Теща у меня раз приходит в баню. Стала баню затоплять. Она, значит, затычку снимает — дым хоть некоторый выходит.
Она раз выдернула затычку — не выходит, другой раз — ни черта. На третий раз выдернула она — а из трубы показались пальцы сизые, длинные. Ну она тут перекрестилась, помолилась.
Стала топить баню. И больше ничего.
(…) А тут одна баба чесала лен тоже. Лен-то у нас по вечерам чесали. Ведь дни-то коротеньки осенью, дак. Пришла в байну чесать лен. Чесала-чесала. На полках сидит как белая кошка, глаза сверкают-сверкают такие у ней. Я, сказывает: «Кис, кис, кис…» Киска не двигается. Да я бегом это, щеть в руки да лен. Дак побежала да камнем, сказывает, колгонула в байну, дак.
Вот, вот привидения какие. Это на самом деле. Я вот не скажу, что вру. Вот не вру! При мне все это сделалось… Ой, господи, страшно-таки…
(…) Еще одна баба сказала. Вот топила ночью байну. Тогда мужики ездили в двенадцать часов ночи, поздно. Топила байну, топила-топила. А потом ведь пришла (тогда с коровьей шерсти кафтаны-то ткали, кители шили такие коротеньки) — ёно как, сказывает, меня сгрибчило, так у этого кафтана зад отпал в руки в байне. Ну, потом мужики приехали, пошли в байну мыться: и каменка разрытая, и вода вся вылита.
Вот, вот ночью в байну ходить!.. Я-то не пойду ночью.
Об овиннике
Да! Бывало, два старика были дома и перед рождеством по старинушке слушали, что чудилось, что смотреть было можно. Ну вот, пошли на гумно, значит, слушать. Сели (была на гумне кожа) на эту кожу и взяли в руки сковородник, обчертили эту кожу, чтобы нечистый дух не спихнул их, да, обчертили и сели.
Вдруг выходит с этого овина человек, нечистый дух, наверно. Ну вот, взял эту кожу (а хвоста они не обчертили), взял эту кожу за хвост, раз-два махнул — и этые мужчины улетели с этой кожи, да.
Ну, конечно, они уже растерялись, открыли ворота и убежали домой. Пришли, переговорили промеж собой. Ну, один и говорит:
— Это неправда, я пойду сам туда, сяду на кожу, и он ни за что меня с кожи не спихнет, значит.
Ну, и потом пришли, эту кожу взяли и сели. Один сел на средину, а другой сел на голову этой кожи и проложил руки в дырки, где уши были прорезаны у коровы про рога, заложил руки и положил на них замок и сидит. Кожу обчертили кругом, а хвоста не обчертили. Только сели на кожу, вдруг дверь открывается и выходит с овина опять нечистый дух, вроде как человек. Взял он эту кожу за этот хвост — и давай кругом вертеть. Вернул один раз — этот первый мужчина, который на средине сидел, сразу улетел к воротам, а этот, которого руки положены в дырки, значит, сидит все время. Он давай крутить его, крутил-крутил, сам устал. Мужчина лежит в углу, он в другом лежит — дышит, конечно дело, живой, значит. Отдохнул и снова давай крутить его. Этот мужчина все лежит, дёржится за эту кожу, — руки в дырках, дак зря не свернешь его. Крутил-крутил, потом больше не замог крутить, бросил и ушел, двери закрыл. И мужчина дожидал-дожидал его, дождаться не мог и потом ушел домой. Вот так.
Вот бывает. Жил мужчина с женой, значит. Пахали они хлеб, конечно дело. Ну вот, на одном гумне сушили зерно, а на втором молотили. Ну вот, часа в три встали ночи. Мужчина посылает женщину подготовить эту рожь там молотить, а потом говорит:
— Я сейчас приду.
Ну, сел покурил, конечно дело… А она сходила, эта женщина, Анна Максимовна, сходила туда, ну, а там, в этом овине, мявгает-ойкает. Она испугалась и пришла обратно. Спрашивает другу старушку:
— Бабушка, там что-то в овине плачет.
Ну, старушка ей, конечно дело, открыто сказала, посмеялася да и говорит:
— Там овинница рожает. Не ходите, — говорит, — сейчас молотить. Снеси ей чего-нибудь на родины, какого-нибудь хлебца или рыбник или чего-либо, рыбный пирог.
Ну вот, она говорит:
— Чего я могу снести?
— Снеси чего-ни.
Ну, она взяла пирог с рыбой, положила чаю, сахару положила, туда принесла и на окошечко поставила ей. А там все в овине ойкало:
— Ой, ой.
Она не могла понять этого дела.
Пришла, говорит:
— Она все еще рожает, там все ойкает.
Ладно, немножечко посидели. Бабушка и говорит:
— Идите. Наверно, уж там, — говорит, — она успокоилась, и все такое.
Ну, они пошли. Пришли, где рыбник был положен на окошечко у ней, ну, вместо овинницы — а сидит кот на этом окошечке… у рыбника. И весь этот рыбничек скушал.
Это там была не овинница, а просто кот, мяукал все «ау-ау», а она подумала, что овинница рожает. Вот.
Мужик давай ее ругать да матюгать. Вот. Так скормила она этот рыбный пирог коту, а овинницы в глаза не видела.
О мельничном
Поехал было батюшко наш на мельницу, на Халуй, далеко. Вот приехал, а там, как с деревни выезжать, говорят:
— Куда ты на ночь поехал? Там никого на мельнице нету, там неспокойно. Как ты один?
— Ничего, я не боюсь. — И поехал.
Приехал, муку засыпал да овес затолк. Спустил мельницу. И пошел. Избушка там есть у мельницы. Мельничная избушка, как называли раньше. Печку стопил, чаю попил. Хотел спать повалиться. Только повалился, не успел еще заснуть — вдруг за волосы кто-то дернет. Я из сна долой. Что такое? Опять зажгал лучину, в щель куда-то улепил. Повалился, полежал. Как лучина погасла — опять то же самое: опять за волосы. Не больно, а вот захватит за волосы, дернет — и только.
Ну, к, говорит, тут разматюгался, да опять огонь зажгал да и сел. Ну вот, сходит в мельницу там заглянет. Все переделал, муки намолол. Пошел: «Поеду, — говорит, — сейчас. Ну, что тут: сидеть нельзя, повалиться тоже».
Стал муку выносить. Лошадь запряг он, подгонил ко дверям самым. Мешок захватит, пока выносит на телегу, — опять огонь потушит. Даже искринки нет. Опять снова зажигает. Ну, выносил кое-как. Потом: «Оставайся, — говорит, — нечистая сила, а я поехал домой». Поехал, а ночь темная, осенняя. Ехал, подъехал — и как, не знаю, в яму забрался: она не о саму дорогу и была, яма, а так лошадь зашла. Смотрю, телега покатилась в эту яму, и лошадь вслед, и я вслед. И пришлось в этой яме сидеть до утра, до свету — не мог выбраться. Ну, как выберешься? Все лежит кверху ногами, колесами: телега, лошадь лежит. Вот такая была бывальщина.
О чёрте
У нас в селе Петр Горбунов жил. Так вот он про себя рассказывал.
…Вот его черти увели в лес. И такая у них музыка хорошая. Оки пляшут, и он с ними вместе. Черти все молоденькие да так пляшут!
Потом, говорит, я домой шагаю, и они за мной. Они окружили его. Что делать? Я сапог скинул, а они — цапе! — и так в карниз его забухали, что ни крикнуть и ни пошевельнуться.
Жена-то его потеряла и только по сапогу узнала, что он домой уж пришел. Голову-то подняла, а он в карнизе зажат. Черти его так забухали, что всем народом выворачивали его.
(…) Закончили покос. Пошли домой, на Погост пошли (а косили здесь же, тутотка, рядом). Вышли — один (Иван Федорович. — Н. К.) идет и говорит:
— Ты куда пошел?
— А я пошел за коровами: у меня коров нету.
А он говорит:
— И я за коровами.
— Давай, Иван Федорович (а другой — Андрей Степанович называли), давай закурим, у меня табак-то есть, а спички нету.
— А у меня, — говорит, — табак и спички есть, давай закурим.
Закурили и пошли.
Шли-шли-шли. Коровушки-то, две коровы, ходят на этом месте — звонит.
— Ну-ко, слушай: звонок (звонит один за другим).
Токо:
— Наши-те ребята на бесёду поехали.
— Да како на бесёду? Кака тут бесёда?
— Пойдем дальше, пойдем.
Вышли на горушку — дом стоит.
Скажет (Андрей Степанович. — Н. К.):
— Я век прожил да здесь дома не видал, не было его.
Видит, наши ребята танцуют: гармошка («Тут, — говорит, — дом, гармошка»), и разговаривают так вовсю, играют. И поинтересовался. Оперся я так о двери и стою, говорит. Смотрю, как пляшут, танцуют. Гармонь играе, танцуют с девушкамы, хоть того больше.
А тот:
— Зализь.
— Да отступись, да не зализу.
— Зализь, не бойся.
— Нет! Ой, господи Иисусе Христе, — скажет, — сыне божий, век я прожил — да здесь фатеры не бывало, а тут как фатера откуда-то взялась!
Токо проговорил — нигде ничего нет: ни бесёды нет, ни Ивана Федорова нету моего. Сейгод токо щелья такая большая, и между щелья равнинуша (полянка на дне расщелины. — Н. К.), вот как дверь, такая.
Одной рукой упёршись в одну кромку, другой — в другую кромку, стою и смотрю как в щель на бесёду. Скажет: «Как бы переступил я всё… порог да в эту бы пропасть ухнул (веревку спускали потом туда — конца не хватало)», — говорит.
Дак я, скажет, скорее домой:
— Да бог с ним, с товарищем; да бог с ними, с коровами; да бегу домой сам без себя.
…А Иван Федорович в этот день никуда из дому не уходил.
Была деревня большая. В этой деревне много девок было. А их на бесёду никто не пускает, они взяли выстроили избу у озера. Ходят вечер, другой и третий — никто из парней к ним на бесёду не идет. Вот они промеж собой толкуют: «Хошь бы кто из озера пришел на бесёду!»
Вот с вечера прикатило ребят к ним партия человек в двадцать. Все сдобные такие, с тальянками, при часах, в калошах, ну и давай поигрывать с девками.
А у одной у девки была принесена девочка маленькая, лет пяти-шести. Та сидела на печке и все смотрела. Ну и стала звать эту девку:
— Нянька, иди сюда-то!
Вот ена подошла. Она и указывает:
— Гляди-ко, нянюшка, глаза-то какие у них вдоль лица и зубы, как железные.
— Как бы нам идти?
— А вот как: я буду проситься до ветру, а ты выведешь меня — в то время и уйдем.