Самозванцы в тюрко-монгольских государствах
Как и практически во всех странах и регионах мира, в тюрко-монгольских государствах имели место случаи самозванства, хотя деятельность таких авантюристов была затруднительна. Ведь тюркские и монгольские народы довольно аккуратно относились к своим родословным, так что попытка какого-либо лица приписать себя к какому-нибудь роду, особенно правящему, с большой долей вероятности могла быть развенчана. Тем не менее такие авантюристы находились, и их появление обусловливалось самыми разными факторами, о которых мы и поговорим ниже.
Глава 9Категории самозванцев
Условия, при которых самозванцы появлялись в тюрко-монгольских государствах, не слишком отличались от условий появления аналогичных авантюристов в других странах.
Несомненно, наибольший всплеск самозванства приходился на периоды династических кризисов, междоусобной борьбы, когда за короткое время уничтожалось физически значительное число представителей правящей династии того и иного государства. Настолько короткое, что порой ни подданные, ни даже представители знати не успевали узнать, что тот или иной царевич (или даже хан) уже сошел с политической сцены. Этим и пользовались авантюристы, выдававшие себя за представителей правящего рода.
Можно выделить три основных вида самозванцев в тюрко-монгольских государствах, каждый из которых мы рассмотрим отдельно.
§ 1. Самозванцы, выдававшие себя за реально существовавших правителей
Авантюристы, выдававшие себя за реально существовавших потомков Чингис-хана или представителей нечингисидских правящих династий, были довольно многочисленны: ведь немало членов тюрко-монгольских государств погибали при довольно таинственных обстоятельствах, дающих основание предполагать, что они могли остаться в живых. Это и неудивительно: ведь ни один монарх, занявший трон после смерти своего предшественника, не пожелал бы давать собственным соперникам такое основание для обвинения, как устранение законного монарха или других своих близких родственников! Соответственно, в некоторых случаях авантюристы или стоявшие за ними политические силы старались использовать противоречивость сведений о судьбе того или иного потомка Чингис-хана, чтобы попытаться захватить власть. Хотя авантюры таких самозванцев характерны также преимущественно для периодов кризисов и гражданских войн, иногда «чудесно спасшиеся» претенденты на трон появлялись и в более спокойные периоды.
По-видимому, хронологически первым самозванцем, зафиксированным в источниках, являлся авантюрист, выдававший себя, впрочем, не за Чингисида, а за представителя могущественной эмирской династии: он был объявлен Тимур-Ташем – сыном Чопана, влиятельного государственного деятеля в государстве ильханов в Иране. Чопан и многие члены его семейства (в том числе и Тимур-Таш) погибли в конце 1320-х годов в результате репрессий, обрушенных на них ильханом Абу Саидом. Однако в 1337 г. Хасан Кучак, сын Тимур-Таша, ставший в это время одним из нескольких влиятельных временщиков в разваливающемся государстве Хулагуидов, нашел «бродягу, похожего на его отца» по имени Кара-Джари, которого выдал за спасшегося Тимур-Таша [Хафиз Абру, 2011, с. 158].[161] Дело в том, что несмотря на свое влияние и энергичность, сам Хасан Кучак был слишком молод (ему в это время было около двадцати лет), поэтому вряд ли сумел бы убедить других эмиров, включая и собственных родственников, поддержать его в борьбе за власть. Действуя же от имени своего «отца», который уже в 1320-е годы был достаточно влиятельным сановником (наместником ильхана в Руме – Малой Азии), он мог с большим успехом достичь своей цели. Однако годом позже лже-Тимур-Таш, убедившись, что многие принимают его за настоящего эмира, выступил против своего «сына», который в любой момент мог его разоблачить, попытался убить его, но попытка оказалась неудачной, и самозванцу пришлось бежать. Хасан Кучак тут же объявил, что на самом деле это никакой не его отец, а «туркманский нищий», причем нисколько не смущаясь признал: «Это дело (объявление самозванца Тимур-Ташем. – Р. П.)было моей хитростью». Самозванец бежал в Тебриз, где объединился с ойратскими эмирами, которые, несмотря на разоблачение, сочли возможным поддержать его претензии, надеясь, что это поможет им в борьбе за власть. В самом деле вскоре ойратам, действуя от его имени, удалось взять под контроль Багдад и практически весь Ирак. Однако и с ними у авантюриста возникли разногласия, он попытался спастись бегством, но был схвачен и казнен в 1339 г. [Хафиз Абру, 2011, с. 159–162].
Кстати, тот же Хасан Кучак чуть позднее, на рубеже 1330–1340-х годов, держал при своем дворе некоего «мальчика неизвестного рода и племени», которого сам он провозгласил царевичем Абу-л-Хайром: такой царевич действительно существовал, он был сыном ильхана Олджайту, но умер в детстве. Эмир намеревался использовать его в качестве «альтернативного» кандидата на трон на тот случай, если с его ставленником, ильханом Сулейманом, что-то произойдет. Однако сам Сулейман выразил неудовольствие наличием претендента, тем более явно фальшивого – ведь в живых еще было много представителей знати, помнивших о смерти настоящего Абу-л-Хайра. Поэтому, чтобы не вызвать новой смуты среди своих сторонников, Хасан Кучак отправил мальчика к Сулейману, который приказал его умертвить [Хафиз Абру, 2011, с. 171].
В Индии, при дворе делийского султана Мухаммада Тоглука на рубеже 1330–1340-х годов появился человек, выдававший себя за чагатайского хана Тармаширина, свержение которого в 1334 г. положило начало длительной междоусобице в Чагатайском улусе. Хан был в том же году убит своим племянником Янги, однако это по понятным причинам не стало достоянием широкой гласности и дало возможность самозванцу утверждать, что он, Тармаширин, якобы спасся. Причем, согласно рассказу Ибн Баттуты, его признали сначала лекарь, некогда лечивший настоящего хана, а затем родные сын и дочь Тармаширина. Однако подданные индийского монарха внушили ему, что если к человеку, выдавшему себя за хана, начнут стягиваться подданные из Чагатайского улуса, то они могут представлять опасность и для самого султана. В результате Мухаммад Тоглук велел самозванцу покинуть его двор. После долгих странствий тот оказался в Фарсе у местного правителя Абу Исхака Инджу, который и дал ему убежище [Ибрагимов, 1988, с. 87–90] (см. также: [Грачев, 2005, с. 95]).
В 1361 г. в Золотой Орде при поддержке ряда влиятельных эмиров появился «неизвестный человек», выдававший себя за Кильдибека, одного из внуков знаменитого Узбек-хана. Появление претендента вызвало удивление, поскольку было известно, что Кильдибек был убит во время захвата власти Бердибеком в 1357 г. или чуть позже [СМИЗО, 1941, с. 129; Утемиш-хаджи, 1992, с. 113]. Однако многие из непосвященных в заговор все же поверили в его «чудесное спасение». Скоро они поплатились за свою доверчивость: когда лже-Кильдибек захватил трон, многие влиятельные сановники поспешили к его двору, чтобы изъявить верность, но самозванец, боясь, что многие из них знали настоящего Кильдибека и могут разоблачить его, приказал их устранить [СМИЗО, 1941, с. 129] (см. также: [Григорьев, 2004, с. 144–145]). Результатом стало то, что от него отшатнулись даже те, кто изначально поддерживал самозванца, и вскоре он погиб в очередной междоусобице (подробнее см.: [Почекаев, 2012, с. 151–153]). Сам факт упоминания его «самозванства» в русских летописях и восточных исторических сочинениях, на наш взгляд, очень показателен: по-видимому, кому-то из столичных аристократов все же удалось уцелеть и разоблачить лже-Кильдибека.
Настоящий «бум самозванцев» имел место в Бухарском ханстве на рубеже XVI–XVII вв. Он был связан с тем, что многие члены правящей династии Шайбанидов к этому времени погибли сначала от рук хана Абдаллаха II, стремившегося устранить всех удельных правителей и объединить ханство под своей властью, а затем – от рук его сына и наследника Абд ал-Муминам, который решил избавиться от всех остальных претендентов на трон. В результате в 1580–1600-е годы появилось несколько авантюристов, выдававших себя за «чудесно спасшихся» Шайбанидов.
В 1588 г. в Ташкенте, лишь недавно перешедшем под контроль Абдаллах-хана II, вспыхнуло восстание его противников – узбекских султанов-Шайбанидов, которые заключили союз с казахскими султанами и выступили против хана. В противовес Абдаллаху восставшие выдвинули собственного претендента на трон казахского султана Джан-Али, внешне похожего на бывшего ташкентского правителя Баба-султана (Баба-хана), который до самой своей смерти в 1582 г. был наиболее упорным противником и опасным соперником Абдаллаха II в борьбе за верховную власть. Однако бухарскому хану удалось вовремя мобилизовать свои силы, и мятежники потерпели поражение [Абусеитова, 1985, с. 77–80; Абусеитова, Баранова, 2001, с. 265–266]. Этот пример интересен тем, что это, кажется, единственный случай, когда один потомок Чингис-хана выдавал себя за другого – пусть даже и более влиятельного.[162]
Примерно в то же время, в конце 1580-х годов, каракалпакские вожди, воспользовавшись междоусобной борьбой в Бухарском ханстве, провозгласили ханом некоего самозванца, выдав его за недавно скончавшегося Шайхим-султана (внука бухарского хана Абу Саида из династии Шайбанидов). Самозванец около года боролся за ханский трон, совершив в союзе с каракалпаками и казахским Абу-Лайс-султаном несколько походов в окрестности Самарканда. Однако в конце концов «ложь его стала явной, [и] ему отрезали голову подобно барану и избавили себя от [источника] того беспокойства» [Юдин, 1988, с. 208; 2001б, с. 58–59].
На рубеже XVI–XVII вв. династия Шайбанидов была свергнута своими соперниками – Аштарханидами. В условиях смутного времени появилось еще несколько самозванцев, выдававших себя за уцелевших членов этой династии. В 1601–1602 гг. в Фергане сторонники Шайбанидов выдвинули нескольких самозванцев, объявив их сыновьями Абд ас-Саттар-султана б. Баба-хана, который, как и его отец, был убит в 1580-е годы Абдаллахом II. Им удалось нанести поражение балхскому правителю Вали-Мухаммаду Аштарханиду, после чего они двинулись на Ташкент и отбили его у казахских султанов. Однако на помощь последним явились их родственники, которые перебили армию самозванцев, погибших в сражении [Абусеитова, Баранова, 2001, с. 196–197; Юдин, 1988, с. 211–212].
Чуть позднее, в 1603 г., еще один самозванец, выдававший себя опять же за сына Баба-хана – на этот раз Абд ал-Гаффара (настоящий Абд ал-Гаффар был убит несколькими годами ранее казахским Таваккул-Мухаммад-ханом), был возведен в ханы каракалпаками в противовес казахским Чингисидам. В течение двух лет лже-Абд ал-Гаффар правил каракалпаками, а затем овладел Ташкентом, Туркестаном, Саураном и другими областями, успешно противостоя натиску казахских ханов Бахадура и Ишима. Лишь в 1605 г. казахские предводители
пришли близко к Ташкенту с целью [напасть на] Абд ал-Гаффар-султана, схватили некоего человека и выяснили истинное положение Абд ал-Гаффара.
После этого Ишим-хан, внезапно напав на ставку самозванца, покончил с ним [Абусеитова, Баранова, 2001, с. 199–200; Юдин, 1988, с. 213–214] (см. также: [Султанов, 2006, с. 113]).
В 1694 г. молодой хивинский хан Эренг-Мухаммад из династии Арабшахидов погиб во время конной прогулки, упав с лошади (по крайней мере такова была официальная версия его смерти). Его мать, туркменка Токта-ханым, чтобы не упустить из рук власть, возвела на престол сына своего старшего брата, приходившегося, соответственно, двоюродным братом покойному хану и очень похожего на него. Около года он пребывал на троне под именем Эренг-хана, но вскоре узбекскую знать Хивинского ханства насторожило то, что хан стал оказывать покровительство туркменам, а узбеков подверг гонениям. Они восстали против самозванца, убили его и казнили Токта-ханым [МИТТ, 1938, с. 330–331; Munis, Agahi, 1999, р. 52–53] (см. также: [Султанов, 2006, с. 113–114]).
Уже во второй половине XIX в. самозванчество оказалось востребованным еще в одном узбекском ханстве Средней Азии – Кокандском. В 1862 г. предводители влиятельного племени кипчак и примкнувшие к ним киргизы подняли восстание против правившего тогда хана Худояра и провозгласили своим предводителем некоего Сарымсака, которого объявили Шахрухом, сыном хана Мухаммада-Али (правление 1822–1842 гг.). Однако вскоре, в 1863 г., сами же мятежники нашли другого претендента на трон – Султан-Сайида, сына Малла-хана (правление 1858–1862 гг.), который хотя и был несовершеннолетним, но зато несомненным потомком ханского рода, а лже-Шахруха сами же и убили [Бейсембиев, 2009, с. 231].[163]
Наконец, последний известный нам пример, когда самозванец выдавал себя за представителя правящего рода, имел место в том же Кокандском ханстве, где в 1873–1876 гг. поднял восстание самозванец, выдавший себя за представителя правящей династии Минг – Пулад-хана, внука Алим-хана, первого правителя Коканда, принявшего ханский титул. Примечательно, что сначала противники Худояр-хана намеревались сделать своим предводителем и претендентом на трон настоящего Пулада, но тот спокойно проживал в Самарканде и отказался от предложения, поскольку не доверял заговорщикам и поддерживавшим их киргизам. Получив его отказ, заговорщики цинично заявили:
[Потом] как только наше [дело] благополучно завершится, какой-нибудь хан найдется [Бабаджанов, 2010, с. 287–288; Корытов, 1902, с. 21–22],
в связи с чем можно предположить, что и этого потенциального претендента с большой вероятностью ожидала судьба вышеупомянутого Шахруха-Сарымсака в случае привлечения на сторону мятежников более легитимного претендента. Тем не менее, заехав по пути в Ташкент, они нашли подходящего претендента, которого и объявили Пулад-ханом [Бейсембиев, 1987, с. 26; Хасанов, 1977, с. 65; Schuyler, 1876, р. 348 (n. 1)]. В действительности же это был уроженец киргизского племени бостон по имени Мулла Исхак б. Мулла Хасан, мелкий торговец табаком [Корытов, 1902, с. 19–20].
Вскоре многие киргизские подданные кокандских ханов признали нового претендента на престол. Худояр-хан отправил против самозванца пятитысячный отряд, который перешел на сторону лже-Пулад-хана. Претендент во главе своих сил двинулся в сторону Коканда. В отчаянии хан призвал на помощь туркестанского генерал-губернатора К. П. фон Кауфмана, однако это вызвало возмущение даже среди его сторонников, немедленно составивших заговор в пользу Наср ад-Дина, старшего сына Худояра. Взвесив все обстоятельства, Кауфман сам порекомендовал хану отречься от трона в пользу своего первенца. Однако самозванец обратил оружие и против нового хана, заставив его, подобно отцу, бежать из Коканда. В результате к концу 1875 г. под властью самозванца находилась вся восточная половина Кокандского ханства, и он мог выставить до 100 тыс. воинов для завоевания оставшейся части [Хасанов, 1977, с. 65–84].
Поскольку самозваный хан не только действовал против легитимных властей Коканда, но и объявил «священную войну» против русских, власти Туркестанского края, наконец, решили напрямую вмешаться в дела ханства. В декабре 1875 г. экспедиция под командованием полковника (впоследствии генерала) М. Д. Скобелева выступила против восставших, которые после ряда поражений стали разбегаться, несмотря на то что лже-Пулад-хан пытался навести в своих войсках порядок даже показательными казнями. В январе 1876 г., восстановив на троне Наср ад-Дина, русские войска нанесли окончательное поражение самозванцу, который бежал, но вскоре был схвачен родственниками казненных им военачальников и выдан царским войскам. Учитывая, что самозванец бросил вызов не только кокандскому трону, но и Российской империи, он был судим военным судом в Маргелане и приговорен к повешению в феврале 1876 г. [Бартольд, 1965а, с. 397–398; Корытов, 1902, с. 34–40; Хасанов, 1977, с. 84–88]. Однако его движение в конечном счете привело русские власти к мысли о нецелесообразности дальнейшего существования Кокандского ханства, и оно было ликвидировано в том же году.
§ 2. Самозванцы, выдававшие себя за вымышленных членов правящих семейств
Авантюристы, выдававшие себя за представителей правящих династий, в действительности не существовавших, были не так многочисленны, как те, у кого имелись реальные «прототипы», известны всего лишь несколько подобных претендентов на власть.
В 1558 г. в городе Чарджуй, входящем в состав Бухарского ханства, появился некий «сайид-заде», который выдавал себя за сына Бурхан-султана (Шах-Бурхан-хана) – шайбанидского правителя Бухары, умерщвленного своим родичем Абдаллахом II годом раньше. Чарджуй к этому времени был только что взят бухарским ханом, и противников его власти в городе оставалось довольно много. Они-то и решили сделать правителем мнимого султана, выдав его за сына одного из влиятельных противников Абдаллаха.[164] Ханский наместник в Чарджуе был убит, а самозванец посажен на трон. Однако хану не пришлось даже беспокоиться о самозванце: его сторонники в самом городе выступили против бунтовщиков и перебили их, и новому наместнику оставалось лишь вступить в город и восстановить порядок [Хафиз-и Таныш, 1983, с. 225].
Другой известный случай подобного самозванства также имел место в Бухарском ханстве, но в гораздо более поздний период – в эпоху смуты, начавшейся после смерти Абдаллаха II в 1598 г. Его сын и наследник Абд ал-Мумин-хан, как уже упоминалось, перебил большое количество своих родственников, в которых видел соперников в борьбе за трон. Многие из уцелевших Шайбанидов, естественно, сочли такие действия хана преступными и отказались повиноваться ему, закрепившись в своих уделах в качестве самостоятельных правителей. Вскоре Абд ал-Мумин был убит, однако удельные правители, почувствовав вкус независимости, отказались повиноваться и сменившему его на троне Пир-Мухаммаду II. В этих условиях в Балхе (втором по значению городе Бухарского ханства) ханом был провозглашен некий Абд ал-Амин под именем Исфанд-султана. Он был объявлен сыном Ибадаллах-султана, брата Абдаллаха II, хотя было известно, что у этого султана был единственный сын – Ядгар-Мухаммад-султан, который умер в возрасте трех или четырех лет еще при жизни своего отца. Однако это обстоятельство не смутило балхских эмиров, и они объявили семнадцатилетнего претендента законным наследником Ибадаллах-султана, вдова которого, Джахан-ханум, подтвердила происхождение Исфанд-султана [Ахмедов, 1982, с. 97–98; 1985, с. 105] (см. также: [Систани, 2000, с. 477–478 (примеч. 622)]).
В течение трех лет самозванец удерживал власть над Балхом, Кундузом и другими областями, не подчиняясь бухарским ханам и чеканя собственную монету. Однако в конце концов в 1601 г. он пал жертвой заговора, составленного при прямой поддержке персидского шаха Аббаса I Сефеви, который возвел на балхский трон своего ставленника – Мухаммад-Ибрахим-хана, в шайбанидском происхождении которого сомнений не было [Ахмедов, 1994, с. 163–164].
Довольно неопределенные и противоречивые сведения сохранились еще об одном самозванце, действовавшем во время башкирского восстания 1704–1711 гг. против русских властей. В 1707–1708 гг. одним из предводителей восставших был некий Мурат Кучуков, являвшийся, согласно расследованиям российских чиновников, уфимским уроженцем, т. е. башкиром, и одним из реальных руководителей восстания [Ахмадов, 2002, с. 181, 3 47]. Однако чтобы усилить свое влияние по сравнению с другими вождями восставших, он стал выдавать себя за царевича-Чингисида под именем Султан-Мурада, или Султана-Хаджи.
Интересно отметить, что, похоже, сами башкиры не очень-то понимали на родство с какой ветвью «золотого рода» претендовал самозванец. По одним данным, он выдавал себя за сына сибирского царевича Кучука – последнего потомка Кучума, предъявлявшего претензии на трон Сибирского ханства [Лемерсье-Келькеже, 2009, с. 263; Трепавлов, 2012, с. 123]. Некоторые косвенные данные позволяют предположить, что он претендовал на связь с северокавказской ветвью крымского правящего рода Гиреев [Акманов, 1993, с. 144–145]. Наконец, по еще одной версии он считался сыном каракалпакского хана Кучука [Сабитов, 2008, с. 79; Сень, 2009, с. 166–167]. К тому же, окончательно запутывая самих участников восстания и следствие, начавшееся после его подавления, он именовал себя «прямым башкирским салтаном», кроме того, среди восставших стали распространяться слухи, будто он еще и святой, а видеть его могут лишь наиболее высокопоставленные вожди восставших [Акманов, 1993, с. 146–147; Ахмадов, 2002, с. 347].
Самозванец вел активную дипломатическую деятельность, стараясь привлечь к участию в восстании народы Северного Кавказа (добиваясь и их признания его власти как потомка Чингис-хана), а также вел переговоры с Крымским ханством и Османской империей о переходе башкир в их подданство. Однако его сомнительный статус вызвал настороженное отношение со стороны этих монархов, и его поездки в Бахчисарай и Стамбул оказались неудачными. А по возвращении он потерпел поражение в бою с русскими войсками, был ранен, взят в плен и казнен в Казани [Лемерсье-Келькеже, 2009, с. 263; Трепавлов, 2012, с. 123].
Трудно определить причину, по которой самозваные претенденты на трон выдавали себя за правителей, никогда не существовавших. Вряд ли они и поддерживавшие их влиятельные деятели слишком плохо разбирались в генеалогии Чингисидов. Скорее, напрашивается обратное объяснение: они прекрасно разбирались в семейных взаимоотношениях «золотого рода», отлично знали, кто из его представителей жив, кто умер, чтобы рисковать, выдавая претендента за лицо, о смерти которого было известно. Принимая во внимание разнообразие семейных связей (взятие в жены вдов и, соответственно, усыновление их детей от предыдущего брака, признание законными детей от наложниц, усыновление дальних родственников бездетными владетельными Чингисидами и т. д. (см., напр.: [Сабитов, 2008, с. 70–71])), можно было надеяться, что население с доверием примет информацию о ранее неизвестном потомке Чингис-хана и поддержит его претензии на власть.
§ 3. Претенденты на трон с сомнительным происхождением
Эта группа претендентов на трон, вернее даже правителей, может быть отнесена к самозванцам с некоторой натяжкой: их происхождение вызывало сомнение у современников, однако прямых оснований считать их самозванцами не имелось.
Первые обвинения претендентов на трон и правителей в самозванстве такого рода появляются уже в работах историков персоязычных авторов XIV в., повествующих о событиях междоусобной борьбы в Иране в последние годы правления династии Хулагуидов. Как уже упоминалось выше, после смерти ильхана Абу Саида в 1335 г. к власти пришел Арпа-хан, потомок Арик-Буги (брата Хулагу), пытавшийся укрепить свое право на трон путем женитьбы на Сатибек – сестре Абу Саида. В качестве «дополнительного средства легитимации» он уничтожил всех имеющихся в Иране царевичей-Чингисидов, которые, подобно ему, могли выступить претендентами на трон. Согласно Хафизу Абру, Арпа-хан —
мальчика из рода Конкуртая ибн Хулагу… с двумя другими царевичами, также из рода Хулагу-хана, [не заслуживающих] упоминания, приказал задушить.
Та же судьба вскоре постигла еще одного отдаленного родича:
Из Мавераннахра царевич Таваккул-Кутлуг из рода Угедей-каана ибн Чингис-хана с двумя сыновьями… укрепился в этой стране. [Когда] он с сыновьями прибыл в ставку, Арпа Ке’ун посчитал их более достойными падишахства, [чем он сам] и не простил им этого (убил их) [Хафиз Абру, 2011, с. 147].
Как видим, потомок Арик-Буги постарался уничтожить всех потомков боковых ветвей Хулагу и даже представителей других ветвей Чингисидов, весьма обоснованно полагая, что, коль скоро он сам сумел воссесть на трон, то и они могут последовать его примеру.
О том что в результате действий Арпа-хана не осталось более-менее законных претендентов на престол, мы также упоминали. В результате на трон претендовали различные лица, которые вряд ли решились бы на это при наличии законных наследников: Сатибек, сестра Абу Саида, которую как законную наследницу трона поддержали предводители племени сулдуз во главе с эмиром Хасаном Кучаком (он приходился внуком могущественному эмиру Чопану, бывшему первым мужем Сатибек), возведя ее в 1337 г. на трон в качестве «правосудной султанши» [Mernissi, 2006, р. 105] (см. также: [Почекаев, Почекаева, 2012, с. 118]); Туга-Тимур, потомок Хасара, брата Чингис-хана. Тем не менее несмотря на то что практически все царевичи Хулагуиды были вырезаны Арпа-ханом, в течение 1336–1339 гг. влиятельные иранские эмиры выдвинули ряд претендентов, провозгласив их членами рода Хулагу. Так, ильхан Муса, согласно средневековым персидским авторам, был человеком лет сорока, который занимался торговлей тканями; однако могущественный эмир Али-падшах из племени ойрат провозгласил его сыном Али б. Байду и возвел на трон ильханов [Melville, 1999, р. 46]. Абу Бакр Ахари замечает, что «кроме имени у него ничего не было» [Ахари, 1984, с. 112]. Его сменил на троне некий
ребенок по имени Пир Хусейн из рода Анбарчи, которого нарекли Мухаммад-ханом.
Официально Мухаммад-хан считался сыном Йулкутлуга б. Ил-Тимура б. Анбарджи б. Менгу-Тимура б. Хулагу, причем его «назначил на царство» (sic! – Р. П.)Хасан Бузург из династии Джалаиров [Ахари, 1984, с. 113; Шараф-хан, 1976, с. 67].[165] Хасан Кучак, возведший Сатибек на трон, в силу ряда причин перестал ей доверять (подробнее см.: [Почекаев, Почекаева, 2012, с. 119–120]) и, стремясь противопоставить ильханам из дома Хулагу, провозглашенным его соперником Хасаном Бузургом,
нашел одного человека по имени Илйас. Говорили, что он [один] из детей Сукая (Сукай – сын Юшмута, одного из младших сыновей Хулагу. – Р. П.). Он дал ему имя Сулейман-хана и возвел на трон. [Правду] знает Аллах [Ахари, 1984, с. 118].
Мухаммад-хан был разгромлен своим соперником Сулейманом и убит, а на его место Хасан Бузург посадил на трон некоего Изз ад-Дина под именем ильхана Джахан-Тимура б. Алафранга б. Кейхату-хана, которого вскоре сам же и сверг, объявив ханом себя самого. В «Родословии тюрков», сочинении XV в., Джахан-Тимур вообще назван эмиром, т. е. не членом ханского рода Чингисидов [Shajrat, 1838, р. 328]. Наконец, уже в 1344 г., после смерти Сулейман-хана, брат и преемник Хасана Кучака, Малик Ашраф,
привел одного [человека] из племени торклийан, посадил на трон и велел читать в Арране хутбу с упоминанием его имени. Кроме имени Ануширван у того ничего больше не было [Ахари, 1984, с. 122].[166]
Как видим, средневековые авторы дают понять, что сомневаются в том, что эти претенденты на трон действительно принадлежали к роду Хулагу. Однако нельзя не учитывать то обстоятельство, что эти сомнения призваны отразить позицию заказчиков произведений – правителей из рода Джалаиров, узурпировавших, как мы помним, власть в Иране у потомков Чингис-хана. Естественно, причислить себя к потомкам Чингис-хана Джалаиры не могли (хотя по материнской линии и имели частичку чингисидской крови), зато обвинить в самозванстве тех, кого они свергли, у них была возможность. А исторические сочинения на Востоке всегда были прекрасным инструментом для продвижения политических идей, в том числе и для обоснования прав на верховную власть [Султанов, 2005, с. 35].
В 1347 г. в Могулистане (восточной части Чагатайского улуса, фактически отделившейся от западной, Мавераннахра, в результате смуты, начавшейся в середине 1330-х годов) могущественный эмир Пуладчи из рода Дуглат решил провозгласить собственного хана, в качестве какового возвел на трон 17-летнего Тоглук-Тимура. Юноша считался сыном одного из могульских эмиров по имени Шировул. Однако по утверждению Пуладчи, супруга эмира ранее была наложницей чагатайского царевича Эмиль-Ходжи б. Дувы-хана, после смерти которого, будучи уже беременной от него, вышла замуж за Шировула [Муизз, 2006, с. 51]. Однако по другой, более романтической, версии, отцом будущего хана был не царевич Эмиль-Ходжа, а его брат – Эсен-Буга-хан, причем его наложница, мать Тоглук-Тимура, вышла замуж не после его смерти, а была отдана своему будущему мужу насильно супругой Эсен-Буги, позавидовавшей тому, что наложница беременна от хана, тогда как она, законная жена, остается бездетной [Абуль-Гази, 1996, с. 90–91; Мирза Хайдар, 1996, с. 25–26] (см. также: [Пантусов, 1910, с. 177–179; Караев, 1995, с. 46–47]).
Думается, противоречивые сведения могут отражать сомнение в чингисидском происхождении основателя Могулистана. Однако поскольку могущественный эмир Пуладчи официально объявил Тоглук-Тимура потомком Чингис-хана, никто не осмелился ему противоречить, а некоторое время спустя озвученная эмиром версия превратилась в факт, который «весь народ знал» [Бартольд, 1943, с. 65; Султанов, 2006, с. 177–178]. И впоследствии это позволило Тоглук-Тимуру претендовать на трон не только Могулистана, но и Мавераннахра: в течение ряда лет он старался объединить весь Чагатайский улус под своей властью. Да и в отношении прав на трон его потомков, управлявших Могулистаном до конца XVII в., ни разу не высказывалось сомнений. Правда, сам Тоглук-Тимур, по-видимому, все же считал свое положение несколько ненадежным – именно по этой причине он решил опереться на поддержку влиятельного сословия мусульманского духовенства, и уже в первые годы своего правления стал принимать активные меры по распространению (если не сказать насаждению) ислама в Могулистане [Абуль-Гази, 1996, с. 91–92; Мирза Хайдар, 1996, с. 27–31], тем самым обеспечив духовенству настолько высокий авторитет, что именно его представители, по иронии судьбы, в конце концов отобрали могульский трон у потомков Тоглук-Тимура!
Есть некоторые основания считать, что современники выказывали сомнения в чингисидском происхождении одного из первых узбекских ханов – Ядгара. В 1457 г. он был возведен на престол соперниками правившего в то время хана Абу-л-Хайра, после смерти которого в 1468 г. был признан в ханском достоинстве также и сторонниками последнего. Однако при возведении Ядгара на трон они заявили:
В конце концов будет [вновь] зажжен светильник династии Чингис-хана [МИКХ, 1969, с. 98].
Получается, что самого Ядгара они членом династии Чингис-хана не считали? Дело в том, что Ядгар, приходившийся своему предшественнику Абу-л-Хайру троюродным племянников, как и Тоглук-Тимур-хан, родился так же после смерти своего официального отца, Тимур-Шейх-оглана, и его матери пришлось убеждать подданных, что ребенок и в самом деле является сыном ее покойного супруга [Абуль-Гази, 1996, с. 105–106]. Тем не менее потомки Ядгара в начале XVI в. стали монархами независимого Хивинского ханства и занимали хивинский трон еще во второй половине XVIII в.
Еще раз подчеркнем, что сомнения в законности происхождения того или иного претендента на трон, его принадлежности к ханскому роду возникали преимущественно по политическим причинам. По этим же причинам поддерживающие их кланы старались не давать хода этим сомнениям, поскольку действия от имени Чингисидов (пусть даже и сомнительных) давали им широкие возможности по захвату владений и ведению завоевательных войн, в том числе и с другими Чингисидами, действовать против которых от собственного имени влиятельные эмиры и военачальники не имели права: в соответствии со степной политико-правовой идеологией это являлось мятежом против «природных» государей.
§ 4. Особые случаи самозванства
Некоторые случаи самозванства в тюрко-монгольских государствах не вписываются ни в один из вышерассмотренных видов, поэтому мы выделяем их особо.
Самозванство или нет? В середине XVI в. мервский хан Абу-л-Мухаммад из династии хивинских Арабшахидов (потомков вышеупомянутого Ядгар-хана) лишился единственного сына, погибшего в сражении с персидскими кызылбашами. Поскольку других наследников у хана не было, его владение после его смерти должно было перейти к представителям другой ветви рода. Тогда ханские приближенные отыскали некую цыганскую танцовщицу, которая утверждала, что родила ребенка от хана. Ребенок был доставлен к Абу-л-Мухаммаду, который официально признал его своим сыном.
После смерти Абу-л-Мухаммада ок. 1567 г. этот ребенок вступил на престол под именем Нур-Мухаммад-хана (Нурум-хана), хотя многие хивинские султаны отказывались признавать его законным потомком Чингис-хана и презрительно именовали «Лули-бече», т. е. цыганенком. Впрочем, несмотря на постоянные покушения на его власть со стороны султанов-Арабшахидов, он в течение длительного времени (более 20 лет) удерживал власть над Мервом, пользуясь поддержкой со стороны бухарского хана и персидского шаха. Лишь в начале 1590-х годов под натиском бухарских войск он покинул пределы Хивинского ханства и остаток жизни провел в эмиграции при дворе персидского шаха [Абуль-Гази, 1996, с. 135; Бартольд, 19635, с. 600].
Таким образом, в данном случае речь идет не совсем о самозванстве, поскольку именно сам хан, потомок «золотого рода», официально признал ребенка своим сыном. Такая процедура, в какой-то мере близкая акту усыновления, была широко распространена в средневековой Европе под названием «легитимации» и использовалась для того, чтобы дети, родившиеся вне брака, не считались незаконными, поскольку последние не имели никаких прав и не могли рассчитывать на более-менее приличное положение в обществе. Многие легитимированные «бастарды» становились владетельными князьями, а в средневековой Италии – даже и государями, основателями династий.
Следующий пример также довольно трудно классифицировать как самозванство, поскольку претенденты на трон не предъявляли прав сами, а явились в какой-то степени разменной монетой в руках различных политических сил.
В конце XVI в. одна пленная полячка (по некоторым преданиям едва ли не из рода Потоцких) в ханском гареме родила сына, отцом которого объявила Фатх-Гирея, который в 1596 г. занимал крымский трон, но вскоре был смещен и казнен своим братом Гази-Гиреем П. Однако сам Фатх-Гирей свое отцовство отрицал и повелел отправить ребенка в Ак-Мечеть, где тот был отдан на воспитание одному из местных пастухов, за что впоследствии и сам получил прозвище Мустафа-чобан, т. е. пастух Мустафа. Никаких попыток претендовать на родство с ханским домом он, естественно, и не предъявлял, однако в 1623 г. хан Мухаммад-Гирей III приказал вызвать его в Бахчисарай и официально подтвердил принадлежность бывшего пастуха к роду Тиреев, повелев отныне именоваться Девлет-Гиреем. А вскоре назначил его своим нураддин-султаном – вторым наследником после калга-султана (этот пост занимал ханский брат Шахин-Гирей). Столь странные действия хана объясняются тем, что он вступил в конфронтацию со всеми остальными представителями своего семейства, которые отказались ему повиноваться, покинули ханство и пребывали при дворе османского султана. Поэтому ему практически поневоле пришлось признать своим родичем Мустафу-чобана [Смирнов, 2005а, с. 365; Халим Гирай, 2004, с. 57–58] (см. также: [Гайворонский, 2009, с. 87–88]).
Впрочем, вскоре после получения поста нураддин-султана новоявленный Девлет-Гирей погиб в бою с турками, владычество которых пытался сбросить его покровитель-хан. Однако после этого невольного самозванца осталось двое сыновей, при рождении получивших имена Кул-Булад и Чул-Булад, переименованные, соответственно, в Фатх-Гирея и Адил-Гирея. Этих новоявленных царевичей остальные члены ханского семейства презрительно именовали «Чобан-Гиреями» и своими родственниками не считали. Поэтому ничего удивительного, что после свержения своего благодетеля Мухаммад-Гирея III в 1628 г. они перебрались в Османскую империю, султан которой признал их членами рода Гиреев.
А в 1666 г. Адил-Гирей, к негодованию всего крымского правящего семейства, был возведен на трон в Бахчисарае. Султан Мехмед IV назначил его ханом, тем самым показывая гордым крымским Чингисидам, что он имеет полное право даровать ханский титул кому пожелает – независимо от происхождения. Таким образом, этот предположительно самозваный Чингисид оказался на троне исключительно благодаря вмешательству влиятельной внешней силы – турецкого султана, являвшегося сюзереном Крымского ханства. Поскольку хан, чингисидское происхождение которого многими оспаривалось, занял трон исключительно по милости османского монарха, он волей-неволей должен был сохранять лояльность своему сюзерену в отличие от природных Гиреев, имевших легитимные права на ханский титул, влиятельных сторонников и многочисленные войска в Крыму. Адил-Гирей был вынужден лавировать между своими турецкими покровителями и могущественными крымскими аристократами, но в итоге все-таки вызвал неудовольствие турецкого султана, был низложен и умер год спустя в ссылке [Смирнов, 2005а, с. 412–417] (см. также: [Гайворонский, 2004, с. 39–40]).
Дважды самозванец: Карасакал. Одним из наиболее ярких и нетипичных, на наш взгляд, примеров самозванства является башкир Миндигул Юлаев, более известный под прозвищем Карасакал, т. е. «чернобородый» [Садалова, 2006, с. 26–28] (ср.: [Таймасов, 2004, с. 67]). На протяжении ряда лет он умудрялся выдавать себя за двух разных претендентов на трон, причем сначала за Чингисида, а потом за представителя джунгарского ханского семейства!
Его карьера началась в 1739 г. во время очередного башкирского восстания, когда он объявил себя ханом Султан-Гиреем. Причем, как и его предшественник Мурат Кучуков, также весьма неопределенно отзывался о своем происхождении, называя себя потомком то крымского ханского рода, то сибирского хана Кучума [Корниенко, 2011, с. 160–161; Садалова, 2006, с. 26]. Подобно тому же Мурату Кучукову, он старался использовать свое «происхождение» для укрепления власти над восставшими, а также для привлечения к антироссийскому восстанию тюркских народов Крыма, Кавказа, Кубани, а также казахов. При этом для нахождения общего языка с представителями разных народов он и самого себя называл то кубанцем, то «турченином», то ногайцем, демонстрировал хорошее знание основ ислама, а также личную храбрость.
Восстание в Башкирии было подавлено в 1739 г., однако сам Карасакал со своими приверженцами оказывал имперским войскам сопротивление еще и в следующем году, продолжая находить приверженцев – несмотря на то что русские власти достаточно быстро установили его подлинное имя и распространяли эту информацию среди башкир, призывая не поддаваться на посулы самозванца [Корниенко, 2011, с. 167]. Тем не менее под натиском превосходящих сил противника он все же был вынужден скрыться и найти убежище в казахском Младшем жузе у уже неоднократно упоминавшегося хана Абу-л-Хайра. И вот тут-то он примерил на себя другую ипостась – уже не султана-Чингисида, а ойратского князя Лубсан-Шоно. Последний был сыном джунгарского правителя Цэван-Рабдана и соперничал за трон со своим братом Галдан-Цэреном, который настраивал отца против него и в конце концов, в 1725–1726 гг., заставил бежать в Калмыцкое ханство. Лубсан-Шоно пытался добиться поддержки калмыков и российских властей в борьбе за трон Джунгарии, но не преуспел в этом и умер в Калмыкии в 1732 г. [Златкин, 1964, с. 235–237; Колесник, 2003, с. 124–125, 129–130; Садалова, 2006, с. 8–22].[167] Почему же Карасакал решил так резко сменить «ипостась» и выдавать себя уже не за вымышленного потомка «золотого рода», а за покойного джунгарского царевича?[168] Ведь он даже не знал монгольского языка и к тому же был мусульманином, а не буддистом по вероисповеданию. Причины такой резкой смены его претензий, по-видимому, следует объяснить двумя соображениями. Во-первых, он, вероятно, надеялся сбить с толку имперскую администрацию, которая преследовала его как самозваного султана-Чингисида и, вероятно, не стала бы искать под другим именем. Однако даже если у него и было такое намерение, российские власти провести не удалось: уже в начале 1740-х годов они знали, что в казахских степях скрывается именно башкирский бунтовщик Карасакал, только теперь претендующий на имя «Суны», т. е. Шоно, и настоятельно требовали от казахских султанов его выдачи [Материалы, 2002, с. 654; Садалова, 2006, с. 32–33].
Вероятно, именно с опасностью выдачи была связана и вторая причина «метаморфозы», произошедшей с Карасакалом: он понадеялся, что если выдаст себя за претендента на джунгарский трон, казахские султаны будут заинтересованы в нем как в средстве дипломатического воздействия на Джунгарское ханство. Учитывая возросшую в этот период напряженность между казахскими и ойратскими правителями, периодически проявлявшуюся во взаимных набегах друг на друга [Ерофеева, 2007, с. 326 и след. ], такая позиция выглядела достаточно перспективной. Казахи и в самом деле попытались его использовать: в 1741 г. Карасакал во главе отряда воинов вторгся в Джунгарию, однако лишь успел разграбить несколько пограничных кочевий, после чего на него обрушилось многочисленное войско Галдан-Цэрена, и самозванцу пришлось бежать. Больше попыток активно бороться за джунгарский трон он не предпринимал, но даже и этот его незначительный рейд вызвал новое обострение джунгарско-казахских отношений и вторжение ойратов в казахские земли, и только вмешательство российских властей предотвратило попадание Среднего жуза под контроль Джунгарии [Моисеев, 1991, с. 118;Чимитдоржиев, 1979, с. 43–46] (см. также: [Абуев, 2012, с. 115; Корниенко, 2011, с. 169]).
Тем не менее положение Карасакала среди казахов после его поражения не ухудшилось: султаны-Чингисиды оказывали ему гостеприимство, даря скот и имущество, выделяя воинов для охраны. Казахи настойчиво отвергали все требования и джунгар, и русских о выдаче самозванца, продолжая по-прежнему питать надежды, что смогут использовать его для разжигания междоусобной борьбы в Джунгарском ханстве. Эти надежды подкреплялись тем, что со временем к самозванцу стали перебегать и сами джунгары, недовольные своим правителем, причем демонстративно «признавали» в нем Лубсана-Шуно. Показателен следующий эпизод: в 1742 г. в плен к Галдан-Цэрену попал казахский султан Аблай (будущий последний хан всего Казахского ханства), и джунгарский правитель потребовал в обмен на него голову Карасакала. Однако никто из казахских Чингисидов не поднял руку на гостя, да и сам Аблай в своих посланиях к родичам требовал не соглашаться на предложение ойратского хана и «беречь Шуно» [Моисеев, 1991, с. 130–131; Таймасов, 2004, с. 68] (см. также: [Корниенко, 2011, с. 171]). Как сообщали русским их джунгарские осведомители, еще в 1746 г. многие ойраты хотели видеть «Шуну» своим ханом [Валиханов, 1985в, с. 8].
Почувствовав, что его положение окрепло, Карасакал осмелел и начал более активно вмешиваться в казахские политические дела. В частности, блюдя образ джунгарского князя – союзника Казахского ханства, он стал отговаривать султанов отправлять их сыновей в Джунгарию в качестве заложников. Этим он вызвал гнев могущественного султана Борака, больше других страдавшего от ойратских вторжений. В 1744 г. Борак даже намеревался схватить Карасакала: он пообещал выдать за него замуж свою сестру, а сам планировал захватить его, когда тот приедет к нему. Однако доброжелатели предупредили самозванца, и тот откочевал под защиту других, дружественных к нему султанов [Там же, с. 12–13; Моисеев, 1991, с. 131].[169]
Карасакал умер в 1749 г., причем сведения об обстоятельствах его смерти противоречивы. По одним – он умер своей смертью [Валиханов, 1985в, с. 13], по другим – все же был умерщвлен своим недругом султаном Бораком [Корниенко, 2011, с. 178]. Тем не менее в любом случае он оказался одним из немногих авантюристов, предъявлявших претензии на трон в течение целого десятилетия. А тот факт, что он поочередно предъявлял права сразу на два трона, выдавая себя, соответственно, за двух разных людей, делает его случай вообще уникальным.
Самозваный эмиссар османского султана-халифа. Еще один нетипичный пример самозванства являл собой предводитель Андижанского восстания 1898 г. против российского владычества Мухаммад-Али-халифа, более известный под именем Дукчи-ишана. Этот ферганский религиозный и политический деятель был даже возведен восставшими в ханы, причем он не претендовал на родство ни с Чингисидами, ни с постчингисидскими династиями. Зато он выдавал себя за эмиссара (халифа́) османского султана Абдул-Хамида II, предъявляя в знак подтверждения своих полномочий фальшивую грамоту, якобы дарованную ему султаном, являвшимся также халифом, т. е. духовным главой всех правоверных мусульман для ведения священной войны против русских. Кроме того, как показывали арестованные соучастники Дукчи-ишана, султан передал ему и другие атрибуты власти – золотое кольцо и зеленое знамя газавата. Эти свидетельства поддержки со стороны халифа внушили такое доверие к Дукчи-ишану, что восставшие даже провозгласили его ханом с соблюдением полагающейся церемонии поднятия на белом войлоке.[170]
Лишь после подавления восстания фальсификация была обнаружена. Причем сам Дукчи-ишан категорически отрицал, что пользовался этим документом, вполне обоснованно полагая, что за это его могут осудить не только как предводителя бунтовщиков, но и как агента иностранного государства. Равным образом он отрицал свое намерение занять ханский трон и даже заявлял, что противился такому решению своих приверженцев, утверждая, что при русских властях жить стало лучше, чем при ханах [Россия – Средняя Азия, 2011, с. 365, 373; Т-ов, 1908, с. 660–661; Ювачев, 1907, с. 975–977].[171]
Неоднозначность выбранного Дукчи-ишаном средства обоснования своих прав на власть вызвала противоречивое отношение к нему в Фергане: одни готовы были почитать его и как светского повелителя, и как духовного лидера, другие видели в нем бунтовщика и самозванца, что нашло отражение даже в сатирических стихотворных произведениях [Erkinov, 2009, р. 26]. Особенно критиковали его те представители населения Ферганы, которые понимали всю несопоставимость сил восставших и мощи Российской империи и полагали, что вполне можно оставаться мусульманами даже под властью «белого царя», тогда как Дукчи-ишан своей попыткой газавата «опозорил свой народ», а его действия характеризовали как «содеянный по безумству мятеж» [Бабаджанов, 2009, с. 177–178; Эркинов, 2003, с. 114; Erkinov, 2009, р. 29].
Андижанское восстание отличалось своей кратковременностью: несмотря на тщательную подготовку, оно продлилось всего двое суток (в ночь с 17 на 18 мая 1898 г. восставшие атаковали казармы царских войск в Андижане, а 19 мая все бунтовщики уже были схвачены). Однако поскольку оно прошло в период наиболее противоречивого курса российских властей по отношению к среднеазиатскому исламу, туркестанская администрация отнеслась к нему достаточно серьезно и стала разрабатывать проекты изменения взаимоотношений с мусульманским населением [Бабаджанов, 2009, с. 158–160; Центральная Азия, 2008, с. 250–251].[172]
Самозванец-реинкарнация: Джа-лама. В какой-то мере близок Дукчи-ишану и другой самозванец, также в значительной степени опиравшийся на религиозные ценности и выдававший себя за человека… умершего за полтора столетия до его авантюры! Это был знаменитый на рубеже XIX–XX вв. Джа-лама – «лама с маузером», в течение почти трех с половиной десятилетий игравший значительную роль в политической жизни Монголии и ставший под конец жизни практически неограниченным правителем ее западной части.
Настоящее имя Джа-ламы было Балдан[173] Санаев, он происходил из калмыков-дэрбэтов, проживавших в Астраханской области. Еще в детстве он попал в Монголию, некоторое время пробыл в монастыре, посетил Тибет, где прошел курс учения в одном из монастырей Лхасы и получил имя – ламы Джамби-Джалцан, однако известным стал под более коротким именем-прозвищем Джа-ламы. Посетив Тибет, Индию, Китай, он в 1890 г. вернулся в Монголию, где стал заниматься благотворительностью, попутно рассказывая одаряемым им беднякам, что является потомком Амурсаны – ойратского борца за независимость, последнего хана Джунгарского ханства. Впоследствии он стал называть себя уже не просто потомком, а перерождением Амурсаны, которому предначертано освободить Монголию от китайского ига. Самозванцем его следует считать потому, что его претензии, на то что он является перерождением Амурсаны, не были подтверждены официально, как это обычно происходило в случаях с монгольскими хубилганами. Однако, учитывая недовольство монголов китайским владычеством и собственными князьями, стоявшими на страже маньчжурских интересов, неудивительно, что его слова падали на уже подготовленную почву [Позднеев, 1896, с. 45–46; Рерих, 1982, с. 148–149; Юзефович, 1999, с. 320–321].
В течение 1900–1910 гг. Джа-лама вновь побывал в Тибете, затем в Восточном Туркестане, участвовал в качестве проводника в экспедиции выдающегося русского монголоведа П. К. Козлова, а в 1911 г. вновь оказался в Монголии. Как раз в это время началось революционное движение за независимость Монголии, в котором Джа-лама принял самое активное участие, однако двигали им отнюдь не идейные, а карьерные соображения [Ширендыб, 1963, с. 74]. Как бы то ни было, его образ как перерождения Амурсаны оказался в этих условиях более чем кстати; по воспоминаниям современников, он не только осуществлял военное командование, но и исполнял «идеологическую функцию», благословляя воинов и внушая, что боги помогут им в сражении [Оссендовский, 1994, с. 140–141; Юзефович, 1999, с. 322–324]. Ему без труда удалось собрать большой отряд, который одержал несколько побед над маньчжурами, затем во главе пятитысячного Джа-лама оказался в Кобдосском районе, который также сумел освободить от китайцев. Поскольку именно с занятием Кобдо вся территория Монголии стала свободной от китайцев, роль Джа-ламы невозможно было не признать. Власти Автономной Монголии присвоили ему титул туше-гуна (не желая отказываться от преимуществ, которые ему сулило пребывание в духовном звании, он стал именоваться с этого времени «тушегун-лама») и сделали правителем хошуна с центром в Кобдо; таким образом, он стал фактическим правителем обширного Кобдосского района [Оссендовский, 1994, с. 137; Рерих, 1982, с. 150–152] (см. также: [Лузянин, 2003, с. 65]).
Деятельность Джа-ламы была довольно противоречивой: с одной стороны, он стимулировал развитие земледелия, строительства и торговли, даже установил торговые отношения с Россией, чтобы получать оттуда сельскохозяйственные орудия, построил несколько школ. Однако добивался исполнения своих распоряжений Джа-лама весьма жестокими методами: провинившихся он сурово наказывал, не оказывая снисхождения даже священнослужителям, а попавших к нему в плен врагов подвергал страшным мучениям, выжигая на них клейма, живьем сдирая кожу и запарывая насмерть [Юзефович, 1999, с. 325–327]. Своими действиями он настолько устрашил все население, что даже местные князья-Чингисиды боялись грозного «перерожденца», подобно слугам подсаживая его на коня. Не ограничиваясь своими монголами, он не менее жестокими методами действовал и против алтайских киргизов, добиваясь уступки ими пастбищ. Один из киргизских старейшин был взят им в плен, с него живьем содрали кожу и принесли его матери, которая прибыла к Джа-ламе с выкупом за сына. Иностранцев (прежде всего китайцев), которые попадали к нему в плен, Джа-лама использовал для самых настоящих жертвоприношений, причем кровью убитых расписывал боевые знамена, а кожей обтягивал церемониальные барабаны. Впадая в своеобразный транс во время этих ритуалов, Джа-лама стал восприниматься своими приверженцами и почитателями уже не только как перерождение ойратского хана XVIII в., но и как живое воплощение Махакалы – грозного буддийского божества (дхармапалы), охранника и защитника буддийской религии [Юзефович, 1999, с. 326–327]. Естественно, он и эту веру своих почитателей старался использовать в политических целях.
Однако вскоре Джа-лама посмел вступить в конфликт с охраной русского консульства в Кобдо, после чего русские власти арестовали его и выслали в Россию, где он пробыл в заключении с 1914 по 1918 г. Правда, по другим сведениям, он был арестован по иной причине – за то что вел агитацию в пользу независимости калмыков и их выхода из-под власти России [Оссендовский, 1994, с. 136–137; Юзефович, 1999, с. 329–330].
Неудивительно, что когда он вновь оказался в Монголии (попав под амнистию Временного правительства), ее власти, не желавшие портить отношения с Россией, сами приказали его арестовать, почему Джа-лама был вынужден бежать и вести жизнь скитальца. Однако его репутация как перерождения Амурсаны в очередной раз помогла ему: он обосновался на юго-западной границе Монголии, и вскоре под его начало собрался большой, хотя и разношерстный отряд, состоявший из монгольских преступников, китайских дезертиров, торгоутских браконьеров и тибетских контрабандистов. Во главе этого сброда Джа-лама контролировал местные торговые пути, которые из-за его нападений на караваны вскоре перестали использоваться.
Однако, по-видимому, жизнь скитальца и грабителя караванов не слишком устраивала Джа-ламу, поэтому когда в 1920 г. монголы поднялись против китайцев, вновь оккупировавших Монголию годом ранее, Джа-лама, блюдя свою репутацию освободителя Монголии, во главе своего отряда участвовал в освобождении Урги, чем вновь заслужил благожелательное отношение монгольского правительства, а также барона Унгерна, ставшего в 1920 г. фактическим диктатором Монголии [Рерих, 1982, с. 152–153].[174]
В 1921 г. при молчаливом согласии ургинских властей, старавшихся заручиться его лояльностью и поддержкой, Джа-лама возвел в горах юго-западной Монголии крепость-храм Дэнбэй-Чжалцэн-байшин, который с этого времени стал его опорным пунктом [Князев, 2004, с. 29]. Но несмотря на благожелательное отношение правительства Монголии, самозванец отнюдь не собирался вмешиваться в его противостояние с революционными войсками, хотя прямо и не отвечал отказом на его призывы. Вел он переговоры и с бароном Унгерном, который до самого своего ареста верил, что Джа-лама вскоре присоединится к нему со своим воинами [Торновский, 2004, с. 163].[175]
Однако последний предпочел отсидеться в своем «орлином гнезде», хотя после провозглашения Монгольской Народной Республики стал в оппозицию к новым властям, вступив в союз с китайскими властями Синьцзяна и Внутренней Монголии и планируя даже совместный с ними поход на Ургу. В его распоряжении имелся гарнизон из 500 солдат, вооруженных самым современным немецким и японским оружием, захваченным у китайцев при взятии Урги. А со временем к нему стали стекаться и другие противники нового режима [Лузянин, 2003, с. 122].
Обосновавшийся в Дэнбэй-Чжалчэн-байшине, Джа-лама удивительным образом сочетал в своей деятельности черты атамана разбойников и святителя. Его подданные грабили караваны и захватывали рабов, в то время как сам он благословлял паломников и давал им наставления, за которыми они приходили, а порой даже и творил «чудеса» – вплоть до воскрешения людей, которых сам же до этого умерщвлял [Оссендовский, 1994, с. 138–139; Юзефович, 1999, с. 322]. Не ограничиваясь самовластием в собственных владениях, Джа-лама установил контакты с представителями столичных властей, затевавшими заговор против правительства. Когда в 1922 г. заговор был раскрыт, многие из арестованных указали на то, что Джа-лама сотрудничал с ними [Рощин, 1999, с. 59–60]. Тогда было принято решение покончить с опасным врагом – тем более опасным, что монголы даже после революции не утратили своей религиозности, и репутация Джа-ламы заставляла относиться к любому проявлению его враждебности с большой серьезностью.
В конце 1922 или начале 1923 г. отряды народно-революционной армии скрытно подошли к владениям Джа-ламы, а несколько сотрудников службы безопасности, переодевшись в паломников, проникли в его крепость и, встретившись с Джа-ламой под предлогом вручения ему подношения, прикончили его. Так закончилась жизнь последнего самозванца в истории Монголии [Рерих, 1982, с. 154–155; Юзефович, 1999, с. 332–333].[176]