— Да, счастлива, — тихо ответила Наталья Дмитриевна.
— Но люди не могут понять чистую душу, я это знаю по себе. А что тебе вчера говорил князь Вяземский?
— Эпиграммы на присутствующих лиц.
— А какие?
— Я не запомнила. Ты лучше расскажи, каково там у нас на Унже.
— Ты скучаешь по деревне, по тихому журчанью струй нашей милой Унжи! Как я тебя понимаю!.. А у нас все по-прежнему: последние две недели мы танцевали — хоть в три пары, но все-таки танцы. А знаешь, вчера в Благородном собрании подходит ко мне — кто бы ты думаешь? — Рунсброк! Он такие комплименты тебе расточал: что ты стала еще прекраснее, что он очарован тобой еще более, чем в Отраде, и просил разрешения нанести тебе визит.
— Передай ему, что я не хочу его видеть, — спокойно и твердо сказала Наталья Дмитриевна.
15 декабря 1825 года за полночь, когда уже, собственно, было не пятнадцатое, а шестнадцатое, на Рождественку к Фонвизину, жившему в Москве по случаю дворянских выборов, приехали Якушкин и Алексей Шереметев — адъютант графа Толстого, командующего 5-м пехотным корпусом.
— Что случилось? — спросил разбуженный Фонвизин.
— Известие чрезвычайной важности, — ответил Якушкин. — Кажется, начинается. Алексей узнал в штабе… Да говори ты, Алексей!
— Пришла эстафета об отречении цесаревича Константина и о том, что вместо него на престол взойдет Николай Павлович. Завтра этот акт будет объявлен в Успенском соборе. Семенов получил письмо из Петербурга от Пущина, написанное двенадцатого декабря.
Пущин сообщает, что они в Петербурге решили сами не присягать Николаю и не допустить до присяги гвардейские полки. Он призывает всех членов общества, находящихся в Москве, содействовать петербуржцам, насколько это будет для них возможно.
— Надо что-то делать, — возбужденно проговорил Якушкин. — Тотчас же собрать членов, известить. Едем к полковнику Митькову.
Поскакали к Митькову на Малую Дмитровку.
Якушкин предложил план действий: Фонвизин, надев генеральский мундир, отправляется в Хамовнические казармы и поднимает войска, сам Якушкин с Митьковым идут в штаб и уговаривают начальника штаба полковника Гурко, когда-то бывшего членом Союза благоденствия, действовать заодно с ними, затем с помощью отряда, выведенного Фонвизиным, арестовывают командира корпуса московского главнокомандующего князя Голицына и других лиц, которые будут противодействовать восстанию; Шереметев едет по окрестностям Москвы как адъютант, именем корпусного командира приказывает частям идти в столицу, на походе при помощи офицеров, членов общества, подготавливает солдат к восстанию…
— План Ивана Дмитриевича имеет достоинства, — сказал Митьков, — но он — больше плод пылкого сердца, чем рассудительного ума. Во-первых, офицеры и солдаты, квартирующие в Хамовнических казармах, вряд ли послушают приказа неизвестного им генерала; во-вторых, мы не знаем, что решили предпринять петербургские члены и предприняли ли что-нибудь; в-третьих, нас здесь всего лишь четверо, и мы не имеем никакого права приступить к такому важному предприятию без согласия хотя бы большинства членов.
— Михаил Фотиевич говорит дело, — сказал Фонвизин. — Нынешний день надо объехать всех, постараться получить сведения о положении в Петербурге. К вечеру соберемся все здесь. Тогда и сможем решить, как нам действовать.
В то время, когда Фонвизин и Якушкин возвращались от Митькова, к московскому военному губернатору примчал из Петербурга курьер генерал-адъютант граф Комаровский. Он привез письмо императора, в котором заключался приказ немедленно привести Москву к присяге. Император писал Голицыну: «Мы здесь только что потушили пожар, примите все нужные меры, чтобы у вас не случилось чего подобного».
Хотя Фонвизину было любопытно самому услышать Указ о престолонаследии, в Успенский собор он не пошел, чтобы уклониться от присяги.
Доставили петербургские газеты. В них уже были сообщения о событиях, сопровождавших восшествие на престол нового императора.
Михаил Александрович впился глазами в газетный лист, он читал, стараясь догадаться о том, что газета скрывала и что сейчас ему было так важно знать.
«Северная пчела» сообщала:
«Вчерашний день будет, без сомнения, эпохою в истории России. Столь вожделенный день был ознаменован для нас и печальными происшествиями, которые на несколько часов смутили спокойствие в некоторых частях города…
…Ими начальствовали семь или восемь обер-офицеров, к коим присоединилось несколько человек гнусного вида во фраках. Небольшая толпа черни окружала их и кричала „ура!“…
…Праведный суд вскоре совершится над преступными участниками бывших беспорядков…».
Вечером у Митькова собрались все оказавшиеся в Москве члены общества — около полутора десятка человек. Якушкин привез с собой штабс-капитана Муханова, которого встретил у генерала Михаила Федоровича Орлова и о котором Орлов сказал, что он член общества и знаком со всеми участниками восстания четырнадцатого декабря.
— Почему не приехал Орлов? — спросил Митьков.
— Говорит, что сказался нездоровым, чтобы не присягать сегодня, и поэтому не может выйти из дому.
Фонвизин грустно усмехнулся:
— Нездоровье Орлова — самый верный признак того, что дело плохо.
— Я ему сказал: «Это конец, генерал», — проговорил Якушкин, — а он мне на это: «Почему конец? Это всего лишь начало конца».
Все присутствующие уже знали и о поражении выступления, и об арестах в Петербурге и на юге.
— Рылеев, Пущин, Бестужев, Трубецкой — все в крепости, — говорил Муханов. — Мне слишком хорошо знаком характер нового императора, чтобы можно было на что-то надеяться. Им от него пощады не будет.
— Жаль, что мы не знаем подробностей о Петербурге, — вздохнул Митьков. — И кажется, уже некому уведомить нас о них…
— Узнаем, когда нас самих повезут…
— Да, надежды на успех нет: время упущено, Москва присягнула… И руководителем мог быть только Орлов… — сказал Фонвизин. — Видимо, уже начат розыск всех причастных к тайному обществу. Мы должны подумать, как бы не увеличить число жертв и не отягчить судьбу арестованных.
Быстро приняли последнее решение: немедленно уничтожить все компрометирующие бумаги, в случае ареста не называть имен, кроме тех, что уже известны следователям, но и тут быть осторожными на случай провокации.
Наталья Дмитриевна была беременна вторым ребенком и донашивала последние месяцы. Поэтому зиму жили не в Москве, а в имении Марьино.
Скрыть от нее петербургские события и аресты было невозможно. Михаил Александрович старался только смягчить рассказ о них, говорил, что все должно окончиться благополучно, что новый государь, конечно, простит заблудших в ознаменование своего восшествия на престол… Но тревога поселилась в доме. Фонвизин не таил от жены своих взглядов, она знала, что он был связан со многими из арестованных дружбой или приятельством.
Шестого января утром из Москвы к Фонвизиным прикатили на двух тройках младший брат Фонвизина, Иван Александрович, и двое странных людей. Приехавшие прошли в кабинет хозяина. Они вышли очень скоро.
— Наташа, мне надобно ехать в Москву, — сказал Михаил Александрович.
— Иван Александрович, вы везете его в Петербург? — бросилась Наталья Дмитриевна к деверю.
— Михаилу Александровичу нужно в Москву по делам, мы приехали по поручению его товарищей… — ответил тот, опустив глаза.
— По поручению, — подтвердил один из странных людей. — Поспешите, пожалуйста, генерал, вас ждут.
— Нет, нет, не обманывайте меня, — твердила Наталья Дмитриевна, — вы везете Мишеля в Петербург!
— Не бойся, я скоро возвращусь, — сказал Фонвизин. Он как-то наскоро обнял жену, перекрестил двухлетнего сына и сел в сани.
Ямщик гикнул. Сани покатили по расчищенной аллее к тракту.
Наталья Дмитриевна раздетая выбежала на крыльцо и провожала взглядом тройку, увозившую мужа.
И тут она увидела, что сани, выехав на тракт, повернули не в сторону Москвы, а к Петербургу.
Она без памяти упала на снег. Сбежавшиеся люди внесли ее в дом.
Император Николай I взял из стакана несколько очиненных перьев, выбрал одно и, вздохнув, принялся за письмо брату Константину в Варшаву.
Он старательно и аккуратно вывел дату: «С.-Петербург, 11 января 1826 года». Потом еще раз вздохнул: писать он не любил, но обстоятельства вынуждали. К тому же, несмотря на все уверения брата в любви и преданности, шпионы сообщали, что в столице не прекращаются толки о том, что Константин с войском идет на Петербург, дабы в соответствии с законом занять престол, свергнуть узурпатора, то есть его, Николая. Поэтому регулярная переписка с Варшавой была делом не столь сердечно родственным, сколь тактическим и политическим.
Николай макнул перо в чернильницу и ринулся писать.
«Не сердитесь на меня, дорогой и бесценный Константин, если я замедлил с ответом на Ваши два добрых письма — одно к наступающему Новому году, другое, посланное с казачьим офицером, по поводу событий в Черниговском полку. Мой курьер и то, что он привез Вам отсюда, докажет Вам, что при всей надежде на милость Божью я все же готовился к худшему и что меры, которые я счел долгом Вам предложить, были в этом духе. Провидению угодно было, по-видимому, при посредстве этого события, нам дать новое доказательство своего неисчерпаемого милосердия к нам, допустив событиям разразиться, когда они были уже предвидимы во всех их ужасных последствиях, и позволив покончить с ними так же легко, как это было и здесь…
Наши аресты идут своим чередом: показания Вишневского довольно любопытны…».
Николай поднял перо, почувствовав на себе чей-то взгляд, недовольно обернулся.
В дверях стоял дежурный генерал-адъютант Левашов.
— Что? — спросил император.
— Доставили двух арестованных из Москвы, ваше величество. Генерала Фонвизина с братом.