Мы с Руденко поспорили по вопросу о моей радиосвязи: он утверждал, что я не воспользовался ею из-за страха быть обнаруженным, я же — что из-за ограниченности радиуса ее действия.
Затем взялись за мои маршрутные карты. Запасные курсы через Финляндию, Швецию и Норвегию привлекли особое внимание.
При упоминании Будё для меня наступил один из немногих приятных моментов — разговор о «черном флаге».
— Перед вашим вылетом 1 мая 1960 года полковник Шелтон дал вам сверток черной материи. Каково было ее назначение?
— Не знаю. Я уже находился в самолете, когда получил ее от полковника Шелтона. Он приказал передать мне этот кусок черной материи представителям подразделения «10–10», которые должны были встретить меня в Будё.
— В случае успешного перелета над Советским Союзом?
— Тогда он считал, что перелет будет успешным.
— Это был пункт вашего назначения и вас должны были встречать представители подразделения «10–10»?
— Да.
— И вы должны были вручить им этот кусок черной материи, который дал вам Шелтон перед началом полета над территорией Советского Союза?
— Да.
— Другими словами, эта материя служила чем-то вроде пароля?
— Не имею понятия.
— А что вы сами думаете по этому поводу?
До сих пор я подавлял в себе искушение поставить Руденко в неловкое положение, зная, что это может обернуться против меня. Но он сам дал мне повод.
— Не думаю, чтобы мне нужен был пароль: сам самолет доказывал, кто я такой.
— Сам самолет и сам Пауэрс. Но зачем же тогда этот кусок материи?
— Не знаю. Я получил относительно него единственное указание.
Явно раздосадованный Руденко сказал: «Давайте оставим этот вопрос».
Этот, казалось бы, незначительный момент стал для меня поворотным пунктом.
Почувствовав, что в моих силах время от времени выводить Руденко из себя, я теперь мог не только обороняться.
Руденко стал выяснять вопрос о дубликатах карт.
Как я уже говорил ранее, на случай вынужденной посадки мне был дан комплект карт, по которым я мог добраться до границы СССР. Первоначально на них стояли грифы «секретно» и «ВВС США», но затем их предусмотрительно вырезали ножницами. Однако кто-то сунул мне в самолет второй такой же комплект с неуничтоженными грифами. Типичная служебная погрешность. Но Руденко не был способен понять это. Ему требовалось дать всему свое объяснение.
— Все абсолютно ясно, подсудимый Пауэрс. Эти две карты с вырезанными грифами имелись в вашем распоряжении и, как вы говорите, должны были помочь вам выбраться из Советского Союза, но две другие карты находились в самолете, который вы должны были уничтожить по приказу ваших хозяев.
Нелепость подобного объяснения, казалось, не приходила ему в голову. Получалось, что я взял с собой дополнительный комплект карт просто для того, чтобы их уничтожить.
Теперь мы подошли к вопросу о часах и золотых монетах.
— Все эти вещи предназначались для подкупа советских людей?
— Они должны были помочь мне любым путем выбраться из Советского Союза.
— Я спрашиваю, для подкупа?
— Если бы мне представилась такая возможность, я бы прибегнул к подкупу. Если бы я смог купить на эти деньги еду, я купил бы ее, так как мне пришлось бы проделать путь в 1400 миль. Другими словами, деньги и другие ценности предназначались для того, чтобы любым путем помочь мне.
— Но вы, разумеется, поняли, что деньгами нельзя купить советских людей. Первые же советские граждане, которых вы встретили, разоружили вас и передали властям.
— Я не пытался подкупить их.
У Руденко больше не было вопросов. Но мне еще предстояло давать показания. Теперь наступила очередь председательствующего. Так я набирался знаний о процедуре советского судебного разбирательства, без которых отлично мог бы обойтись.
Председательствующий Борисоглебский: — Подсудимый Пауэрс, в чем состояла главная цель вашего полета 1 мая?
— Как мне сказали, я должен был лететь по определенному курсу и включать и выключать аппаратуру в соответствии с пометками на карте.
— Для чего?
— Я бы предположил, что это делалось с разведывательной целью.
В опубликованной стенограмме заседания второй вопрос Борисоглебского отсутствовал, а мой ответ был изменен следующим образом: «Как мне сказали, я должен был лететь по определенному курсу и включать и выключать аппаратуру в соответствии с пометками на карте. Разумно предположить, что это делалось с разведывательной целью».
— Вчера вы дали показания в суде о том, что полковника Шелтона особенно интересовали ракетно-пусковые площадки.
— Да, он как-то показывал на карте одно место, где, возможно, находилась ракетно-пусковая площадка.
— Правильно ли будет сказать, что главной целью вашего полета 1 мая явилось обнаружение и нанесение на карту всех ракетно-пусковых площадок?
— Я могу сообщить только мое личное мнение по этому вопросу. Уверен, что специалисты, которые изучали мои фотопленки, знали, что именно интересовало людей, пославших меня. Но лично я считаю, что советские ракеты интересуют не только нас, но и весь мир. И я полагаю, что подобный полет мог иметь в виду их поиск, как мне кажется. Но я повторяю, что не знаю, а только выражаю свое собственное мнение.
Как я уже упоминал ранее, космодром Тюратам не являлся главной целью именно этого перелета над территорией СССР. Он оказался включенным в мою программу только потому, что я должен был пролетать поблизости от него. Однако во время допросов я делал упор именно на него, надеясь, что русские сконцентрируют свое внимание больше на этом, чем на главных целях моего полета.
— Подсудимый Пауэрс, вы сознавали, что, вторгаясь в воздушное пространство Советского Союза, покушаетесь на суверенитет СССР?
— Да.
— Почему же вы согласились?
— Мне приказали это сделать.
— Как вы теперь считаете, какую службу, хорошую или плохую, вы сослужили вашей стране?
— Я бы сказал, очень плохую службу.
— Не приходило ли вам на ум, что, нарушая границы Советского Союза, вы могли сорвать совещание в верхах?
— Когда я получал инструкции, всякие мысли о совещании в верхах были мне далеки. Я просто не думал об этом.
— А не приходило ли вам в голову, что такой полет мог вызвать военный конфликт?
— Об этом должны были думать те, кто меня посылал. Мое дело — выполнять приказы. Я считаю, что принимать подобные решения не моя обязанность.
— Но вы сожалеете, что совершили этот полет?
Гринев предупреждал меня, что такой вопрос будет задан. Но я ждал его от самого Гринева или от Руденко, но никак не от председательствующего. Если раньше я еще мог сомневаться в том, что все они действуют как единая группа, то теперь с сомнениями было покончено.
— Да, очень.
Я не добавил, что сожалею лишь потому, что полет закончился неудачей.
К делу приступил другой заседатель, генерал-майор авиации Захаров. Как и следовало ожидать, его вопросы касались моей летной подготовки, подробностей задания, аппаратуры и т. д. За исключением вопросов об устройстве для создания помех радиолокационным станциям перехвата (мне удалось доказать, что это устройство предназначалось для ракет класса «воздух — воздух»), ни один из них не был трудным. Большинство последующих вопросов принадлежало генерал-майору артиллерии Воробьеву. Он пытался заставить меня признаться, что я знаком со специальным оборудованием, но это ему не удалось.
Интересно отметить, как были согласованы и распределены все вопросы. Что упускал Руденко, то вставлял Гринев или кто-нибудь из заседателей.
Наконец мне разрешили сесть. В общей сложности, считая предыдущий день, я простоял на ногах около шести часов.
Чувствуя себя очень неловко в костюмах и галстуках, явно нервничая перед такой большой аудиторией, четверо работников совхоза (позже они были награждены за проявленный героизм) сообщили подробности моего «задержания».
Они чего-то недоговаривали в своих показаниях, но что именно, я понял лишь когда закончил говорить последний из них: никто из четверых не упомянул о втором парашюте, который мы видели.
Почему?
Раньше я думал, что парашют был каким-то образом связан с ракетой. Теперь у меня возникло подозрение, не сбили ли советские ракетчики вместе с «У-2» один из своих самолетов.
Когда меня спросили, есть ли у меня вопросы к свидетелям, я сказал: «Я хочу выразить благодарность за ту помощь, которую мне оказали в тот день все эти люди. Мне впервые представилась возможность поблагодарить их. И я рад поблагодарить их».
Поскольку «добровольная сдача в плен» считается смягчающим обстоятельством, мне хотелось ясно показать, что я не оказывал при задержании сопротивления и не питал к этим людям никаких враждебных чувств.
Теперь пришла очередь комиссии «свидетелей-экспертов», каждая группа которых занималась расследованием определенной части вещественных доказательств.
Первая группа, изучив различные документы, найденные при мне и в самолете, сделала вывод, что «пилот Фрэнсис Пауэрс служит в рядах военно-воздушных сил Соединенных Штатов Америки».
Гринев не возражал. Однако теперь я и не ждал от него возражений.
Вторая группа получила задание обследовать обломки самолета и установить, имелись ли на нем опознавательные знаки. Они пришли к выводу, что таких знаков нет и никогда не было.
Но я-то знал истинное положение. Получив возможность задать вопрос представителю группы, я спросил, могли ли опознавательные знаки быть нанесены на поверхность окраски самолета, а затем смыты. Председательствующий признал такую возможность, но тем не менее дал ясно понять, что он принял первоначальное свидетельство. Я решил, что настаивать бесполезно.
Другие свидетели после долгого изучения специального оборудования — фотокамер, проявленной пленки, радиоаппаратуры, магнитофонов и т. д. — сделали вывод, что оно использовалось для разведывательных целей и что задачей полета являлся шпионаж.