С этими словами головастик номер один забрался в «Волгу» по частям, будто складной шезлонг, и помятое наследие обкома величественно отбыло, напоследок сделав вид, будто ему с трудом дается тесноватый дворовый разворот. «Сэлера, сэлера», — пробормотал им вслед Максим Т. Ермаков и на мгновение увидел в мутном медовом воздухе угловатую, взваливающую себя на призрачную палку дедову тень.
Прошел час или больше. Может, намного больше. Максим Т. Ермаков сидел на той же липкой скамье, и все, на что он был способен — курить сигарету за сигаретой, отчего во рту было как в старой шерстяной варежке: толсто и безвкусно. Облака на закате напоминали клочья сожженной бумаги, почернелой, огненно тлеющей по краям, нигде не сохранившей дневной белизны. Дворовые демонстранты исчезали по одному, по два: растворялись в тяжелых сумерках, в темном кипении лиственной массы, пока не остался последний, самый стойкий, оказавшийся, при внимательном взгляде, сутулым кустом. Проморгавшись, зажглись фонари — и тут оказалось, что воздух буквально кишит насекомыми. Крупные, воробьиного окраса крепкие ночницы, седые мотыльки — все это мерцало, шуршало, из фонарей точно вытряхивали муку. Пистолет источал все тот же нестерпимый едкий запах; Максим Т. Ермаков, прежде никогда не державший в руках только что стрелявшего оружия, не знал, как справиться с этой химической гарью, оклеившей ноздри и легкие. Его охватило изнеможение; казалось, сама живительная мысль о десяти миллионах долларов утратила свое волшебство.
Слева, на дорожке, ведущей к подъезду, послышался скорый и туповатый, будто кто записывал мелом уравнение на школьной доске, стук каблуков. То была одна из девиц алкоголика Шутова. Максим Т. Ермаков узнал ее: она довольно часто приносила продукты и всегда казалась не то простуженной, не то заплаканной. На девице вспыхивала и потряхивалась тяжелая нелепая юбка, обшитая лиловой чешуей, костлявые колени торчали из-под нее, как два утюга.
— Что с вами, вам плохо? — спросила она с неожиданно человеческой интонацией, остановившись перед скамьей.
Максим Т. Ермаков поднял набрякшие глаза. Движение глазных яблок отозвалось болезненным эффектом, точно из загустевшего мозга зачерпнули содержимое двумя столовыми ложками.
— Что-то случилось? На вас лица нет. Можете встать?
Девица всматривалась в Максима Т. Ермакова близоруко и серьезно. Прическа ее состояла из свекольного цвета вихров, узкое личико было заштукатурено до состояния яичной скорлупы. Однако глаза путаны были до странности ясные, и Максим Т. Ермаков внезапно смутился.
— Встать я могу, только вот зачем, — пробормотал он себе под нос, потихоньку пряча пистолет в обмякший портфель.
Девица еще минуту подумала, теребя совершенно подетски застежку большой и легкой сумки клеенчатого серебра, похожей на спустивший шарик из тех, что продают вместе с надувными жуками и зебрами на городских народных гуляньях. Пустую сумку пошевеливал ветер, свекольные лохмы девицы, видимо, от умственных усилий, съехали на лоб.
— Знаете, нехорошо вам так сидеть, — сказала она наконец. — Пойдемте со мной, к нам. Думаю, Василий Кириллович не будет против.
С этими словами девица протянула Максиму Т. Ермакову незагорелую руку, обсыпанную мурашками, и рывком, так что булькнуло его переполненное сердце, подняла со скамьи. Ладонь у девицы оказалась сухая и прохладная. В конце-то концов, почему бы и нет? Должен же кто-то сегодня выдернуть Максима Т. Ермакова из глубокого кювета. И ему действительно не помешает разрядка. На тяжелых и мягких ногах он плелся позади девицы, наблюдая, как ее обтянутая юбкой плоская задница играет огоньками, будто елочная игрушка. Если честно — вот совершенно не хочется. Как бы не опозориться на фоне мужского населения столицы. Даже если вообразить в их общественной койке на месте путаны Маленькую Люсю — все разрушит запах девицы: какой-то больничный, хлорный, полотняный. Интересно, почему она, при таком обилии косметики, не пользуется парфюмом? И, спрашивается, зачем так открывать сутулую спину, если спина похожа на канцелярские счеты?
Лифт остановился на пятом, как раз напротив изрезанной накрест и наискось двери притона, и Максим Т. Ермаков едва удержался, чтобы не нажать кнопку своего этажа. Девица, закусив нижнюю губу, принялась давить на звонок: длинный, три коротких, пауза, затем ритмичная сложная трель, мгновенно напомнившая Максиму Т. Ермакову мать, ее пианино, ее учениц. За дверью послышались домашние мужские шаги, и Максим Т. Ермаков глупо приосанился.
— Сашенька, ну наконец, ну слава Богу, — произнес откуда-то очень знакомый мягкий басок, и в дверях возник алкоголик Шутов, совершенно не похожий на самого себя.
Прежде всего, он был абсолютно трезв — причем трезв как минимум неделю. Исчезли карикатурные морщины, сизые мешочки: проявилось крепкое лицо мужчины средних лет, вылепленное очень по-русски, с угловатыми скулами и носом в виде свистульки. Рыжеватая борода хозяина квартиры, оставаясь косой, сделалась благообразна. Шутов был одет в приличные брюки и чистую рубаху бумажной белизны, на ногах его скромно красовались новые вельветовые тапки, а прежние, расслоившиеся, стояли, как уважаемая и нужная в хозяйстве вещь, в ближнем углу.
— Здравствуйте, — полупоклонился Шутов Максиму Т. Ермакову, будто совершенно незнакомому человеку. — Саша?.. Извините, — снова обратился он к нежданному гостю и, взяв девицу за щуплое предплечье, увлек в глубину темноватой прихожей.
«Надо же, и ее Сашей зовут, как того лейтенанта», — удивился Максим Т. Ермаков, с любопытством оглядывая преддверие притона. С потолка, как и положено в таких местах, свисала голая лампочка на депрессивном черном шнуре, наводившем на мысль о висельнике; слева дверь, когда-то белая, ведущая, должно быть, в санузел, стала от времени желтой, как кость, и криво держалась в косяках. Однако на стене аккуратная вешалка содержала довольно много приличной одежды, помещенной на плечики, а на свежевымытом полу, будто лодки в гавани, чинно стояли ухоженные ботинки, пар пять или шесть. Шутов и девица шептались, голова к голове, причем неразборчивые слова хозяина квартиры звучали вопросительным укором, а девица отвечала ему с прорывающейся звонкостью, дергая висевшие у нее на ключицах стеклянные буски. «У них что, для пользования услугами особые рекомендации нужны, как в закрытый лондонский клуб?» — начал раздражаться Максим Т. Ермаков, оставленный у входа на резиновом коврике с надписью «welcome».
— Ну что ж, ты права, Сашенька, ты права, — наконец произнес Шутов с облегчением, адресуясь и к Максиму Т. Ермакову, словно только теперь признавая знакомство неполнозубой сдержанной улыбкой.
Девица тоже улыбнулась, быстро, через плечо, и потащила с головы свекольные вихры. Под этой копной, оказавшейся париком, обнаружились плоские волосы, влажные на висках и явно не знавшие парикмахерской краски: тут и там в неяркой ржави просвечивали толстые, как лески, нити седины.
— Василий Кириллович, я тогда переоденусь, — сказала девица и ускользнула, сминая парик в кулаке.
— А вы, Максим, не стойте, проходите, — радушно пригласил хозяин квартиры, выставляя перед Максимом Т. Ермаковым такие же, что были на нем, вельветовые тапки, явно никем не ношенные.
— Знаете, впервые вижу вас не выпивши, — с искренним недоумением сморозил Максим Т. Ермаков.
Неузнаваемый Шутов опять улыбнулся, пошевелив бородой и усами — точно в ворохе растопки зазмеился огонек.
— Вы очень удивитесь, Максим, но я вообще не пью.
Да уж, прямо скажем, удивляться есть чему! Обалдело озираясь, Максим Т. Ермаков последовал за Шутовым в большую, картонного цвета, комнату и первое, что там увидел, — иконостас, золотой и сияющий, живо напомнивший почему-то сцену кукольного театра. Условные, по-тюленьи плавные силуэты персонажей были разного размера, высокобровая богоматерь держала, будто нарядную игрушку, совершенно взрослого и серьезного, миниатюрного Христа. Перед иконостасом горели смуглые свечки, цветом напоминавшие ириски; каждый огонек был со слезой. Отблеск крошечных огоньков играл на золоте нимбов, и от осознания самой возможности такого расширения человеческих голов Максим Т. Ермаков ощутил на своей голове корешок каждого волоска.
— Вот, друзья, знакомьтесь, мой сосед, звать Максимом, — объявил Шутов, обращаясь к людям, тихо наполнявшим комнату. — Похоже, он попал в тяжелую историю. Его Саша привела.
— Мы все здесь из тяжелых историй, так что добро пожаловать, — произнес приятным сиплым голосом тучный старик, сидевший ближе всех и слегка приподнявшийся со стула от имени присутствующих. У старика была желтоватая бородка клинышком и родинка цвета вареного гороха на мясистой ноздре. «Это тот, что с палкой», — узнал Максим Т. Ермаков и неловко поклонился.
Многие в комнате были ему полузнакомы. Он увидал юнца с ушами-дудками, погруженного в себя по самую острую макушку, на которой светился бледный вихор; увидал страшилище, которое встречал, бывало, в лифте, только теперь страшилище сделалось обычным интеллигентом в залысинах и квадратных очках, со следом ожога на правой щеке, похожем на яичницу с ветчиной. Были тут и девицы — Максим Т. Ермаков ни за что бы их не узнал, если бы не принимал у них раз в три дня продуктовый пакет. Их бледные личики, лишенные всякой косметики, лишились и последнего намека на красоту, но полнились странной, призрачной нежностью, какая присуща бледным пятнам на фотографических негативах или рентгеновских снимках. Девицы были одеты еще более маскарадно, чем когда расхаживали в своей профессиональной униформе: мешковатые кофточки, длинные юбки, все глухих, темных тонов либо в мелкий цветочек, вроде засушенной аптечной ромашки или перловой крупы. Если приглядеться, становилось заметно, что эта одежда не специально как-нибудь сшита, а куплена в тех же дешевых палатках, что и все их лаковые юбчонки и курточки из клочковатых мехов: тут и там жалкая рюшка с люрексовой ниткой или отстроченный карманчик выдавали происхождение ширпотреба, вовсе не предназначенного ни для какого богомолья.