случай мог обрасти гротескными деталями.
– Ой, Файка…
– Ой, Женька…
За кофе с печеньем вспоминали школьные годы.
Кошмар, в магазинах было шаром покати. Китайские джинсы с барахолки кипятили в мешочках – получались «варёнки». Колготы обрезали – вот тебе лосины. Брови выщипывали рейсфедером. Вместо подводки – муслили канцелярский восковой мелок и заострённой спичкой выковыривали липкую черноту. Пудрились зубным порошком, капнув для запаха «Красной Москвы». А лак для ногтей? У учителя рисования выпрашивались пузырьки с краской. Туда из пишущих стержней выдувалась паста: красная, синяя, зелёная, чёрная… И во времена жесточайшего дефицита девчонки, к ужасу учителей, щеголяли на дискотеках с ногтями таких оттенков, какие нынешним готам не снились.
– Фаина Петровна, к вам посетительница.
Голосок секретарши был звонкий, мелодичный – вполне соответствующий стерильному зеркально-стеклянному медицинскому царству.
– Я занята.
– Она с ребёнком.
– Ко мне все с ребёнками. Обождёт.
– Хорошо, Фаина Петровна, – ровно и безучастно сказала секретарша.
– Вымуштровала ты её. – Женька покачала головой. Её опять начало внутренне поколачивать. – Я тут чего пришла…
И она, зная свой взрывной характер, стараясь не распаляться, во второй раз за сегодняшний день подробно изложила больничную «эпопею».
Фаина в ответ вынула из стеллажа толстую папку: натуральная кожа, тиснённая золотом. Женька подпрыгивала на стуле и кипятилась, а Фаина раскрывала на нужной странице «Систему медицинских нормативов по оказанию медицинских услуг населению РФ» – и зачитывала очередной пункт.
Женька говорила: «Скотство», – а по нормативам выходило, что всё чётко и грамотно продумано. Женьку бросало в жар: «Дикость», – а нормативы утверждали: закон не нарушается. Женька задыхалась: «Ужас», – а нормативы обиженно надували губки: пускай эта истеричка что хочет кричит, а нас учёные люди писали.
– Посёлки вроде ваших Ровеньков обречены, – снисходительно, заученно объясняла Фаина. – Специалистов не хватает. Молодые врачи рвутся в большие города, остаются алкаши вроде Славика. Провинциальная медицина нищенствует, – в подтверждение своих слов она качнула тяжёлыми бриллиантами в ушах и платочком смахнула невидимую пыль с толстой дубовой столешницы.
– Но ширму в лаборатории поставить можно?! Окошки, где анализы принимают, в разные концы коридора развести: для мужчин и для женщин отдельно?! На это миллионы нужны? Ты бы слышал, как рыдала бедняжка Людмила. Людей доводить до уровня скотов! Воняет хлоркой, мочой… безысходностью, обречённостью воняет! Ощущение, что идёт отправка в концлагерь!
– Мы не делим людей на мужчин и женщин, – строго возразила Фаина. – Они для нас все больные.
– А наш Веня?! – Женьку несло – не остановить. – Ты знаешь, что у него обнаружили болезнь на запущенной, совершенно неизлечимой стадии?!
– Острая нехватка диагностической аппаратуры, – Фаина одной ручкой подкручивала белокурые кудряшки, другой перекладывала на столе без того идеально лежащие предметы дорогого малахитового письменного прибора. Женька про себя отметила: в Италии такой разве что премьер-министр себе позволит, да и то в подарок. Попробуй купить за казённый счёт – набегут журналисты, сфотографируют под заголовком «Куда утекают бюджетные денежки»… Налогоплательщики разорвут в клочья.
Женька обняла себя за худые плечи руками, чтобы унять дрожь.
– До революции, – сказала она тихо, – земские врачи определяли состояние больного по запаху его тела. Нюхали пот, мочу, какашки и прочие невкусные жизненные выделения… У женщин – менструальную кровь. За неимением диагностической аппаратуры.
– Я не собираюсь ничего ни у кого нюхать, – обиделась Фаина. – Ты, я вижу, наслушалась пенсионерок в очереди. Им дома скучно сидеть, вот и прутся в больницы. Создают очереди. Отвлекают врачей от прямых обязанностей. Вообще, пенсионеры – это экономическая диверсия в масштабах государства. Наша Людмила Серафимовна не лучше…
То, что произошло дальше, Женька вспоминала как сон. Никто не верил, когда она рассказывала.
– Я просто хотела подшутить, – объясняла потом она, – как в школе, когда дубасили друг дружку портфелем по башке. В шутку. А она не поняла.
Лежащая на столе тиснёная кожаная папка плавно, как в замедленной съёмке, – так, по крайней мере, казалось Женьке – сама собою поднялась в воздух. Описала параболу и опустилась на крахмальную высокую шапочку, смяв её в бесформенный пирожок. Начальница облздрава оцепенела лишь на одну секунду. В следующую вцепилась ногтями в коротенькую, неудобную, соскальзывающую Женькину стрижку каре.
Вбежавшая секретарша остолбенела, увидев мутузивших друга дружку элегантных дам. Они выкрикивали детсадовские глупости:
– Опусти, дебилишна! – пыхтела Женька.
– От дуришны слышу! Психопатка детдомовская!
– Ковалишна!
– Вахрушишна!
Вызванный на выручку охранник грубо выставил вон встрёпанную Женьку. Напоследок мадам Гладышева, извернувшись, подпрыгнула и хорошенько пнула под зад сеньоре Поволи.
В автобусе Женька, отвернувшись к окошку, посасывала солёную губу. Саднила расцарапанная скула. Видно было в зеркальце: стремительно наливалась фиолетовой гиревой тяжестью.
С автовокзала она побрела в больницу к Славику: обработать боевые раны. Коридор перед кабинетом был пуст: видимо, Славик расшвырял-таки больных. Сам доктор, забыв запереться, спал на кушетке мёртвым сном: в позе эмбриона, укрывшись белым халатом. Из-под халата торчала огромная ступня в пёстром дырявом носке. Под кушеткой рядышком стояли штиблеты.
И всё-таки её отпустило. Сумеречные ободранные коридоры, робкие толпы у кабинетов, запах туалета уже не казались такими страшными… Её отпустило.
32 ЖЕМЧУЖИНЫ
– Женя приехала, Женечка!
– Алло, Людмила Серафимовна, через три минуты я у вас!
Через три не через три – но черед полчаса Женька сидит на «своём» месте в крошечной кухне. Перед ней «своя» чайная чашка, синяя в горох. На столе всё та же белая от частого мытья содой клеёнка, на которой частично угадывается фруктовая тематика. У раковины стена обита такой же клеёнкой – кое-где ещё можно различить груши, виноград, банан. Подоконник кренится и в чёрных трещинах, из-под него ощутимо дует в колени.
– Кольку чего не зовёте, слесарит ведь, – сердится Женька.
– Неудобно, Женечка. Коля деньги не берет, а спиртное ставить бывшему ученику… Неудобно.
– Неудобно штаны через голову надевать, Людмила Серафимовна. Вечно вы с нами деликатничаете… В кастрюльке опять МММ? – Женя кивает на плиту. – Макароны, мойва, марганцовка?
Она обещала привезти итальянским друзьям-русистам описание быта учительницы из русской провинции.
– Ах, Женя, ведь они потом используют это против нашей политической системы. – При мысли, что она, Людмила Серафимовна, может стать причиной обострения международной обстановки, учительница ужаснулась, замахала руками. И лишь после долгих уговоров согласилась отвечать на вопросы («Только, Женечка, не в том духе, что «костлявая рука голода простерлась над пенсионеркой-учительницей»).
– Ну что сказать, – учительница кладёт на колени морозно-сухие, будто с въевшейся навечно меловой пылью руки. – Так-то я, беззубая, могу обходиться яблочком, кефиром, сухарики сосу. Ты рецепт знаешь: ржаной хлеб режу на кубики, посыпаю солью – и в духовку. Потом крепко натираю чесночком. Но ведь ко мне постоянно ребята приходят: то за книгой, то на репетиторство, а то просто так. Позанимаемся, заболтаемся допоздна. Я же вижу: у них аппетит молодой. Пустым чайком не обойтись. Дома у многих не благополучно: ровеньковский леспромхоз закрыли, родителей сократили…
Так я что придумала. Помаленьку экономлю и раз в месяц отправляюсь на рынок. Вырезка за триста рублей – мимо, косточки с мякотью за полторы сотни – мимо. Да эдак важно иду, задрав нос, видела бы ты, Женечка. В конце ряда подносы с говяжьими лытками. Прошу порубить мельче и дома навариваю вёдерную кастрюлю холодца: тугого, стеклянистого, на кончике ножа дрожит. М-м… Вкусно до невозможности, сытно – и для растущих ребячьих косточек полезно. Завтра и тебе сварю.
– Я на диете, – бурчит Женька, – талию берегу. Давайте дальше свое меню.
– Дальше… Дальше, Женечка, можно напасть на вполне приличное мясо. А если почернело и припахивает, достаточно подержать его в марганцовке, в крепеньком, знаешь, растворе. По воскресеньям устраиваю праздник желудка: жарю мойву. Любаша – она в школе годом младше вас шла, сейчас в рыбном отделе – мне всегда крупную оставляет. Жарю каждую рыбку отдельно: до золотистости, досуха, до хруста. Ребятки приходят: «Людмила Серафимовна, соскучились по вашей золотой рыбке…»
…Как постарела учительница! Она всегда держалась чрезвычайно прямо («Как Анна Каренина!» – гордо сравнивала Женька). Сейчас сгорбилась, скособочилась («Как Наталья из «Тихого Дона», – подмечает Женька). До последней пряди поседела маленькая головка. Седина отдаёт благородной, аристократической лёгкой голубизной.
Сто лет назад дед Людмилы Серафимовны, из крестьян, ровеньковский лесопромышленник, ворочал миллионами. А в жёны взял дворянку из старинного разорившегося рода. Так, рассказывали, без сватовства, и выдернул красавицу-бесприданницу с губернского бала. И – под венец, и – в богом забытые Ровеньки, в глушь из глуши.
На столе у учительницы дежурный набор из гастронома: бледный подсохший суфлейный тортик, срок реализации явно подделан. Блюдечко с прозрачно нарезанной куриной колбаской. Сыр самый дешёвый: по виду и вкусу как брусок 5 %-ного хозяйственного мыла.
Нынче зимой Женька прислала Людмиле Серафимовне на её старенький компьютер письмо. Содержание письма привело учительницу в обморочное состояние. Женька сообщала, что в Людмилу Серафимовну заочно, по рассказам и фотографиям, влюбился их знакомый итальянец. Намерения самые серьезные. Чудный старичок: бездетный, очень богатый. Но у них с этим просто: ходит в сэкондхэндовских кроссовках, свитер как застиранный чулок, майки и джинсы с распродаж. Его страсть – международный туризм.