День склонился к вечеру, и осталось поле битвы за бретонцами, но маленький певец лежал на нем, сраженный бессмысленным мечом английского воина; лежал он без движения, и голова его покоилась на холмике, усеянном подснежниками.
В своем лиловом наряде стояли они на белом снегу, склоняя головки над мертвым мальчиком; холодный ветер бушевал кругом, но лучи заходящего солнца целовали и ласкали их; ласкали они и бедного хромого бретонского мальчика, заснувшего навеки на чужой земле.
Истомленная тревогой и слезами, мирно спала его мать в своем доме, в теплой долине горной Бретани; мирно спала она в ту самую ночь и не знала, что сын ее неподвижно лежит на холодном снежном поле, и ветер поет кругом него свою песню, поет ее так жалобно, как никогда в своей жизни не певал ее маленький сын.
Но вот вдруг проснулась она, заслыша стук его костылей на террасе у самого окна своей спальни. Вскочила она и побежала навстречу дорогому своему сыну, — но нигде не нашла его. А между тем, стук его костылей раздавался по всему дому.
Вернулась она в свою спальню.
«Видно, к Себе отозвал его Господь, и приходил он только проститься с родными местами», — подумала она и залилась слезами.
На другое утро нашли на террасе маленький поблекший лиловенький цветочек. Никто не мог сказать, откуда он взялся: таких цветочков не росло в их теплой долине. Но один из слуг сказал, что это первый полевой цветочек, распускающийся в начале весны, и что растет он там, где подолгу и часто лежит на полях глубокий снег.
Да, это был подснежник, занесенный сюда с поля битвы, где покоился маленький, безвременно погибший певец.
Давно уже покоится он в огромной общей могиле, но до сих пор еще не заглохла, жива о нем память.
— Ему одному обязаны мы своею победой, — говорили о нем участвовавшие в битве рыцари.
Много десятков и сотен лет прошло с тех пор, много сменилось владельцев у старого дома: бывало там и грустно, и весело; жили в нем и счастливые, и несчастные люди, но все они знали историю хромого мальчика-певца, — владельца этого дома, а многие из них слыхали и стук его костылей на террасе. Особенно часто слышат этот стук обитатели дома весной, когда в чаще густого сада, заливаясь, поет соловей.
Много погребальных дрог направляется по «тропинке смерти» мимо старого дома, и каждый возница всегда приостановит здесь лошадей и сорвет для покойника ветку в саду истинного бретонца.
Так память о нем и до сих пор цветет в песнях и преданиях Бретани.
Да, сквозь темные тучи лучи солнца прорывались даже и в то смутное время.
ВЕТКА ГИАЦИНТА
На южном склоне Аррейских гор, на одной из их отлогих вершин, стоял когда-то старый, очень старый замок. К одной из его стен давно уже пристроен новый дом, а уцелевшая еще часть полуразрушенной башни чуть ли не превратилась в амбар для хранения овощей и яблок запасливого крестьянина-огородника. Все старое пошло теперь на новое дело. Да так по настоящему-то оно и должно быть на свете!
Но в те времена, о которых мы говорим, возвышался на этом месте настоящий рыцарский замок, а в замке жил бретонский рыцарь со своею молодой женой. Разумеется, рыцарь редко бывал дома, — не стал бы он бабиться в своем замке, и немало совершал он всяких походов, немало бился и на родине, и в разных чуждых землях, состязался на турнирах при разных королевских дворах. Много разных дел бывало в те времена у каждого рыцаря.
А пока рыцарь бился да разъезжал по турнирам, жена его сидела у узкого окна своей спальни и смотрела на высокие горы. Только и видно было ей, что эти вытягивающиеся одна за другой, одна над другой вырастающие зеленые Аррейские горы.
Но вот, родилась у жены рыцаря дочь.
То-то была радость в замке. Бросил рыцарь поход в ожидании этого события и поспешил вернуться домой. Сам архиепископ приглашен был на крестины, а уж гостей-то наехало, — видимо-невидимо! Ну, словом, как говорится, готовился пир на весь мир!
В замковом зале пылал саженный огонь; на столах красовались жареные бараны, телята, чуть ли не целые быки; бочки с вином, пивом и медом стояли на подставках, а некоторые из них были так велики, — чуть ли не с любой крестьянский дом, что под ними рухнули бы всякие подставки, а потому они стояли прямо на полу.
Гости сидели за столами, пили, ели, веселились, а труверы и певцы сказывали и пели им о былых битвах, состязаниях и победах, прославляли рыцаря — хозяина замка, его жену, разодетую в шелк и бархат и сидевшую тут же на пиру, хотя еще и слаба была она после болезни, прославляли и маленькую, только что родившуюся дочь рыцаря.
Назвали ее Гиацинтой, — была тогда ранняя весна, и гиацинты цвели повсюду в великом множестве.
Годы шли себе да шли. По-прежнему уезжал и возвращался рыцарь, возвращался и снова уезжал; по-прежнему тихо сидела его жена у узкого окна своей спальни и смотрела на горы.
Росла и развивалась дочь их Гиацинта, но мало походила она на цветок, хотя и была хороша лицом, как ангел: нрав имела она такой необузданный и дикий, что приводила в удивление людей даже в те времена: скакала она верхом не хуже своего отца, всегда первая была на охоте и владела копьем и мечом лучше любого рыцаря.
Обожал ее отец и об одном только жалел, — что не родилась она мальчиком, а то прославила бы она род свой неслыханными подвигами.
Так время шло да шло, и стала Гиацинта взрослой девушкой, но нрав ее при этом нисколько не смягчился.
Целых три года провел рыцарь в чужих краях и, наконец, вернулся домой с богатой добычей: бился он в Испании с сарацинами, и много всякого добра привез он оттуда. Привез он с собою и юношу с черными курчавыми волосами, пламенным взором и мужественным лицом. Юноша был родом испанец, но в детстве украли его сарацины, и теперь, когда отбил его у них рыцарь, — сам не знал он, где искать ему своих родных, а потому добровольно последовал за своим освободителем.
— Не было у тебя оруженосца, Гиацинта, и вот, я привез тебе его, — он тебе совсем под стать, — сказал рыцарь дочери, указывая на юношу.
— На что мне твой оруженосец? Лучше привез бы ты мне сарацинский ятаган да дамасский кинжал, — отвечала девушка.
— Ну, и за этим дело не станет: довольно привез я тебе всякого добра.
Поступил юноша в оруженосцы к Гиацинте, — всюду следовал он за молодой девушкой, нося ее оружие и следя за нею пламенным взором.
Понемногу привыкла Гиацинта к своему оруженосцу, а потом и полюбила его, — полюбила всею силою своей дикой и необузданной души и не могла скрыть этого. И сам юноша был столь же дик и необуздан и с такою же страстью любил Гиацинту.
И стала вдруг Гиацинта такой тихой и смирной, — словно прирученная птичка: забыла она охоту и все свои воинственные забавы, и целыми днями сидела со своим оруженосцем, не спуская с него глаз. Рыцаря опять не было дома, но видела это мать девушки, замечали слуги замка, и все со страхом ждали возвращения отца. И вот, вернулся он вдруг неожиданно ночью и тут же случайно подслушал пламенные речи юноши и своей дочери.
Никому не сказал он ни слова и только позвал к себе своих верных пажей и телохранителей и тихо отдал им какое-то приказание.
Наутро позвал он к себе дочь свою и сказал ей:
— Просватал я тебя за старого графа Тулузского. Храбр и отважен он, хотя и немолод, и будет он тебе под стать по привычкам и вкусам.
Побледнела, как смерть, Гиацинта, но, гордо выпрямившись, сказала:
— Нет, отец, не бывать мне графиней Тулузской.
— Почему же не бывать тебе графиней Тулузской? Или, быть может, выбрала ты уже себе мужа по сердцу из храбрых рыцарей, приезжавших в наш замок? Хотя, правду сказать, и не пристало девушкам самим выбирать себе женихов, — дело это их отца и матери, но назови своего избранника, — может статься, и я найду возможным сделать тебе угодное, хотя рыцарское слово мое и дано уже графу Тулузскому.
— Люблю я Карлоса, моего оруженосца, — отвечала она, — ему поклялась я в верности, и ничьей женой не буду я, если не отдашь ты меня за него.
— Позови же его сюда и спроси при мне, согласен ли он взять тебя за себя. Сдается мне, что, сколько ни ищи, не найдешь ты его в этом замке. Этот нам не помеха! Нынче осенью приедет сюда граф Тулузский, и, не теряя времени, тогда же сыграем мы свадьбу.
Побледнела Гиацинта и бросилась искать своего оруженосца, но так и не нашла его нигде, сколько ни искала. Наконец, верная собака его выдала ей тайну: не умолкая, выла она во рву замка, охраняя тело своего господина, и на вой ее пришла туда Гиацинта, — с раздробленным черепом, без дыханья лежал там ее милый. Стала было она приводить его в чувство, обмывать его раны, но мертвого не вернешь уже к жизни!
Зарыли тело оруженосца слуги Гиацинты у самой ограды парка; посадила она иву на его могиле и так обильно поливала ее слезами, что вскоре разрослась она в большое развесистое дерево.
Весна и лето, осень и зима сменяли друг друга обычной чередой, и вот, снова настала весна, а вместе с нею вернулись в замок радость и веселье: снова готовился в замке пир на весь мир. В замковом зале пылало саженное пламя, на столах приготовлены были жареные бараны, телята и чуть ли не целые быки; целые бочки с вином, медом и вином стояли на подставках, а те, что были величиной с любой крестьянский дом, стояли прямо на полу. Гости пили, ели, веселились. Но не крестины праздновали на этот раз в замке, а праздновали свадьбу Гиацинты с графом Тулузским.
Настоял-таки на своем рыцарь, да только на радость ли ему это? Невеста сидела, разодетая в шелка и бархаты, вся сияла драгоценными каменьями, но была бледна, как смерть; жених сидел в полном рыцарском вооружении и был красен, как молодое вино. Не смотрела на него Гиацинта, — не спускала она глаз с неба, усеянного звездами; жених же только и смотрел, что на свою невесту.
Кончился наконец свадебный пир. На завтра назначены венчание и отъезд молодых: очень спешил граф Тулузский домой, в свой замок.