезда в Иерусалим, когда она вспомнила весь этот страшный день и сказала Тиверию, как близко было спасение, – она не могла удержаться от слез и горько заплакала.
Тиверий спокойно заметил ей:
– Неужели, Фаустина, ты искренно огорчена и жалеешь, что человека того распяли именно в тот день и тем лишили меня Его помощи? Неужели ты действительно верила, что Он может исцелить меня? Неужели долгая жизнь в Риме не отучила тебя от веры в кудесников и волшебников? Только дети могут верить сказке, которую ты узнала от людей в Сабинских горах.
С ужасом увидела Фаустина, что Тиверий никогда не верил и не ждал помощи от Пророка из Назарета.
– Зачем же ты послал меня в далекую чужую страну, – горько заметила старуха, – если не ждал помощи, если сомневался и не верил?
– Ты – мой единственный преданный друг, – ответил Тиверий. – Как мог я удержать, отговорить тебя! Я видел, что ты веришь и надеешься, я был рад, что еще в силах исполнить твое желание…
Но Фаустина не хотела согласиться, что Тиверий поступил хорошо.
– Ты опять обманул меня своим лукавством, – настаивала она. – Ты знаешь, что мне тяжелее всего, когда я не могу тебе верить…
– Ты напрасно вернулась ко мне, – сказал император. – Тебе было бы лучше в твоих родных горах…
Казалось, старый раздор готов был вновь вспыхнуть между ними обоими, несмотря на то, что оба они искренне любили и уважали друг друга. Но в то же мгновение старая Фаустина почувствовала острую жалость к своему старому больному другу, и, хотя в душе не согласилась с ним, не стала больше возражать ему. Ласково и любовно взглянула она на безобразное лицо больного и сказала кротко:
– Все-таки, я должна сказать, что Человек тот был истинным пророком. Я видела Его. Когда глаза Его встретились с моим взглядом, мне показалось, что я вижу Бога! Я была в безумном отчаянии, что не могла спасти Его от смерти!..
– А я рад, что ты не спасла Его, – возразил император. – Он был опасный человек и возмущал народ…
Снова пришлось Фаустине сдержать свой готовый вспыхнуть гнев.
– Я говорила о Нем со многими, – сказала она. – Он был осужден за преступления, которых не совершил; Его оклеветали…
– Если Он и не совершил тех преступлений, которые Ему приписывались, то совершил множество других, – устало заметил Тиверий. – Разве есть на свете человек, который за всю жизнь не совершил таких дел, искупить которые можно лишь смертью?
Но слова императора не вызвали раздражения у Фаустины; наоборот, они, казалось, побудили ее к какому-то решению. Она сказала:
– Я хочу показать тебе Его силу. Ты помнишь, я говорила тебе, что отерла лик несчастного осужденного своим платком? Вот этот платок. Хочешь взглянуть на него?
Она развернула платок перед императором, и он заметил на тонкой белой ткани очертания человеческого лица.
Голос старой Фаустины дрожал, когда она говорила:
– Этот Человек увидел, что я пожалела и полюбила Его. Не знаю, какой силой Он был одарен, как мог Он запечатлеть на моем платке одним прикосновением Свой скорбный образ. Я не могу без слез смотреть на Его страдальческий лик.
Император нагнулся и стал смотреть изображение на платке. Оно, казалось, было запечатлено слезами и кровавым потом. По мере того, как Тиверий все больше и больше всматривался, яснее выступали очертания, ярче обрисовывался весь лик. Император различил капли крови на скорбном челе, впившиеся шипы тернового венка, влажные волосы, липкие от крови; крепко сжатые губы были полны выражения нечеловеческих страданий.
Император все ниже склонялся над чудесным изображением лика; все яснее и ярче выступали перед ним черты лица, Тиверий различил очи, которые, казалось, даже на платке горели и светились, как звезды. Неземное страдание, нечеловеческие муки, небесную чистоту и бесконечное милосердие прочел Тиверий во взгляде глубоких, скорбных очей, и свет их словно проник в мрачную душу императора и зажег в глубине ее искру тепла и вечной правды.
Тиверий неподвижно лежал на покойной лежанке и, низко склонившись, жадным взором созерцал изображение лика на платке.
– Кто Ты? – тихо шептал император. – Человек или Бог?
Он не мог отвести глаз от чудесного лика, какая-то невидимая могущественная сила привлекала взор его все снова и снова к скорбным прекрасным очам…
Глубокая жалость к невинному Страдальцу охватила вдруг душу Тиверия. Слезы показались на его глазах и потекли по лицу.
– Я оплакиваю Твою смерть, неведомый великий, – прошептал Тиверий. – Фаустина! – окликнул император. – Как могла ты допустить, чтобы Человек этот был распят! Он исцелил бы меня!..
Тиверий снова наклонился низко, низко над изображением лика скорби.
– Слышишь ли Ты, великий, слова мои? – говорил император. – Видишь ли скорбь мою? Тебя отняли от меня, я не получу от Тебя исцеления, но мне остается месть: горько расплатятся те, кто осудил Тебя на смерть!
Тиверий умолк и несколько мгновений лежал неподвижно и молча. Потом он вдруг сполз со своего ложа и на коленях склонился перед ликом Страдальца.
– Ты истинный, прекрасный, великий, Ты – лучший на земле, Ты – Человек, – как в бреду, говорил Тиверий, – я увидел Тебя, венец создания, я никогда не мог даже мечтать об этом! Посмотри на меня! Я дикий зверь перед Тобой, жалкое создание, немощное духом и телом… О, если бы Ты увидел меня. Ты – Милосердие! Твой ясный взгляд, один лишь луч Твоих дивных очей исцелил бы меня!.. Сжалься, сжалься надо мною!
Тиверий склонился до самой земли; голова его касалась самого лика, потоки горьких слез смочили платок.
Старая Фаустина в ужасе смотрела на Тиверия: она уже жалела о том, что показала ему платок. Она заранее боялась, что больного императора слишком поразит и взволнует взгляд скорбных очей, но она не могла себе представить, что волнение и отчаяние императора будут настолько велики.
Он был, как в бреду; взор его был прикован к чудесному лику, от которого он не мог оторваться…
Тогда Фаустина быстро схватила платок и вырвала из рук императора.
В тот же миг Тиверий поднял голову: лицо его было чисто, как до болезни; на нем не осталось ни малейших следов страшного недуга. Казалось, ужасные струпья и раны, которыми было покрыто во время болезни все тело Тиверия, питались злобой и ненавистью, которые коренились в черством сердце Тиверия: они исчезли, как только луч милосердия проник в его холодное сердце, согрел его и затеплил в нем огонь любви и всепрощения.
На следующий день император Тиверий послал трех гонцов.
Первый гонец был отправлен в Рим. Император велел сенату расследовать, как правит Пилат Палестиной, не злоупотребляет ли властью, не притесняет ли народ; если окажется, что Пилат правит жестоко и несправедливо, осуждая на смертную казнь неповинных, император повелевал строго взыскать с него и подвергнуть жестокой каре.