Но однажды пошли в цирк они (…). В цирке выступали борцы. Цирки, разумеется, хозяйские были в те времена, значит. Борцы поборолись, и хозяин цирка обращается к публике, что нет ли желающих из публики бороться.
Вот Андрюше (этому: который был богатырем; его звали) мы говорим;
— Андрюша, сборолся бы.
А Андрюша говорит:
— Почему? Можно.
Встает, подымает руку, говорит:
— Я!..
Ну вот, он деревенский мужик; вся публика, сколько там было в цирке, зааплодировали, и этого Андрюшу сразу на сцену. А мы, говорит, сидим: «Чо? С ума сошел, что ли?» (Ничего не знаем.)
А его взяли туда, значит; объявили антракт на сорок минут. Антракт этот прошел. Выходят. Андрюша, говорит, одет так же, как и борец. А борец против него, как лев против мухи, очень крупный.
Вот борец стоит на сцене, смотрит на него и спрашивает:
— Как будем бороться?
А Андрюша его за руки схватил, ну, и как в деревнях обычно борются, вот так его схватил и начал его в воздухе бросать, этого борца.
Тот срок, который был положен на борьбу, прошел. Но борец, конечно, не мог очухаться: он его измял, все руки измял. Но борца сбороть Андрюша (по правилам. — Н. К.) не смог все же: положить как следует на лопатки. Во всяком случае, победа осталась за этим Андрюшей.
Да! Я вот забыл сказать, что это не без денег было, это по двадцать пять рублей заклад был: двадцать пять рублей хозяин положит, двадцать пять — Андрюша. Раз победа за ним оказалась, Андрюша эти деньги в карман — и пошел.
А публика, там сколько было, аплодировали и аплодировали, а он еще, кроме того, шапку, говорит, с меня снял, пошел к публике, и еще очень много денег клали ему в шапку зрители… Хозяин цирка вышел и объявил, что:
— У меня по нему больше нет ни одного борца! У самого сильного борца изжамкал все руки.
Когда пошли домой, мы, значит, над Андрюшей обычно посмеивались. И тут идем и смеемся, что говорим:
— Взялся, а обороть не мог.
В городе как раз проходил ремонт трубопроводов, и здесь лежала чугунная баба; каким весом? — может, до сорока пудов, может, меньше немного, но факт тот, что Андрюша схватил эту бабу в одну руку, поднял наравне с носом и говорит:
— Вот посмотрите, если хочете!..
Ну, и когда эту бабу бросил, намотал на водопровод и провалил все. Мы, конечно, убежали (боялись полиции) на квартиру.
А на второй день пришли неизвестных двое. Андрюшу от нас увели, и мы его после того не видали. А впоследствии писал, что его взял этот хозяин цирка, выучил на борца, и он работал борцом.
На левой стороне Оби против Колпашево есть курган. Стоит на лугу. Топит его только в самую большую воду. Все утопит, а он стоит. На нем никакой лесинки не растет. От него в полкилометре — другой такой же курган. Рассказывают, будто в этом месте жили богатыри — два брата. А топор у них был один. И вот когда понадобится топор одному — дров нарубить, он крикнет, и другой брат-богатырь бросит ему за полкилометра топор.
В курганах похоронены эти братья-богатыри.
Давным-давно это было. Тогда, когда был царь на Русской земле Петр Великий… Дал царь Петр приказ, чтобы забрать со всей земли нашей богатырей, а этих богатырей засадить в крепости да и держать их там до войны, а как будет война, так и выпускать этих богатырей биться с неприятелем. И стали забирать на нашей земле всех богатырей, и стали сажать их в крепости…
Худое житье было в крепости, главное — воли нет, все взаперти, а где же богатырю сидеть на запоре…
И стали богатыри бежать в леса и далекие места, где бы их найти не могли.
Наше место тогда было еще очень глухое: всего-то десятка два домов, а кругом все лес да лес. Прибежало и к нам два богатыря в те поры. Были те богатыри родные братья. Звали одного Иваном, другого Васильем. Порешили братья укрыться у нас. В деревне жить они побоялись, а задумали жить в лесу. Почему-то вместе жить братья не хотели. И вот один, Иван, поселился здесь, на этом месте. Он-то и устроил тут каменный мост вот этот самый, теперь он в воду просел, а мой отец его помнит еще поверх воды. Другой, Василий, поселился на Шапше-реке, отсюда верст десять напрямик будет. Каждый брат построил избушку, и стали жить. Каждое утро братья проведывали друг друга: выйдет один брат утром из избушки да и крикнет:
— Здорово ли, брате, поживаешь?
Ему на это другой крикнет:
— Всё подобру-поздорову!
И начнут братья так толковать друг с другом. Вестимо, богатыри были, так и могли так далеко говорить. Долго жили тут братья, а потом царь всех беглых простил — они и ушли домой… Так вот что тут было…
В деревне Черной Меньшиковых два брата было, один побольше, другой помене ростом, постарше — повыше, поменьше — пониже, Иван да Антон, еще в Муром ходили бороться. Жили мужики на крестьянстве, два брата, очень хорошо жили, старуху матку содержали. Эти ребята славились так, что с Новгорода приехали борцы к им даже на дом. Эти борцы, когда приехали в деревню, расспросили, где Меньшиковы братья Антон и Иван. Им сказали, что вот в таком-то доме. Приходят в квартиру два борца новгородских, были одни ребятишки в квартире и старушка старая, мать ихняя, сынов.
— Где, — говорят, — Антон и Иван у вас?
А говорят:
— У Долгого озера лен мочат.
Этим молодцам не терпелось:
— А как бы нам туда попасть?
— А полтора километра, ну, может, желаете, ребята сведут?
Они ребятишкам дали на полфунта пряников, десять копеек, ну, а ребята, знаешь, ребята сейчас их.
— Ну, дяденьки, пойдем сведем, сведем.
Вот ребята их повели, привели их к этому озеру Долгому. Они и спрашивают:
— Меньшиковы братья здесь?
— Здесь, — говорят.
— Антон и Иван здесь?
— Мы сами, ну так проходите, проходите. Так в чем дело-то, к ночи пойдемте-то к нам.
— К ночи-то к ночи, а вот приехали побороться с вами.
— Так вот маленько-то умеем бороться, вот мы боремся только на одну руку, один из братьев принимает, а другой подават.
— Которого облюбуем?
Меньшого облюбовали.
— Ну, давай, хотя с тобой сходимся.
— Ну, давай, давай. Ну так, поборемся с нами, а потом пойдемте к ночи к нам.
Ну, когда этот Антон пошел, когда набросил руку на шею своему товарищу новгородскому, так тот сразу почувствовал, что такой руки не слыхал, быть повороту.
Пошли, повели; два раза обвел — ну, держись, товарищ. Так не успел разглядеться, как низу попал, так он его хлыстал.
— А у меня, грит, сердце чувствовало. — И на низ попал.
И не пошли они к ночи, от стыда пошли.
Был в Архангельске Ванька Лобанов — его силы сперва не знали. Работал он на заводе — его стали подзадоривать, так он за пятерых доски носил!
(…) Сваи били. Артелью подымут на копер да спустят. Он взял и унес бабу чугунную эту, двадцати пудов. Работники утром пришли — нету бабы!
— Буде купите шкалик вина, так я найду.
Волей-неволей пришлось шкалик купить.
Сестра была здоровше его. По ней парня не было. Разрешили им жениться — брату да сестре. Надо домик себе построить? А бревен не дают.
— Дак я кольев наношу.
Наносили они с сестрой кольев… двадцатиметровых. Лесник пришел:
— Ты лес потратил…
— Я только жердочки принес!
Возьмет — в снег вторнет. Частокол ему! Лесник — прочь.
Домишко нехитрый они себе построили.
Это дело было до первой германской войны. Прознали про силу Ваньки Лобанова — в Архангельске он с борцами боролся, потом — в Питере. Он запросто, по-деревенски ломал борцов.
По зависти и отравили его.
Вот Ванька Лобанов был в Архангельске. Он к пристани торопится, летит — поспеть не может. Капитан глядит:
— Ничего, какой-то мужик бежит, можно отчаливать, ладно.
Одежа простая у Ивана: он бурлак…
Лобанов за трос ухватился — еще не успели отдать концы, как он ухватился:
— Теперь подождете, не уедете!
Пароход даже трубой по воде ударил — наклонился очень.
— Ох, я Ивана Лобанова не узнал! — говорит капитан. — Оплошал я!
Поди-ка, не узнал он… Все Ваньку Лобанова знали! Загордился тот капитан: на голове — «капуста», а в голове-то пусто! (…)
Потом-то Лобанова из артели сманили в цирк. Он борцом стал, по циркам боролся (…). Наедут приезжи силячи — всех поборет. Придет в артель:
— Вот, братцы, поборол! Гуляем!..
На Волге, в тридцатых годах, ходил силач-бурлак, Никитушка Ломов. Родился он в Пензенской губернии. Хозяева судов дорожили его страшной силой: работал он за четверых и получал паек тоже за четверых. Про силу его на Волге рассказывают чудеса; памятен он и на Каспийском море.
Плыл он раз по этому морю, и ночью выпало ему быть вахтенным на хозяйском судне. Кругом пошаливали трухменцы и частенько грабили русских: надо было держать ухо востро. Товарищи уснули. Ходит Ломов по палубе и посматривает. Вдруг видит лодку с трухменцами, человек с двадцать. Он подпустил их вплоть. Трухменцы полезли из лодки на борт, а Ломов тем временем, не будя товарищей, распорядился по-своему: взял шест, в руку толщиной, и ждет. Как только показалось с десяток трухменских голов, он размахнулся вдоль борта и смел их в воду. Другие полезли — то же. Те, что в лодке остались, пошли наутек, но и их Ломов в покое не оставил: взял небольшой запасной якорь с кормы да в лодку и кинул. Якорь был пудов пятнадцать; лодка с трухменцами потонула. Утром на судне проснулись, он им все и рассказал.
— Что же ты нас не разбудил?
— Да чего, — говорит, — будить-то? Я сам с ними управился.
В другой раз взъехал он где-то на постоялый двор, а после него обозчики нагрянули. Ему пора выезжать со двора, а те возов перед воротами наставили — ходу нет.
— Пустите, братцы, — говорит Ломов, — я раньше вас приехал, мне пора. Впрягите лошадей и отодвиньте воза!