- Так-то так. Но, послушай, пожертвование крупное давеча от барышни из Прокудина передали. Просила помолиться за нее, спаси ее Господь. Так вот, сие пожертвование тебе отец игумен отдает. Купи себе сельцо, да живи барином, как тебе Богом и предназначено, да за барышню прокудинскую молись. Иль на службу поступай.
- Не пойдет, отец Василий.
Батюшка покачал головой.
- Ох и неслух ты, Паша! А к нам опять?
- Нет, не мой путь. Давно решил. Передай отцу игумену, что в ноги кланяюсь, окаянный, и молитв его святых прошу. Уйду... Только пусть еще немного времени даст. Чувствую я... все само разрешиться.
- Чувствуешь? – отец Василий слегка усмехнулся. – Да какой из тебя пророк-то?
- Пророк - точно не пророк, а чутье имею. Христом-Богом прошу, пусть молится за меня сугубо! Отец Василий, само оно, решение, на голову яко снег в сентябре... так и будет. Но без молитв ничего не будет. А из меня молитвенник никакой. Много грехов на мне...
- Да ведь каялся ты, все прощено.
- Знать, не все, - вздохнул Павел Дмитриевич.
- Эх, ладно, - пойду я от тебя. Передам все, что ты сейчас наговорил. Эх, Павел!
- Спасибо тебе, отец Василий.
Они встали, обнялись, поцеловались.
- Просьба вот еще у меня есть, - сказал Павел Дмитриевич. – Видишь, барышня больна, а как поправится, надо будет ее доставить, куда сама пожелает...
- Поговорю, - кивнул отец Василий.
Вновь благословив и Павла, и Наталью, отец Василий поклонился и вышел. Павел Дмитриевич глядел в окно, поглаживая длинную клинообразную бороду.
- Опять пешком... А до монастыря пешком-то... ох! К вечерней не успеет. Вечерняя рано у них. Хорошо, коль подвезут по дороге.
- Так что же это он? – удивилась Наталья.
- Неприхотлив, да видать еще смиряет себя. Славный он инок. Так как же, покушать изволите? Ну, хоть огурец... или там, репу.
- Хорошо, - прошептала Наталья.
- Присаживайтесь сюда, за это вот, что я столом величаю, да послушайте мои россказни. Ибо вы очень желаете знать, с кем судьба свела вас...
- Очень желаю! Да только... за откровенность плата всегда причитается.
- Не всегда, - усмехнулся Павел. – И вообще-то в наши дни гораздо чаще платит тот, кто откровенничает. А от вас мне одно нужно – доверие. Уверенность в том, что никакого зла я вам не причиню. За три года, что живу я, как сказал отец Василий, в логове Савелия-разбойника, кроме него, отца Василия, я никого не привечал. Он-то раз в две, в три недели приходит. И исповедует, и причащает. Иногда приходили мужики прокудинские из любопытства, те, что за отшельника спасающегося меня принимают, - всех я прогонял.
- Но... как же? Три года – один?
- Так что же? Мне неплохо. Молюсь, думаю... Грехи вспоминаю многие. Да на болото хожу уток стрелять. Порох мне он же, отец Василий приносит вместе с гостинцами. Так и получается, что до сих пор кормит меня монастырь наш богоспасаемый...
- Три года? Я бы не смогла, - покачала головой Наталья.
- Года ваши, сударыня... Мне сейчас тридцать восемь, а когда восемнадцать было... ох! Понаделал дел. Родителей ведь рано схоронил, как раз восемнадцати лет круглым сиротой остался. Именье богатое, отцово наследство... Вот и пустился во все тяжкие. Потом в храм приду, на колени встану, и давай слезы горькие лить. А на следующий день – все сначала. Матушка моя, не побоюсь сказать, святая женщина была, меня в благочестии воспитывала. Рано взял ее Господь, мне и тринадцати годков не было. Помнил я, чему матушка учила... ну да бес сильней оказался. За то и свалилось на меня. Правда, потом только понял, за что свалилось. А то вопиял в небо – несправедливо! Беда рядом ходила, а я отцовское наследство проматывал, не один год так провеселился. В службе статской состоял, да на службе меня не найти было. И вот однажды... подкатила к крыльцу карета с занавешенными окнами, молодцы-солдатики с постели меня подняли, под руки, в сию карету, да в славный наш град Санкт-Петербург.
- За что?!
- За оскорбление Ее Императорского Величества!
Павел Дмитриевич налил себе еще наливки и осушил залпом.
- Царствовала тогда супруга Петрова, Екатерина Алексеевна. Ох, признаюсь, и ненавидел же я ее! А надо сказать, батюшка в храме, куда я ходил, «любил» ее так же, как и я. На каждой литургии поминал не Екатерину царствующую, а внука Петрова, Петра Алексеевича малолетнего – сына Царевича Алексея. Да, того самого, невинноубиенного отцом своим, в народе «антихристом» прозванным. Не пугайтесь, сударыня, моих слов. Что с батюшкой сим сталось, не знаю. Думаю, ежели не в тюрьме, так в ссылке сгинул. Меня-то раньше взяли. Как-то гости были у меня, сплошь молодцы веселые, ну и повеселились мы. Пью я так-то не шибко, да когда уж перехвачу – себя не помню, хмель в дурь переходит. Почему разговор зашел – не знаю, да только за здравие Государыни стали пить. Я как услышал – кубок об стену, и во весь голос, - простите, Наталья Алексеевна, - мол, за курву эту, законного Царевича на троне потеснившую, пить ни за что не стану! И прибавил нечто, что совсем уж не для женских ушек. Утром, конечно, забылось все. А через малое время приезжают за моей особой, и не куда-нибудь везут, не в острог местный, а прямехонько в Государеву тайных дел канцелярию. Там, понятно, разговор о том, что, мол, на власть Екатерины Алексеевны покушаться помышлял. Что со мной делалось! На допросах прямо бесновался... мне листы допросные суют на подпись, а я в них плюю. Орал, проклинал весь свет. В крепости вешаться хотел... Сейчас изумляюсь, как Господь меня спас, ведь с пристрастием допрашивали, и ни в чем я не признался. А на Небо, прости Господи, обиду вслух выражал, мол, несправедлив Ты, Господь... Ну да Ему для чего-то меня, дурака, надо было в живых оставить. Царицу я возненавидел так, что и впрямь убить был готов, в этом палачи в мысли мои тайные проникли, но так ведь ни разу ее имя ненавистное в горячке своей не помянул и вину на себя не взял! Может быть, поэтому не стали голову снимать, а отправили в Сибирь под конвоем. Там, понятно, жизнь собачья, под караулом, впроголодь... И вот ранехонько умирает Ее Величество... ну да Бог с ней, Царствие ей Небесное. На Престоле как раз теперь юный Петр Второй, которого батюшка наш вместо Царицы поминал. Вроде как невинный мученик я теперь, получается. Но, Наталья Алексеевна, один я был, как перст, кому за меня заступиться, дабы из Сибири вернули? Пришлось самому о себе позаботиться. Сбежал! О том, как домой добирался, лучше и вовсе не рассказывать. И горя хлебнул, и грязи столько на себя налепил, что думал потом – вовек не отмоюсь. Промучался, пробрался... Стою перед домом родным, где на свет появился, откуда мать, а потом и отца свез на погост, стою и слезы лью... Не мой теперь это дом! Доносчику в награду пошел. Понял я тогда, конечно, чьих рук сие дело... Мысль явилась неотступная – поджечь дом родной ночью! Ни на секунду не пришло сомнение в том, что в этом – моя правда. И пришел поджигать... Да вдруг такой ужас на душу навалился, когда я уж на сей подвиг изготовился, что холодом пробрало с головы до ног, - никогда, даже в пыточной, не было со мной ничего подобного! Я – бежать, как заяц трусливый. К утру лишь успокоился. Так что ж... Ни кола у меня, ни двора. Еще помытарился, оказался волею случая здесь, в прокудинских землях... да и попал в шайку Савелия-разбойника.
- Как?! – вырвалось у Натальи.
- Так, Наталья Алексеевна. Злой я был на весь белый свет аки пес. Все мне стало безразлично. За одно Господа благодарю – нет на руках моих человеческой крови. Сам не убивал. Отвел Господь. Да все равно, выходит, что душегубствам способствовал... И ничто, ни разу, не шевельнулось в моей душе... И быть бы мне со всей шайкой Савельевской казненным в Москве (а самого его сожгли как колдуна, я уж говорил), да тут мне Бог чудо явил. Монастырек, будущий родной мой, только-только строиться начал неподалеку от сего леса. Шесть человек братии здесь поселилось. Сиротливо жили, истинно по-монашески, нищенствовали да смирялись, да молились. Взять с них было нечего, и Савелий их не трогал, хоть очень монахов и не любил. Но окрестности здесь богатые, господа богомольные, жертвовали на монастырь. Вот как-то и узнает Савелий, что богатый дар в монастырь дал некий князь о спасении своей души, вроде и золото там есть. Ну вот... Савелий монастырь не признавал ни за что путное. Он и один бы на него пошел, но почему-то уж взял с собой своего ближайшего подручного, да и меня. А я, слава Богу, на плохом счету у атамана был, «барчук-недотепа» - так он меня прозвал. Взял, думаю, лишь для вида, чтоб монахов испугать сильнее. Днем столковались, на ночь - поход на обитель. Прилег я перед сим походом вздремнуть... и мать-покойницу во сне увидал. Ничего она мне не сказала, смотрела только кротко, как всегда, но с таким укором... Проснулся сам не свой. Впервые что-то в душе у меня заныло да заскребло. Однако ж пошел с атаманом. Тошно у меня на сердце было – не передать. И вот подходим мы к монастырю. Келейки убогие, церковка деревянная, да обнесено все такой оградой, что и цыпленок перескочит. Савелию повалить ее – только пальцем коснуться. Так вот, не коснулся и пальцем. Приближается к ограде, а за пять шагов – словно стена невидимая встала – не дает к монастырю пройти! Бьется-бьется атаман, ничего поделать не может, обходит – кругом ограда незримая, аж ревет Савелий зверем. И страшно до безумия на сие со стороны смотреть! Мне и почудилось, что я с ума схожу... Но как-то глаза от Савелия отвел, на дружка своего смотрю, у того рот раззявлен, глаза выпучены, от атамана бьющегося и ревущего оторваться взором полубезумным не может. И тут нашло на меня... последний приступ бешенства взыграл, закричал я, и сам – на эту ограду... И тут ударило меня из воздуха незримое нечто, будто огнем опалило и в сторону швырнуло. Грохнулся я от сего удара наземь без чувств... Сколько времени прошло, не знаю. Очнулся. Лежу в незнакомом месте на лавке, а на меня добрые глаза глядят. Вскочил я... Обстановка бедная, иконы везде, а человек, что возле меня сидит – в иноческом одеянии. Понял я все в один миг. И - в ноги сему монаху. Это и был отец игумен. И такие рыдания из меня... Да что... и рассказывать-то ни к чему. Словно некая пелена черная с сердца спала. Остался с ними. Подрясник одел. Вот тут-то и стал понемногу проясняться мой ум, в чувство стал я приходить. А вскоре и сотоварищей моих всех изловили. Потрясен я был тем, как Господь помиловал меня. Вот тут-то все, матушкой когда-то говоренное, вновь в сердце моем из каких-то неведомых глубин поднялось...