— Ковальчук, старая ты проститутка! Что же ты творишь?! Это пальто стоило мне месячную зарплату, а ты порвала, да так, что назад не пришьешь! Отдавай деньги, сука!
— Я проститутка?!!! Рыбкина, не срамись! Весь район знает, что ты водишь к себе ебарей! Все со счета сбились! — прокричала мама Ковальчук, высунувшись из окна по пояс.
— Ну и что? Мне это для здоровья надо! Я денег, как ты, не беру!
Тут мама Ковальчук выскочила из подъезда и навешала маме Рыбкиной по первое число, хоть та и была выше ее почти вдвое. Все закончилось полной капитуляцией Рыбкиной, которая, лежа в снегу на спине, моляще протягивала оторванный рукав маме Ковальчук.
С начала учебного года прошло несколько месяцев, а у нас все не было уроков труда. Наконец привели новую училку с запоминающейся фамилией Зверуха. На первые уроки я не ходила, но девки рассказывали интересные истории о Зверухе, и как-то раз мы с Мариной решили посмотреть, что же там происходит. Ничего интересного, впрочем, не было — обычная совковая дребедень. Тоска зеленая. Мы с Мариной, чтобы как-то убить время до конца урока, лениво препирались со Зверухой, веселя самих себя и класс. Лене Ковальчук тоже было скучно. Она встала из-за стола и пересела за швейную машинку.
— Ковальчук, отойди немедленно от машинки. Сядь на свое место, — строго сказала Зверуха.
— Не-а, — как всегда нагло ответила неуязвимая Ковальчук.
— Ковальчук, я повторять не буду. Не смей трогать машинку, она совсем новая, только на прошлой неделе привезли.
— Вот я и попробую. Да вы не волнуйтесь, я хорошо шить умею.
— Никто на ней шить не будет. Она здесь не для того стоит! — переходя на визгливые ноты, прокричала Зверуха, начиная звереть.
Тут мы с Мариной не выдержали и вмешались.
— Вот забавно, — сказала я, — какого же лешего она стоит в кабинете труда, если не для того, чтобы на ней шили? А, Марин, ты как считаешь?
— Я думаю, что ее купили и привезли, чтобы мы научились шить. Пора уже нам научиться чему-то стоящему. А то так вся жизнь пройдет… — философски заметила Марина.
В ответ на эти слова Ковальчук с силой начала давить на педаль и крутить колесо. Машина приятно застрекотала. Зверуха, задохнувшись от возмущения, закудахтала, подскочила к Ковальчук и ударила ту по руке.
— Не смей! Прекрати ломать школьное имущество!
Все на секунду замерли. Ковальчук вначале даже не поверила, что это произошло на самом деле. Она в остолбенении смотрела то на свою руку, то на нас, вскочивших со своих мест, чтобы получше все разглядеть.
— Ой, она меня ударила! — у Ковальчук наконец-то прорезался голос. — Вы видели, она меня ударила по руке!
— Успокойся, Ковальчук! — снисходительно сказала Зверуха, еще не знающая, что на нее надвигается.
— Она мне руку сломала! Открытый перелом! Посмотрите, вся рука красная! — голосила Ковальчук, размахивая перед нами своей огромной красной лапищей.
— Замолчи, Ковальчук! Прекрати хулиганить, сядь на место, — пыталась завладеть ситуацией Зверуха.
— Вы еще пожалеете! Я все маме скажу! — зловеще предупредила Ковальчук.
— Да говори хоть маме, хоть папе… римскому. Я ничьих мам не боюсь.
— Вы мою маму не видели! Вы когда мою маму увидите — вы в обморок упадете! — И с этими пророческими словами Ковальчук выскочила из класса. Не прошло и пяти минут, как в класс торопливо вошли директор, завуч и сама Ковальчук.
— Так, Лена нам рассказала, что произошло. Мы просим вас перед ней извиниться, — с порога сказал директор.
У Зверухи просто отвисла челюсть — в буквальном смысле.
— Чего? — только и сказала она, вылупив глаза на директора. Тот был непреклонен.
— Вы ударили Лену по руке? Ударили?
— Да, но…
— В советской школе, тем более в моей школе, детей не бьют. Если вы не хотите последствий…
— Но… я сейчас объясню… Все было не так..
— Надо просить прощения.
— Да вы смеетесь, что ли, надо мной? С какой это стати я буду просить прощения у нее?! Она — нахалка, хамила и ломала машинку. Если хотите жаловаться в РОНО, пожалуйста, я — член партии, мы посмотрим, что там решат.
Тут, увидев, что коса нашла на камень, решила вмешаться Лыска, наша завуч. Она отозвала Зверуху в сторонку и стала тихим голосом ей что-то втолковывать. Мне было любопытно до смерти, поэтому я, сделав вид, что у меня упала ручка, подобралась на коленках к ним поближе. Всего разговора я не услышала, но отдельные слова, долетавшие до меня, не оставляли сомнений в происходящем.
— Дорогая… поймите… совершенно сумасшедшая… Бесполезно связываться… У нее справка… Будет только хуже…. Всех замучает… ничего не поделаешь… Отвязаться и плюнуть… Мы подумаем… как вам компенсировать…
Зверуха, вся покраснев, пыталась настоять на своем.
— Это просто неслыханно! — с возмущением говорила она. — Я… просить прощения у нахалки… никогда в жизни… сяду в тюрьму…
К ним подошел директор, злой как собака, и, не понижая голоса, с досадой проговорил:
— Какая, к чертям собачьим, тюрьма! При чем здесь тюрьма? Чего тут городить драму? Надо попросить прощения у девчонки, чтобы мать ее припадочная нас всех не перерезала по одному!
Лыска, качая головой, показала ему глазами на притихший класс. Тут и меня заметили.
— А ты чего здесь ползаешь? Сядь на место!
Пришлось ретироваться.
Через какое-то время уговоры подействовали. Директор и Лыска, взяв Зверуху под обе руки, подвели, вернее, подтащили ее к Ковальчук.
Зверуха открыла рот, но слова не шли у нее из глотки.
— Лена! — проникновенно сказала за нее Лыска и толкнула Зверуху в бок.
— Ты, это, ну, того самого, короче, сама понимаешь, — чуть слышно, не глядя на довольную Ковальчук, прошелестела Зверуха.
— Чего? — улыбаясь во все свое широкое лицо, спросила Лена. Она явно наслаждалась каждой секундой.
— Она просит у тебя прощения, вот чего! — в полную глотку заорал директор и с ненавистью посмотрел на Зверуху.
— Лена, прости, пожалуйста, я не хотела тебя ударить. У меня это получилось случайно.
— Да, случайно… вот вся рука красная, так вмазала… — слезливо прогунявила та.
— Лена, уже ничего не видно. Нет никаких следов. Пожалуйста, прими извинения Людмилы Сергеевны и не рассказывай ничего маме, — умоляла Лыска.
— Нет, не могу! Лучше тюрьма… — начала было Зверуха, но получила такой силы удар локтем в бок от директора, что поперхнулась и замолчала.
В результате Лена в обмен на обещание ничего не рассказывать маме выторговала себе «пять» по труду и «четыре» по биологии, которую вела Лыска. Директор ничего не вел, и он пообещал какие-то социальные льготы. Потом начальство ушло.
После этого случая Зверуха получила повышение, обещанное Лыской за извинение перед Ковальчук, — она стала преподавать английский язык. Английский она не знала, поскольку, в принципе, была учителем немецкого языка, но учитель немецкого в школе уже был — старый большевик Михаил Петрович, которого за его заслуги перед партией трогать было нельзя.
— Для того чтобы учить языку, учитель не обязательно должен знать этот язык сам. Главное — это принципы обучения. Я этими принципами прекрасно владею, — сказала Зверуха на нашем первом совместном уроке английского. Когда я спросила у нее по-английски, что же это за принципы, она вместо ответа освободила меня от посещения ее уроков, пообещав поставить в конце года «пять».
Вскоре старый большевик Михаил Петрович, учитель немецкого, оказался замешан в большом скандале. Он долгие годы собирал в школе партийные взносы, и выяснилось, что эти взносы он оставлял себе, то есть присваивал. Более того, в процессе расследования обнаружили, что он вообще не был членом партии и, таким образом, не мог быть старым большевиком. И чтобы уж совсем забить последний гвоздь в его гроб, добавляли, что он никакой не Михаил Петрович, а Мойше Пейсахович и что он учил детей не немецкому, а идишу. Его с позором выгнали из школы. Немецкий стала преподавать Зверуха, мне же пришлось вернуться к посещениям уроков английского.
МАТЬ МОРЖИХА
Мать Моржиха, наша классная, часто поддавала, отчего лицо ее сильно краснело, и гуляша с Василь Иванычем, которого звала своим мужем, хотя все мы знали, что он женат на другой женщине. Мы его видели довольно часто, потому что он сопровождал Моржиху в наших экскурсиях, а ездили мы много.
В прошлом он был то ли хоккеистом, то ли футболистом, а сейчас работал тренером. Разговаривать в нашем присутствии Моржиха ему не давала, потому что говорил он только матом; как только он раскрывал рот, она сразу громко хлопала в ладоши, и он замолкал на полуслове.
К вечеру они обычно напивались и долго скрипели железной кроватью. Потом, когда Моржиха отрубалась, Василь Иваныч любил в штанах и подтяжках на голое тело приходить к нам, девочкам, в комнату и подолгу рассказывать, какая Наталья Петровна необыкновенная женщина.
— Наталья Петровна, сука, она такая… Женщина. Ей нельзя ни в чем отказать. Я ей говорю: «Не могу поехать щас с тобой в этот ебаный Вильнюс», а она, блядь, мне говорит: «Не поедешь — я твоей жене расскажу, где ты был в ноябре, когда она думала, что ты на конференции» (мы тогда были на очередной классной поездке).
Ну, как ей сказать «нет»? Вы, девочки, должны уважать Наталью Петровну. Она, блядь, вам как мать родная! Заботится о вас.
Моржиха не знала об этих его к нам визитах и продолжала называть своим мужем.
Однажды мы выехали классом в подмосковный совхоз, в трудовой лагерь. После рабочей смены Моржиха нас, девочек, заперла в комнате и отправилась спать. Тем временем местные мужики, которым очень хотелось познакомиться с московскими девками, подкупили Василь Иваныча. Ночью он тихонько пришел к нам в комнату.
— Девчонки, хотите покататься на мотоцикле? — шепотом спросил он.
— Да!!! — радостно заорали мы, тоже вполголоса, чтобы не разбудить Моржиху.
— Ну, вылезайте из окна, там у ребят есть мотоцикл, они вас покатают.