Кирталем на Алайе называли вызванный затяжными дождями в горах сход селевых потоков, сопровождающийся мощными грозовыми фронтами, напрочь глушащими любую связь. Что уж говорить о слабеньких чипах, вживленных под кожу этой развеселой парочки? Бертуччи тогда вылетел в составе одной из поисковых групп, молниеносно организованных майором Рипли. И впечатлений хватило на всю оставшуюся жизнь.
Тяжелый коптер швыряло так, словно он был детской игрушкой: атмосфера разгулялась не на шутку. Район поиска был известен весьма приблизительно – спрогнозировать, куда занесло Тима и Лану, не мог даже Конрад. Карта?! Какая, к поганым крысам, карта там, где прошёл кирталь?!
Горы… долины… безжизненный, искореженный стихией пейзаж… и вдруг: вышка! Сторожевая вышка на краю давненько заброшенного, а теперь погребенного под мутной, жутковатой смесью глины, камней и воды карьера. Когда-то здесь брали знаменитый на всю Галактику алайский углерод, идеальный компонент брони… да, вышка. И две вполне живые фигурки на ней.
Рой удовлетворенно усмехнулся: хороши тогда были оба! Грязные, как крысы… уже сухие – на то и солнце… перемазанные кровью – хвала Баст, далеко не везде своей. Хотя как они ухитрились всего-то с парой ножей на двоих завалить здоровенного хряка, потомка одичавших свиней, драпанувшего от разгулявшейся стихии, и затащить тушу на вышку, доктор Бертуччи не знал до сих пор. Опасался спрашивать. Нервы свои, не дядины.
Если уж на то пошло – с одним ножом. Второй пал смертью храбрых в процессе ликвидации проволочного заграждения, натянутого между вышками. Молодцы, что уж там: останься проволока на месте, снесло бы и её, и вышки. Не обезумевшим зверьем, так селем. За компанию.
И ведь успели же! И проволоку срубили – а напыление на клинках на что?! – и хряка подрезали. Рой даже не спрашивал – и сейчас не имел ни малейшего понятия – чья это была идея: пересидеть на верхотуре, а не пытаться убежать. Но когда торжествующе оскалившийся пилот подвел коптер к покосившейся вышке, Лана и Тим были в полном порядке.
Несколько обезвоженные – свиная кровь, все-таки, не вода – но сытые. Сырое мясо?! Баст, какие мелочи!
Обожженные солнцем, почти голые, израненные (и, кстати, довольно толково перевязанные ошметками одежды), но живые. И в ушах Роя Бертуччи до сих пор при одном воспоминании гремел восторженный рёв Дитца и Рипли: дети – да какие там дети! – справились!
– Идемте-ка, Рой, – голос Рэнсона был нарочито выверенным. – Надо поговорить с нашей пациенткой.
Участок коридора напротив входа в палату тоже был затемнен. Следовало избегать любых внешних раздражителей, к каковым причислялся и проникающий сквозь открытую дверь свет из коридора.
Хрупкая девчушка-медсестра, не сводившая глаз с установленных на низкой стойке мониторов, вскочила на ноги при виде начальства и тихонько отрапортовала:
– Всё в порядке, профессор. Показатели в пределах нормы, у пациентки посетители, наблюдается выброс эндорфинов…
– Потом, потом, – отмахнулся Рэнсон и вошел в палату. Бертуччи следовал за ним неслышной, но неотвязной тенью.
Внутри было ещё темнее, чем казалось при взгляде на дисплей. Возможно, это создавало определенные трудности для людей, к которым можно было причислить и Тима Стефанидеса. Но для Рэнсона скудное освещение отнюдь не являлось проблемой, и он едва сдержался, чтоб не поморщиться: выглядела Лана Дитц скверно.
По какому принципу выстраивал её организм очередность адаптации к новым параметрам, знал только он один, да, еще, возможно, Баст. В частности, шрамы и следы ожогов исчезли с кожи бесследно, но сама кожа ещё не подтянулась в соответствии с уплотнившимися мышцами. Да и цвет кожи… лежащая на высокой кровати девушка чем-то напоминала сейчас полураздавленную медузу.
Дети, к которым Зов пришёл вовремя, приходили в себя быстро, а тут, видимо, следовало сделать поправку на возраст. Да, Зов, Зов, и плевать на «гиксоса», Мигель Рэнсон не мог ошибиться! Но что же делать-то, а? Как минимум – не молчать. И он заговорил.
Несколько минут спустя Конрад Дитц вскочил на ноги, выматерился – от души и во весь голос – и тут же виновато умолк, увидев, как, зажимая руками уши, почти подскочила на кровати его дочь. Практически невидимый в темноте Рипли, такой же черный, как ладно сидящая на нем форма Галактического Легиона, зло оскалился, но заговорил предусмотрительно тихо:
– И что всё это означает?!
– Не знаю, – прошипел Бертуччи. – Никакой логики…
– Ну почему же? – хрипло рассмеялась Лана, и все обернулись к ней.
Рой вдруг виновато подумал, что, несмотря на многолетнее знакомство, до сих пор где-то на подкорке числит свою пациентку никчёмой. Вещью. Кем-то, кому по статусу не полагается понимать происходящее вокруг и реагировать на него.
– Всё логично, господа!
Она смотрела на собравшихся странным, чужим взглядом и говорила медленно, словно прислушивалась к чему-то, неслышному для остальных. Голос слегка просел – так мог бы говорить мужчина, пытающийся выжать из женских голосовых связок привычный тембр и интонацию.
– Любому устоявшемуся обществу нужны парии. Те, чьей участью матери пугают детишек: «Будешь плохо кушать – вырастешь никчёмой!». Да и вообще тенденция опасная.
– Ты думаешь… – подался вперед Дитц.
– А что тут думать? С каждым годом никчём рождается все больше. И все больше их выживает, и доживает до зрелости. В основном мужчин, конечно. Большинство женщин, я думаю, затрахивают до смерти ещё девчонками. Если Зов возможен в девять лет – то почему не в девятнадцать? Почему не в двадцать пять? Если смена зубов ни при чем – нас нельзя продавать и покупать, использовать в качестве живых макивар и стерилизовать, безнаказанно убивать и насиловать. Появись вдруг у никчём перспектива, кто их удержит?.. Мы ведь мрины. Неполноценные, да – но мрины. Это была угроза, джи Бертуччи, вы правы. Интересно, сколько таких «врачебных ошибок» уже «исправили» «гиксосы»?
– Мне вот интересно, – едко процедил майор Рипли, – почему, в таком случае они не «исправили» тебя?
Лана вяло отмахнулась, кривя в презрительной усмешке истончившиеся, бесцветные губы:
– Слишком много свидетелей. Ничего, завсегдатаям «Котёнка» объяснят… или закроют сам «Котёнок». Врачам – уже объяснили. Думаю, и к родителям Тима скоро наведаются. Мнение вулгов никого не беспокоит. А что касается меня…
Рэнсон вдруг подошёл вплотную к изголовью кровати и негромко, но предельно отчетливо поинтересовался:
– А кто сейчас говорил? Лана Дитц или… или Арон Крессар?
Улыбка девушки была такой же чужой, как интонации:
– А так ли это важно, профессор? Хотя… вы ведь проговорились этому типусу, верно? Ох, джи Рэнсон… мне бы в ваш мир… такой безопасный, такой надёжный… да кто ж пустит?
У Рипли лопнуло терпение. Коротко, но весьма энергично высказав свою точку зрения, он затребовал в палату принтер, и пять минут спустя Лана поставила подпись под контрактом Галактического Легиона. То же сделал и Тим. А еще через час у дверей палаты уже сидели два легионера, получившие приказ никого не впускать, кроме присутствующих здесь. Причем врачей – «Извините, профессор!» – только в сопровождении.
Те двое суток в клинике, на которых настаивал Рэнсон, свежеиспеченному кандидату в рядовые предстояло провести под охраной. А потом – перелёт с тремя пересадками сначала до сборного пункта, потом до тренировочного лагеря. Дорога, по мнению старика, должна была дать девушке время хоть как-то прийти в себя, раз уж оставаться на планете ей не следует.
Конечно, весёлого мало: сейчас новобранцев принимал только лагерь «Сан-Квентин»[5], само название которого знающему человеку говорило о многом. Но задерживаться на Алайе Лане не стоило. А «Сан-Квентин»… да пусть будет «Сан-Квентин», черт с ним. В конце концов, и Дитц, и Рипли начинали свою карьеру легионеров именно там – и ничего… справится, тем более на пару с Тимом. Впору пожалеть курсантов и инструкторов…
– Тяпнем, детишки?
«Детишки» в лице Тима и Ланы переглянулись и синхронно покачали головами. Это было не первое предложение со стороны капрала Шольца, и, можно держать пари, не последнее, благо – благо ли? – лететь до сборного пункта лагеря «Сан-Квентин» оставалось ещё не меньше суток. То, что ему постоянно отказывали, престарелого выпивоху нисколько не смущало, разве что голос раз от разу становился всё более недоуменным, а сопение – все более обиженным.
Что ж, в Легионе хватало и таких. Исполнительных, но безынициативных. В целом неглупых, но твердо уверенных, что думать должно начальство. Незаменимых в случае необходимости выполнить от сих и до сих простую и ясную задачу – к примеру, сопроводить завербованных новобранцев до сборного пункта. Не умеющих или не желающих развиваться. Не помышляющих о карьере. Получающих капральские лычки исключительно по выслуге. В меру вороватых, в меру пьющих. Не представляющих своей жизни на гражданке и тихо тянущих до пенсии.
С Шольцем Лана и Тим были знакомы давно, и почти так же давно решили для себя, что вывернутся наизнанку, но такими не станут ни за что. Во всяком случае, так было. Сейчас Лана уже не была уверена, что знает, о чём думает Тим. Могла лишь ручаться, что ситуация, когда к ней Зов пришел, а к Тиму – нет, казалась вопиющей несправедливостью не только ей.
С каждым днем, прошедшим после её выписки из клиники, старый приятель, парный «клинок» и, если уж на то пошло, первый мужчина, с которым она спала по доброй воле, становился всё более замкнутым. Проклятый Зов – ну кому он был нужен-то? – разом изменил расстановку ролей, сделал Тима нелепым в ипостаси опекающего, рвал в клочья детскую дружбу. По праву гордившийся собой Тим вдруг оказался в ситуации, когда дотянуться до подруги не мог по определению, и уж конечно, не испытывал по этому поводу ни малейшего восторга.
Иногда Лане хотелось, чтобы всё стало, как прежде, лишь бы вернулась привычная легкость отношений. Однако не часто, н