В Доме кино был показ «Конформиста» Бертоллучи. У меня были билеты, и я позвала с собой Громова, он Бертоллучи любил. Громов не явился. Прождав его три четверти часа, я ушла, мне не хотелось смотреть такой фильм не с начала, да и настроение было поганое. Ночью я ему позвонила.
— Ну, как тебе фильм? Понравился? Не «Последнее танго в Париже», конечно, но, наверное, на втором месте среди его картин, — Громов был весел и говорил как ни в чем не бывало.
— А ты что, его уже видел?
— Конечно, это же старый фильм, 70-го, что ли, года. Я без ума от Доминик Санда, такая роковая блондинка с большой грудью и красными губами.
— Значит, ты не собирался приходить? Мог бы сразу сказать, я бы позвала кого-нибудь другого.
— Я тебя клятвенно заверяю, я собирался, и еще как! Я вышел из дома, сел в метро с твердым намерением посмотреть на Доминик Санда и ее грудь. Но тут произошла совершенно невероятная история. Ты не поверишь.
Он замолчал, ожидая, что я начну его расспрашивать.
— Ну и что случилось? Вагон сошел с рельсов, перевернулся дверями вниз и ты не смог выйти?
— Совсем наоборот. Хотя переворот и произошел, но не вагона, а моего сознания, — опять многозначительная пауза.
— Ну, Сережа!
— Представь себе, сижу в вагоне, мечтаю о груди Санда — да и Стефания Сандрелли хороша, хоть и брюнетка… Вдруг — я даже запомнил остановку, это была «Киевская» — в вагон заходит Она. Можешь себе представить толпу, которая набивается в вагон на «Киевской»? Но Ее сразу было видно, она выше всех на полголовы. Светлые прямые волосы, огромные голубые глаза, рот крупный и яркая красная помада. Я чуть не обмер. Думаю: «Что такая богиня делает в метро? Как она сюда попала?»
— Да. Девушки по вызову обычно метро не пользуются.
— Не завидуй. У нее лицо породистое, видно, что она не проститутка. В общем, еду и смотрю на нее через вагон. Наконец она выходит, я — за ней. Иду следом и думаю: «Идиот, что ты делаешь? Зачем ты идешь за ней? Если она тебя сразу не отошьет, то у тебя все равно денег нет, чтобы ее удержать. Она не из твоей лиги женщина». Все понимаю, но ноги идут сами собой. Уже стемнело давно, мы где-то у черта в заднице, кругом никого.
— И тут она поворачивается, и оказывается, что это переодетый мужик, и он как даст тебе ногой по яйцам, выхватил сумку и убежал, — я злобно рассмеялась. Мне сейчас было не жалко отдать левую руку, только бы хоть кто-нибудь ему врезал.
— Я же тебе говорил, что агрессивность в женщине отталкивающа. Возвращаясь к моему маленькому приключению — я в конце концов решил, что все это глупо, повернулся и пошел назад к метро. Час, наверное, искал — там и спросить было не у кого. Прямиком поехал домой, весь в раздрае. И только дома вспомнил, что, собственно, намеревался идти смотреть «Конформиста».
— Заметь, не сам по себе смотреть, а со мной, которая тебя ждала.
— Со мной или без меня, «Конформист» от этого хуже не стал. Ну, что ты скажешь о Доминик Санда? Ты, кстати, знаешь, что именно она должна была играть в «Последнем танго», но забеременела и Бертолуччи взял никому не известную Марию Шнайдер?
Дальше началась лекция о кино, перемежающаяся восхищенными восклицаниями о груди Санда, ногах Сандрелли, попке Шнайдер и знаменитой сцене с маслом из «Последнего танго в Париже».
Господи, за что мне это? На «Рок против наркотиков» я пошла с Никитой. Музыка была ужасающей, конечно. Все эти Бон Джови, Мотли Крю, «Скорпионе» и даже Оззи Осборн грохотали, скрежетали, завывали высокими голосами, почему-то принятыми в хард-роке. Но атмосфера была праздничной; можно было валяться на траве, пить пиво и просто радоваться тому, что никто тебя не строит, не лупит по голове дубинкой, не тащит в отделение. Никита беспрерывно щелкал фотоаппаратом, а я под видом сбора материала для статьи ходила и выискивала в толпе Громова. Ежеминутно мне казалось, будто я его вижу, тогда сердце прыгало у меня в груди, я начинала готовить выражение лица и слова, которыми объясню, почему я с Никитой. Но нет, я так его и не нашла.
ПЕРЕМЕН!
Я злилась на Громова. Мне хотелось как-нибудь ему досадить, но по-умному. Разумеется, не переспать с кем-то, так чтобы он потом узнал об этом. Ему было все равно, сплю я с кем-то еще или нет, мне же самой никто, кроме него, был не нужен.
Я решила, что если я впишусь в официальную прессу, то это будет хорошая месть. Я, его протеже, Лебедь-Белая, и продалась.
— Нельзя садиться на официозный стул, даже если его очень ласково пододвигают. Сев, рискуешь не встать, — говорил он мне.
— Почему, Сереж?
— Потому что жопа приклеится! Опыт, сын ошибок трудных, показывает, что ничего хорошего из этого никогда не получается.
— Да почему? Что в этом такого плохого?
— Потому что это профанация.
В результате такой постоянной промывки мозгов я все реже появлялась в «20-й комнате», а потом и вовсе перестала с ними общаться, решив целиком отдаться андеграундной журналистике. Но постепенно мне стало ясно, что печатать меня у себя в «Гонзо» Громов не собирается. Его якобы не устраивал мой уровень.
— Тебе еще надо подрасти. Повариться в среде, понять, что к чему. Ты пиши и давай все мне. Как только я увижу, что материал готов, я напечатаю.
Я исправно писала, но он ничего не публиковал, и к моему уровню это не имело отношения. Он печатал и гораздо худшие статьи, просто потому, что они были написаны соратниками-мужчинами и не противоречили громовским идеологическим установкам: в его подпольном журнале царила такая же диктатура, как и в стране Советов, только, разумеется, с обратным знаком.
Единственным моим материалом, который интересовал Громова, было интервью с Цоем, так и не напечатанное «Юностью». Но мне не хотелось отдавать его в «Гонзо»: я знала, что Громов «Кино» на дух не переносит, и была уверена: он подаст все в таком свете, что мне потом будет стыдно показать это Цою. Кроме того, Виктор согласился на интервью с многомиллионным популярным изданием, а не с подпольным рок-журналом.
В Москве появилась новая музыкальная газета с большим разделом, посвященным року. Заведовал отделом старый громовский знакомый, с которым они разошлись на идеологической почве.
Ему я и принесла в конце концов машинописные листы со злосчастным интервью, так и пылившиеся в моем столе с тех пор, как публикацию в «Юности» зарубили. Неожиданно для меня редактору материал понравился.
— Как раз сейчас будут концерты «Кино» в Москве. Поговорите с Виктором еще разок: что произошло за это время, какие планы. Я сразу поставлю в номер.
— А фотографии вам нужны? — я вспомнила про Никиту. — У меня друг — профессиональный фотограф.
— Валяйте.
За последнее время романтический ореол Цоя для меня немного померк, но все-таки не настолько, чтобы я совсем не волновалась, набирая его номер. Виктор был настроен дружелюбно и сразу согласился на новое интервью.
— Я могу прийти с фотографом? Газета хочет фотографии.
— Конечно.
Концерт должен был проходить на крытом стадионе «Динамо». Это был первый сольный концерт «Кино» на большом стадионе, а не в клубе. Когда мы встретились перед началом, мне даже показалось, что под обычной маской невозмутимости Цой прячет волнение. Он сказал, что просил администрацию убрать сиденья из партера, чтобы люди могли спокойно стоять, а кто хочет — танцевать.
— Я сейчас посмотрел из-за кулис в зал — все ряды на месте. Никто ничего и не подумал убирать.
— Я такого количества милиции, если честно, никогда не видела. Мы когда шли через служебный вход, видели, что там людей в фуражках автобусами подвозят. И все с дубинками резиновыми.
— Они меня просили не петь «Перемен».
— Серьезно? И что, будете петь или нет?
— Посмотрим. Я просил еще, чтобы они свет во время концерта в зале не включали, чтобы было нормальное концертное освещение.
Никита снял несколько портретов Виктора, а потом, хоть мне и было стыдно, я попросила, чтобы он сфотографировал нас с Цоем вдвоем. Цой улыбнулся и согласился, а Никита отреагировал странно. Он морщился, долго возился с экспозицией и в результате щелкнул нас только один раз. Потом пришел Айзеншпис, директор «Кино», и увел Цоя. Мы с Никитой поднялись на сцену и встали в кулисах. На стадионе, постепенно заполнявшемся публикой, милиции было больше, чем зрителей. Менты стояли около сцены в несколько рядов и по две шеренги в каждом проходе и не давали никому вставать. Все должны были занять свои места и сидеть на креслах. Ощущалось сильное напряжение.
— Что-то будет, — сказал мне Никита.
Музыканты «Кино» стремительно прошли мимо нас и вышли на сцену. Свет в зале никто и не подумал выключать. Цой обернулся к гитаристу Юре Гаспаряну, кивнул, и они на диком драйве заиграли «Перемен!». Что тут началось! Народ мгновенно повскакивал с кресел и бросился к сцене. Менты начали отбрасывать людей назад и бить дубинками. На моих глазах один из омоновцев методично бил девушку, вставшую на кресло переднего ряда, дубинкой по голове, пока она не упала. Цой без остановки начал следующую песню — «Группу крови».
Люди, несмотря на ментов и дубинки, добегали до сцены, где вступали в рукопашную с оцеплением. Скоро перед сценой шла настоящая схватка.
Электричество на сцене отключили. Цой попробовал было продолжать петь и играть на своей акустической гитаре, но к нему подошли серьезные дяди в костюмах и увели со сцены.
— Я был на нескольких концертах «Кино» и никогда ничего подобного не видел, — сказал мне Никита. — Теперь бы выбраться отсюда так, чтобы не получить дубинкой по голове и чтобы фотоаппарат не отняли и не засветили пленку.
Он смотрел на меня так, будто это моя карма во всем виновата.
— Если ты хочешь, чтобы мы разъединились и каждый выбирался по отдельности, я согласна.
— Нет, ну что ты. Конечно, я буду тебя охранять. Неизвестно, во что ты еще вляпаешься.
Мы пришли на концерт с его друзьями и Пален, которые были в зале. Пален получила, конечно, дубинкой — не по голове, а по лицу, у нее на щеке растекался внушительных размеров синяк. Решили поехать ко мне домой, я хотела показать родителям, что у меня есть вполне приличные и вменяемые друзья. Доехали до «Красных ворот» и по Новобасманной двинулись к дому. И тут откуда-то из подворотни вышло трое пьяных парней. Они сразу привязались к нам и пошли следом, отстав на пару шагов.