Провел ладонью по лбу, отгоняя видение.
- Купить ее у Любимова? Купить разве... Согласится ли?
Резкий хлопок двери за спиной. Белозеров обернулся.
Маша стояла посреди комнаты. Дрожащие руки комкали малиновую косынку. Поручик приподнялся, и девушка, к его изумлению, рухнула на колени.
- Спасите меня, Петр Григорьевич! - она захлебывалась в слезах. - Помогите! Спасите, укройте - нет у меня никого, кроме вас...
Петр едва не силой поднял с колен. Пристально посмотрел в заплаканное лицо.
- Опять Гришка?
- Нет... барин.
- Вот как! Как же ты решилось-то? Ко мне?
- Вы не обидите.
- Увидит кто?
- Мне теперь уж все равно.
- Присядь-ка, Маша, и расскажи все с самого сначала.
- Начало вам известно, Петр Григорьевич. Умерли обе мои матушки, и родная, и названная. Барышня Катерина Степановна...
- Сестра твоя?
- Я о сем и думать не смела! Весело ей было со мной, занятно. Ради нее и барин меня не обижал. А потом нашел дочери жениха, князя, видного собой, небедного. Конечно, не до меня стало барышне. Муж молодой увез ее сначала в Петербург, потом за границу... Я знала, что ненавидит меня барин, потому что о жениной измене всегда напоминаю. И вот – я полностью в его власти. Начал он с того, что запер меня в дальней комнате и держал как в темнице. Через несколько дней сам явился...
Тут она запнулась. Как рассказать о том страхе и унижении? Язык не поворачивается...
- То-то! - позлорадствовал тогда Любимов. - Поняла теперь? Привыкла жить на дармовщинку, бездельница! Барышней возомнила себя, дерзостная! А ты только холопка моя, крепостная раба, и я что хочу с тобой, то и сделаю! Поняла?
- Поняла, барин.
- Так что ж, разлюбезная, на черную работу тебя? На огороды? Может, на скотный двор?
- Ваша барская воля, - ответила давно готовая к тому Маша.
- Ага, покорство проявляешь - это хорошо! Такой и должна ты быть - послушливой без рассуждений.
- Я из вашей воли не выйду.
- А если не выйдешь из моей воли... Куда тебе на работу - выдюжишь ли? В доме тебя оставлю. Более того - сам в бархат одену. Золотом осыплю.
Изумление прочел Любимов в невольно поднятых на него испуганных глазах. «Только глазами и берет, - промелькнуло в мыслях. - А до чего ж с Варварой схожа!»
И он приблизился к девушке, распахнул широко руки для объятия. Маша бросилась в угол, к образам, под их защиту.
- Так-то! - насмешливо протянул барин. - Вот какова твоя покорность! Бунтовать? Глупая девка! Придешь, когда позову! А сейчас пошла вон. Ступай к Таисье, пусть даст тебе самую черную работу. Скажешь – я приказал. А пока на глаза мне не попадайся... барышня нагулянная!
- Жизнь моя стала самая горькая, - продолжала рассказывать Маша, кое-как пересказав Петру эту сцену. - Дворовые надо мной принялись смеяться открыто, Таисья, ключница... Что ее винить - барину угождать нужно, нашему не угоди, попробуй! Плакала я, когда никто не видел. К работе, которой не занималась никогда, привыкла скоро, научилась всему, только уставала сильно - от рождения слаба. Барин про меня словно забыл. И был денек - показалось, что и ко мне счастье пришло. Весной это было, в мае, под вечер...
…В тот вечер, душистый, тихий, предзакатный, Маша, не выдержав, убежала от вздорной Таисьи, спряталась во дворе за сараем, сидела на малом бревнышке, грустно слушала переливы счастливых птах...
- Здравствуй, Марья Ивановна! - раздалось над ней. Очнувшись то ли от странной задумчивости, то ли от дремоты, Маша открыла глаза. На нее с высоты богатырского роста смотрел молодой конюх Григорий.
Девушка улыбнулась, в улыбке угадывалось смущение – парень застал ее врасплох.
- Здравствуй, Гриша.
- Чего попусту сидеть, Марья Ивановна, глянь, диво какое повсюду, яблони закучерявились – пойдем погуляем.
- Да что ты? Таисья увидит - убьет меня.
- А ежели б не Таисья... Согласилась бы?
Маша, покраснев, отвернулась.
- Что не отвечаешь? - Гриша, не церемонясь, уселся рядом на бревно. – Э, да ты чего… никак плакала? Эх, Марья Ивановна, сердце болит, как на тебя взгляну. Царевна ты, Маша, по тебе ли нынешнее житье...
Он любовно глядел на нее, а Маша, неожиданно оробев, не могла ничего ответить.
- Слушай! - выпалил вдруг Григорий. - Барин меня жалует. В ноги кинусь, отдайте мне, мол, Машеньку в жены. Пойдешь за меня?
- Ты... шутишь что ли, Гриша?
- Шучу?! Аль и впрямь ты, барышней живши, не замечала, что по тебе я сохну? Ну, дело ясно, не до конюхов тебе тогда было. А я ведь... Только о тебе ведь и думал. Девки за мной... Чуть не в драку. Ей-ей! А я вишь каков. Мне тебя было надобно. Царевну!
- Страшно слушать!
- Что так? Не веришь? Идешь ты, бывало, по саду с Катериной Степановной, а я схоронюсь, да тайком на тебя любуюсь. Вот, думаю, - лебедь белая... А сердце так и мрет.
- Перестань...
- Да не бойся. Я сегодня же барину в ноги...
- Нет-нет! - Маша поспешно встала. - И думать забудь. Хуже меня не сыскать тебе нынче невесты. Прощай!
Гриша за ней не пошел. Потягиваясь, сидел на бревнышке, щурился и поглядывал на синюшнее облачко. Дождь будет, что ли? Ах ты, как все сложилось! Думал ли он, что его «лебеди белой» крылья сломят, что он, пожалуй, и покровительствовать ей сможет? Барин любит его - видный, смекалистый, покорный, почтительный. Обмолвился как-то, что хочет его из конюхов в камердины пожаловать. И то... Цену Гриша себе знал. И не лгал, что девки по нему сохли. Не одному женскому сердцу нанес смертельную обиду. Все ему было нипочем. А Машенька! Полубарышня. Такая только ему и нужна!
В этот же вечер он свое обещание исполнил - растянулся на полу перед Любимовым.
- Ты чего это, Гриша? - удивился хозяин.
- Прошу милости вашей, барин! Жениться надумал.
- Хорошее дело. Как без жены этакому молодцу. Только что же это за краля, что аж тебя полонить сумела?
- Позвольте, барин, жениться на Марье Ивановне, дочке Лукерьиной.
- Что?! - Степан Степанович даже с кресла привстал.
«Эге! - смекнул Григорий. - Дело нечисто! Так вот чего она, голубушка, боялась!»
- Не смей... даже мыслить о том!
- Смилуйтесь, барин, - заголосил Гриша, - не губите жизни моей!
- Полно, полно, убирайся. Я тебе другую найду, лучше не в пример...
- Не надобно другой, барин. Мне Маша люба!
- Рассуждать еще... Сказал, убирайся.
Гриша поднялся. Он тяжело дышал, страсть, гордыня, обида взяли верх над осторожностью.
- Все равно, барин, не отступлюсь!
- Че-его? - обомлел Любимов. - Это ты… ты мне перечишь! Да я тебя...
Понимал разумом Гриша, что надо присмиреть, взять себя в руки, но какая-то сила понесла его:
- Никто меня с ней не разлучит! Люб я ей.
- Ах ты... - Степан Степанович задыхался от возмущения. - Смотри ж! Сейчас напомню тебе, как слушаться господина подобает.
Григорий ушам своим не поверил, когда барин при нем позвал приказчика и велел проследить, чтоб ему, Гришке, на конюшне всыпали как следует за дерзость. Последним усилием сумел сдержать себя, не то не миновать бы ему большей беды. Но согнулся-таки перед Любимовым:
- Ваша барская воля!
Степан Степанович долго затем ходил по комнате. Гнев его вскоре прошел, а смутный страх не давал покоя, в чем Любимов со стыдом себе признался. Не выходили у него из памяти темные, полные злобы глаза обиженного им любимца.
- Разбойник, - повторял Степан Степанович, - и зрак разбойничий. Выпорют его, а он отойдет, да ночью дом подожжет, иль меня зарежет сонного.
И чем дольше раздумывал Степан Степанович, тем яснее становилось ему, что побоями этого молодца не смиришь, а скорее распалишь себе на беду. Его коли бить, так чтоб дух вон, а это дело подсудное, хотя, конечно, ежели по правде, разбираться-то никто не станет - до Царя далеко. Да не в том дело - жаль парня. Такого беречь надо - пригодится. И потом... почему бы просьбу его не исполнить?
Отменил наказание, а сам продолжал размышлять. Машка, кажется, добром не покорится. А должна! Не хватало только, чтоб эта байстрючка верх над ним взяла. Что же, Гришенька, предложит Любимов тебе службу - не обрадуешься. А может… может и обрадуется - как дело повернуть. «А прекословить посмеет – живого сгною!»
Вскоре Гриша предстал пред светлые очи Любимова. Вид у парня был донельзя смущенный, и барин решил, что смущение это - истинное.
- Вот, парень, каково господину дерзить, - начал наставительно. - Так недолго и под горячие попасть. Да чего ж - я тебя прощаю.
Григорий поклонился:
- Весьма благодарен, Степан Степаныч, и щастлив милостью вашей.
И сунулся руку целовать.
- Ну-ну, не благодари. Ты вот что мне скажи - все желаешь жениться на Машке?
Григорий не знал, что и отвечать - сегодня он был гораздо осторожней. Каков ответ барину надобен? Но Степан Степанович смотрел на него приветливо, и Гриша решился сказать правду:
- Врать не стану, барин, хочу на ней жениться.
- Так. И невдомек тебе, что Машку я для себя держу? Счетец за ней немалый. Что молчишь? Прямее гляди! Машка неглупа, тиха, изящна. Пожалуй, что и не про тебя.
- Вы наш господин, - угрюмо отвечал Гриша.
- Верно, стало быть, ты служить мне обязан. А служба такова: неплохо бы красавице мужем обзавестись. Понял? Для соседей, дабы приличья соблюсти.
Григорий криво усмехнулся.
- Как не понять?
- Оно и хорошо. Как дела у нас с Машкой уладятся, отдам ее замуж. Муж такой нужен, чтобы в строгости держал. Я и приданого дам хорошего. Вновь спрашиваю: понял?
Гриша впервые поднял на барина глаза-угли. Минуту шла в нем борьба, да такая, что казалось, будто сердце разорвется. Накинуться б на грузную эту, важную фигуру, чтоб животный страх наполнил светлые глазки! Ах, что бы он, Гришка, сделал с ним! Но не накинулся. Вновь усмехнулся, на этот раз – едва ли не нагло:
- Понял!
- А коли так - исполняй.
- Слушаюсь.
Едва подавил Гриша ярость, мысли приняли другой оборот. «Мужа строгого, чтоб держал в повиновении... Да приданого даст! Эге, да через это таких делов можно наделать! Первым человеком стану у энтого борова, в приказчики ведь можно выйти, вишь. С умом ежели, с головушкой... Машеньку жаль. Но ей от судьбы не уйти. Ничего! Не я первый. Зато потом ведь и поквитаться можно! Подняться бы повыше. Эх, держитесь все!»