Подсел как-то раз к студенту непонятный человек. Благостная улыбка, а лицо — в ножевых шрамах, рубаха — в латках, в левом ухе — тяжелая золотая серьга. Ладони кузнеца или кожемяки, а все по столу елозят, будто вот-вот кого-то за горло схватят.
Подмигнул „непонятный“ черноглазой шинкарке, и мигом на столе перед студентом оказался полуштоф горилки.
— Ну, чего школяр-бенкетарь, закручинился? Или кала-марь твой и глотка пересохли? — весело заговорил он и, не дожидаясь ответа, наполнил чарки. — Гони, хлопец, прочь кручину! Со мной не пропадешь!.. Кликни только: помоги, Ярема! Я тут же и объявлюсь и печаль-тоску разведу!..
Тряхнул головой Ярема и вдруг затянул хриплым голосом так, что умолкли все посетители шинка:
Журба мене сушит, Журба мене валит;
Да вже вона, пресучая, скоро из ног звалит.
А вжеж той Журбе я поддаюся,
Пойду до шинкарки, горилки напъюся.
Чомусь мене, брате, горилка не пьется,
Журба коло серця, як гадина вьется.
Ярема прервал пение и ткнул пальцем в грудь Лукьяна:
— А знаешь, каламар, кто сложил эту песню?
Студент замотал головой:
— Никогда не слыхал ее…
Ярема тут же пояснил:
— А сложил ее славный запорожец — гетман Карпо Полтора-Кожуха. А случилось это больше сотни лет назад. Возвращался гетман из похода на крымчаков да помер прямо в степи, то ли отрава сгубила, то ли горилка. Негде было взять гроб, вот и похоронили казаки своего гетмана в бочке из-под горилки. Что любил при жизни Полтора-Кожуха, с тем и ушел на тот свет. Говорили старые казаки: мог Карпо перед сечей полтора штофа горилки выпить, но ни разу его сабля не промахнулась. Что ни взмах — то долой вражья голова!.. Уразумел, каламар — бурсачья душа, какие славные гетманы и атаманы жили?
Ничего не ответил Лукьян, но как-то сразу поверил новому знакомому.
Выпили они по чарке, по другой, а после третьей Ярема предложил:
— Вид у тебя справный, бурсацкий — на любой порог пустят. Будешь ходить по домам и предлагать хозяевам составлять важные бумаги да письма для них сочинять. А коль откажут — не беда. Главное — успеть высмотреть, где какое добро лежит, крепок ли хозяин и нет ли у него ружья и сабли. Запомнишь и мне шепнешь. Уразумел, каламар?
Понял сразу Лукьян, в какие грехи его впутывают, но согласился. Так студент оказался в шайке Яремы. В отличие от академической науки, разбойничья ему давалась гораздо успешней. Вскоре у Лукьяна появились деньги. Несколько раз он порывался уйти из надоевшей alma mater, но Ярема противился.
— Утратишь бурсацкий вид — жмыкруты на порог перестанут пускать, — объяснял атаман. — Народ пошел подозрительный — в каждом встречном душегуба и разбойника видит. Так что тяни, каламар, свою бурсацкую лямку на пользу нашему делу.
Хоть и трудно было совмещать студенческую жизнь с вольготной — разбойничьей, но кое-как Лукьяну удавалось это делать. Правда, несколько раз его вызывал к себе ректор академии и грозил исключением за неуспеваемость и прогулы.
Однажды по заданию Яремы отправился Лукьян в богатый дом на берегу Почаины. В те времена Почаина еще гордо называлась рекой. Киевский старожил, археолог М.Ф. Берлинский отмечал, что в начале XVIII века она была довольно глубока и протекала у самого Киево-Подола, „…отделяясь от Днепра узкою земляною косою, и с оным ниже Хрещатика соединялась во время весеннего наводнения…“
Берлинский писал, что до 1712 года „…приходившие из Десны от Брянска барки с казенными припасами заводились на зимовье, для предохранения от льдин, вверх оной Почаины, и причаливались к деревянным клетям, сделанным для укрепления берегов. <…> Для сокращения пути <…> прокопан был при повороте Днепра, прямо к Притыке, канал, куда скоро все течение реки устремилось, и со временем Днепр, так сказать, поглотил всю Почаину, срезав слабую земляную бывшую между ими преграду. <…>
Днепр стал протекать у самого Подола и безпрестанным в весеннее наводнение отмыванием берегов весьма приметно умалил сию часть города. Считают около 300 домов убылых. За тем след Почаины остался только в ее вершине, а бывшее устье ограничивается еще островком, оставшимся против Хрещатицкого оврага…“
Один из сохранившихся от половодья домов принадлежал купчихе Марусе. Но жители Киева называли ее „Пятимара“. В те времена слово „мары“ означало носилки для мертвецов. Ходила по городу молва, что купчиха пережила пятерых мужей, оттого и пошло прозвище. Как и хозяйку, недобрая слава окутывала дом.
„Кривобокая хата“, „Червячий закуток“, „Зашел и пропал“ — так называли киевляне жилище Пятимары на берегу Почаины. Лукьян, конечно, слышал нелестные отзывы об этом доме и его хозяйке.
Даже сорвиголова Ярема предостерегал студента:
— Надо бы хату Пятимары за версту обходить — пропадают там неведомым образом люди. Да уж больно много в ее подвалах золота, серебра и драгоценных каменьев! Сидит на том богатстве старая карга — сама не пользуется добром и с другими не делится. Несправедливо это…
— Да как бы мне самому в той проклятой хате не пропасть! — высказал сомнение Лукьян. — А ну как порчу наведет Пяти-мара или еще каким способом меня погубит. Рассказывали хлопцы о ее злодействах-чародействах.
— Есть давняя казацкая защита от всякой неведомой напасти, недобрых чар и даже от взора сатаны… — Лицо Яремы сделалось серьезным. — Ты, каламар, в своей академии многому обучился и, небось, в древние народные приметы и обереги не очень-то веришь.
Лукьян усмехнулся и пожал плечами:
— Во многое теперь, может, и не верю, да все давнее отметать не собираюсь. Если есть защита от злостных чар и прочей напасти, — воспользуюсь, не откажусь.
Ярема подался вперед и зашептал на ухо Лукьяну:
— Убей черного коршуна. Когти его привяжи себе к ногам просмоленной ниткой, крылья — к рукам, а голову с открытым клювом повесь на шею, только не спереди, а сзади. И не забывай: в хате Пятимары дулю не разжимать на левой руке!
Хотел Лукьян посмеяться над суевериями и дедовскими способами защиты от злобных чар, но сдержался. Подмигнул атаману и заявил:
— Все исполню, как ты сказал. Но из оберегов мне ближе добытый у ляхов нож золингенский…
Через несколько дней Лукьян отправился на берег Почаин ы, в дом, овеянный недобрыми слухами.
Дверь открыла сама хозяйка. Не успел студент предложить свои писарские услуги, как Пятимара хитро улыбнулась и замахала рукой:
— Заходи, заходи, дьяк-молодик! Будет для тебя и работа, и хорошая оплата за труд!
Удивился Лукьян: не в каждом доме его так душевно встречали и обещали щедро вознаградить. Переступил он порог и стал украдкой осматриваться: где же загадочная Пятимара прячет свое добро? Неужто эта „кривобокая хата“ набита золотом, серебром и драгоценными камнями?..
Но, видимо, его заинтересованные взгляды не ускользнули от прозорливой старухи. Улыбка ее стала еще хитрее.
— Садись, отдохни, дьяк-молодик, да наливочки вишневой отведай. Славная у меня вишневка!.. А я пока приготовлю бумаги, с которых копии надобно снять, — предложила Пятимара и указала на лавку за длинным дубовым столом.
И не было в ее голосе ничего зловещего, настораживающего.
„Может, брешут всё об этой старухе? — подумал Лукьян. — И чего только не услышишь в Киеве!..“
Он кивнул хозяйке и уселся за стол. Пятимара тут же удалилась. А студент продолжил разглядывать горницу и размышлять: „Если и есть у старой ведьмы золото и серебро, — здесь она прятать не будет. Скорее всего, в погребе схрон оборудовала. Ну, да Ярема все равно дознается, где скрыто ее добро. Начнет пытать — Пятимара ему сама расскажет. Главное — войти в доверие к старухе, чтобы она не побоялась на ночь глядя в дом пустить. А уж следом и Ярема с подручными ворвется…“
Недобрые мысли прервала хозяйка. Не вошла, а будто проскользнула — ни одна половица не скрипнула. Поставила на стол бутылку вишневки и серебряную чарочку и подмигнула гостю.
— Отведай моей наливочки, глядишь, и душа, и мысли посветлеют! — Пятимара пронзительно взглянула на гостя.
Голос ее вдруг сделался хриплым, грубоватым.
— Да выбрось из головы все, что на Подоле обо мне брешут. И мысли недобрые прочь — прочь гони, — хозяйка шутливо и многозначительно погрозила пальцем.
Лукьян вздрогнул. Неужели догадалась ведьма? Однако взгляд он не отвел и даже выдавил в ответ улыбку.
— Да какие же недобрые мысли могут затаиться против такой доброй хозяйки?.. Так радушно приняла меня…
Он хотел было еще что-то добавить, но старуха перебила:
— Нечего соловьем разливаться!.. Пей, дьяк-молодик, а я схожу за бумагами.
Только Лукьян опустошил первую чарочку да стал вторую смаковать, как снова бесшумной кошкой появилась хозяйка. В руках у нее был дорогой ларец из красного дерева.
— Вот здесь документы. От мужа достались. Снимешь мне с них копии, а то на днях судиться-рядиться с его родичами предстоит насчет наследства, — пояснила старуха и поинтересовалась: — До завтрашней ночи управишься?
Лукьян извлек бумаги из ларца, бегло оглядел и уверенно кивнул:
— Управлюсь!..
— Коли перья, чернила и бумаги при себе имеешь, можешь приступать, — распорядилась хозяйка и принялась зажигать свечи.
Лукьян взглянул на них и удивился:
— А отчего они у вас все черного цвета?
— Такие привезли из Галиции! — поспешно ответила старуха и отвела взгляд.
— Зачем из такой дали везти свечи, когда их и в Киеве предостаточно изготавливают? — Лукьян недоуменно покосился на хозяйку.
Но та лишь молча пожала плечами и продолжила свое занятие. Когда зажгла шестую свечу, степенно удалилась.
Размышлять над странным поведением старухи Лукьян не стал: пора было браться за дело. Выложил он на стол пучок заточенных гусиных перьев, переносную чернильницу, флакон с песком, листки чистой бумаги и приступил к работе.