— Ладно, я тебе позвоню.
Неожиданно для себя я обрадовалась его звонку. Тогда мы с ним расстались нехорошо. На следующее утро после того, как Громов унес меня у него из-под носа, я не знала, как себя вести. Я надеялась, что Никита рано утречком как-нибудь потихоньку уберется из громовской квартиры — я бы сама так поступила в подобном положении на его месте — и избавит нас обоих от неловкости. Но Никита уходить не стал — наоборот, постоянно попадался мне на пути и смотрел в глаза. Я молча обходила его стороной и вступала в разговор с первым попавшимся человеком. В любом случае мне было не до него, потому что Громов, встав утром, вел себя так, как будто между нами ночью ничего не было. Он вел себя обычно. Когда в комнате были мужчины, он всегда разговаривал только с ними, а меня полностью игнорировал. Если я ожидала, что это изменится, то я глубоко ошибалась. Наконец мне надоело быть предметом мебели, и я решила пойти домой. Громов меня никак не задерживал и попрощался кивком головы, а Никита пристроился идти вместе со мной.
Мы с ним молча шли к метро. Я понятия не имела, что нужно говорить в такой ситуации, он, кажется, тоже.
— Н-да, а ты меня удивила, — наконец прервал он паузу.
Я угрюмо промолчала в ответ.
— Так, ты его девушка. А мной ты решила его подразнить? Поздравляю, кажется, сработало. А мне-то как приятно было.
— Никита, это все не так.
— Он меня сегодня весь день стебал, издевался, как мог. Сказал, что фотографии мои «Гонзо» не нужны, что у них хватает фотографов. А до этого, наоборот, просил фотографировать и говорил, что ему нравится, как я снимаю.
— Ладно, это моя станция, я выхожу, пока. — И я убежала.
Потом мы несколько раз встречались на концертах, но избегали друг друга. Но однажды он ко мне подошел, пьяный в дым, и зажал куда-то в угол.
— Я только что подрался с твоим Громовым. Он мне снимать не дает, типа на его концертах у меня нет допуска. Все, кто хочет, снимают, но не я. И других подговорил против меня, никто не берет мои фотографии. Так я ему говорю: «Пошел ты, ты кто такой, чтобы решать, снимать мне или нет?» — так он меня толкнул и ногой попытался выбить камеру из рук.
— Он пьяный. А когда он пьяный, то становится очень агрессивным.
— Нет, это из-за тебя. Это ты меня подставила.
— Тут не о чем разговаривать, Никита.
С тех пор я его не видела, и вот он звонит. Мне захотелось его увидеть. Я сидела и перебирала в голове варианты возможного развития событий. Опять зазвонил телефон.
— Ну, ты упорный. Я же сказала, не звони больше. Иди домой.
— Бяша, ты пьяная или колес наелась? Чего это ты ко мне в мужском роде? Все получилось! — Это была Пален.
— Что получилось? И почему ты шепчешь? — Крыша у меня уже ехала капитально.
— Он заснул, бедный! Еще бы, 25 часов подряд бился. Я ушла в ванную с телефоном, чтобы его не разбудить. Хотела тебе рассказать.
— Ага, понятно. Ну, поздравляю.
— Слушай, больно было. Я, кажется, даже сознание потеряла от боли. Но Малыш решил, что на этот раз надо все довести до конца и что, может быть, потом у меня боль пройдет. Ой, ужас, сколько крови… Она еще долго будет идти или остановится? У тебя много крови было?
— У меня вообще крови не было.
— Да? А это нормально? Что, вообще не было крови, ни разу? Так бывает? Может быть, у твоего Громова член маленький и поэтому….
— Слушай. Я рада за тебя, но давай не будем обсуждать интимные подробности? Терпеть не могу, когда бабы это делают.
— Да ладно тебе, Бяша. Чего ты такая зажатая?
Следующие несколько дней Пален подробно описывала мне свою необычную сексуальную жизнь. Боль никак не проходила, и занятия любовью были для нее настоящей пыткой. Малыш же оказался каким-то половым гигантом, он мог трахаться по пять раз на дню. Пален решила, что ей нужно пойти к гинекологу. У меня же как раз была задержка. Договорились пойти вместе.
ЖИВЕШЬ?
Я была в панике. Что делать? К кому обращаться? Мама периодически выпытывала у меня, занимаюсь ли я сексом, я яростно отбрехивалась. Как-то раз я попыталась намекнуть ей, что я уже взрослая и мне не помешал бы совет старшей и опытной женщины, но мама впала в истерику, принялась рыдать и оплакивать меня, будто я умерла. Пришлось дать задний ход и в очередной раз уверить маму в моей полнейшей невинности.
По Марининым рассказам я поняла, что наша районная женская консультация является филиалом гестапо, и идти туда категорически не хотела. У Пален был блат в платной консультации, туда мы и направились.
В консультации к нам сразу отнеслись как к правонарушительницам и проституткам. Прежде всего нас разделили, и Пален увели, как под конвоем. Я осталась совершенно одна в руках очень недружелюбно настроенных суровых женщин непонятного возраста. Меня завели в кабинет — белые стены, окна с решетками, на процедурных столах разложены инструменты, которые ассоциировались у меня только с самыми жестокими пытками. Посреди комнаты стояло гинекологическое кресло. Такое же кресло стояло в кабинете гинекологии и акушерства, когда я училась в медучилище. И мы, и наши мальчики в особенности часто залезали на него в одежде и ржали как сумасшедшие. Но сейчас мне было не до смеха. «Зря я сюда пришла. Надо уносить ноги», — думала я, но было уже поздно. Передо мной за столом сидела тетка в белом халате, глядевшая на меня с ненавистью и презрением. За спиной стояла другая тетка, тоже в халате, с тем же выражением лица. Убежать было нельзя.
— Имя, фамилия.
— Алиса Бялая.
— Так, Белая, сколько лет тебе?
— Восемнадцать.
— Замужем?
— Нет.
— Живешь?
— Э, в каком смысле?
— Половой жизнью живешь? — Да.
— Сколько?
— Несколько месяцев.
— Сколько партнеров?
— Один.
Все это время она, не поднимая на меня глаз, писала в медицинскую карточку, но тут пронзила меня таким взглядом, что я тут же сказала:
— Два.
Она продолжала смотреть, но мне нечего больше было сказать. Она мотнула головой сестре за моей спиной.
— Валя, реакцию Вассермана и мазок.
— Не надо мне Вассермана! У меня нет сифилиса! У меня задержка, посмотрите меня, и все.
Но Валя отвела меня в смежный кабинет, поменьше, похожий на процедурную.
— Что тебе нужно, ты дома рассказывай. А здесь мы решаем.
— Я очень боюсь уколов.
— Боялась бы, не шлялась бы, — философски ответила Валя и ткнула меня иголкой в локтевой сгиб. В вену она не попала, я взвыла от боли. С третьей попытки она наконец взяла у меня кровь. На руке расплывалась огромная гематома.
— Раздевайся. Сейчас возьмем мазок на гонорею. Все снимай, лифчик можешь оставить.
Когда она закончила с мазком, то препроводила меня, полностью голую, в кабинет к врачу. Та приказала:
— Залезай на кресло. Ноги на поручни.
«Господи, ну зачем, зачем я занималась сексом? Сидела бы себе дома, читала бы книги, смотрела телевизор, тогда не пришлось бы всходить на этот эшафот».
Врачица взяла со стола орудие пытки, огромное, металлическое, ужасное. Я задрожала.
— Ну, куда поползла? Двигайся вниз, ко мне. Чего ты так боишься? Ведь ты не девушка уже, тебе бояться нечего. Зеркало не больше, чем эрегированный мужской орган.
И она всадила мне по самую рукоятку. Боль была адская. Из меня хлынула кровь. Просто поток крови.
— Слезай. Кровь сейчас остановится.
Я стояла и смотрела, как из меня выливается кровь; на полу образовалась целая лужа. Больше всего я боялась, что они сейчас заставят меня помыть за собой пол.
— Возьми бумагу, вытрись. Ты не беременная. Я вообще сомневаюсь, что ты сможешь когда-нибудь забеременеть. У тебя огромная эрозия. Но если тебе все-таки повезет и ты забеременеешь, аборт не делай ни в коем случае — останешься бесплодной на всю жизнь. Иди, одевайся. Через две недели придешь за результатами анализов.
Когда мы встретились с Пален у кассы — за это удовольствие надо было заплатить, и немалые деньги, — она была очень грустна. Выяснилось, что и у нее эрозия и она тоже никогда не забеременеет. Про ее проблему ничего не сказали. Мы решили, что к гинекологу теперь пойдем только вперед ногами и в белых тапочках.
АРИСТОКРАТЫ
Пален мечтала быть как все — тихой серой незаметной мышкой, но что бы она ни делала, все получалось вопреки правилам и дебильным ограничениям, из-за чего она довольно часто попадала в самые разные передряги. Она неизменно привлекала к себе внимание правоохранительных органов, несмотря на то что всегда была одета вполне традиционно: в черную водолазку, ворот которой она натягивала на подбородок, юбку, черное вельветовое пальто, наглухо застегнутое на все пуговицы, и, в зависимости от сезона, босоножки или сапоги. Пален была потрясающе красива — что-то среднее между Софи Лорен и Брижит Бардо, но красоты своей не понимала и стеснялась себя ужасно. Было в ней, однако, нечто — может быть, большой рот и полные, чувственные губы, — что действовало на всех этих ментов, контролеров, вахтеров и дворников как красная тряпка на быка.
Отец Пален, хоть и был потомком графского рода и чисто русским человеком, вел себя как настоящий восточный деспот. Если бы он мог укутать дочь в паранджу и запереть дома, то, несомненно, так бы и поступил. Но и без того отец старался отслеживать каждый ее шаг, постоянно подозревая в нарушении кодекса девичьей чести. Он почти никуда ее не отпускал, Пален должна была приходить домой в строго определенное время, и не дай ей бог опоздать на пятнадцать минут!
К телефону всегда подходил только он. И если его не устраивал звонящий, что случалось со всеми особями мужского пола, дочь к телефону он просто не подзывал. Если же Пален удавалось схватить трубку первой, когда отец был, например, в туалете, тот все равно брал трубку параллельного аппарата и, если слышал мужской голос, орал: «Не смейте никогда сюда звонить!» — а затем устраивал дочери сцену.
Рядом с Пален мне не нужно было ничего делать, не надо было пытаться устроить себе и другим праздник — вокруг нее пространство само заворачивалось в совершенно невероятные зигзаги. Любой, даже самый невинный, совместный выход был походом в неизведанное.