«Дорогой Женя!
Я всю жизнь был одинок. Жизнь почти убедила меня в том, что у таких, как я, – нет духовных наследников. Может, это к лучшему. Что-то изменилось в этом мире, и мы, наверно, обречены на вымирание.
Ты – первый из людей, не спросивший меня, почему я не беру денег за свой нелегкий труд. Думаю, ты догадался, почему.
Если я в тебе не ошибся, то ты, надеюсь, не откажешься принять от меня последний подарок: завещаю тебе свою небольшую библиотеку.
Буку я передал Тихомировой Анне Ильиничне по адресу, который ты мне оставил.
P. S. Ты как-то спрашивал меня, что значит ich liebe dich. Наверно, ты и сам уже это знаешь. Не осуждай Кристину. Я тоже уехал на родину, хотя неплохо был устроен в Германии. Иногда я спрашиваю себя, зачем я это сделал. Но я ни о чем не жалею. Прощай. Белопольцев Иван Дмитриевич».
Из бумаг Женька узнал, что свой дом Иван Дмитриевич завещал соседу.
Глава 8
Прочитали повесть?
Вот вам и один из возможных ответов на волнующий меня вопрос, с какой стати я принялся за роман: я всегда был созерцатель и художник в душе.
Почему же я не писал раньше?
На этот вопрос ответить значительно сложнее. Думаю, чтобы осилить коварный жанр романа (ты пишешь роман – а роман отражает и создает тебя), мало быть художником и созерцателем. Настоящие романы удавались либо свободным личностям, склонным к самопознанию как таковому, либо фанатикам, быстренько себя познавшим и на этом основании решившим срочно исправлять род человеческий. Первых интересует человек, вторых – что такое хорошо и что такое плохо; первые придают своей жизни художественное оформление, представляя жизнь как творчество, жизнетворчество, тогда как вторые усматривают в дарованной им жизни самоосуществление посторонней Идеи; первые выступают хозяевами своей жизни, вторые – прилежными исполнителями предписаний. Первые похожи на меня, вторые – на Л. Толстого.
Для меня роман – не миссия, а моя маленькая слабость, прекрасно отдаю себе в этом отчет, однако я чту свои слабости. Великие творения создаются людьми, которые не пренебрегают своими слабостями.
Впрочем, есть и еще одна причина, по которой я пишу роман: мне нравится это делать.
Есть и еще причина. Об этом – позднее, если до этого дойдет дело.
Самое время вспомнить о форме и возвратиться к Наташе и моей теперешней жизни. Честно говоря, смыслом наполняет мою жизнь не понимание всех и вся, а дурацкое чувство к Наташе, смешанное с любовью к Ивану и чувством вселенской вины. Глупее ничего нельзя себе представить. Почему вдруг на ней свет сошелся клином?
Очевидно, по качану…
Я хочу поделиться с читателем не правдой жизни, а ощущением этой абсурдной правды. Я был полон каким-то небывалым переживанием, похожим на то, что испытал однажды в Америке, стоя на песчаной косе, глубоко вдававшейся в океан. Все просто и ясно: вот я, вот коса, а вот океан. Но чувства мои и ощущения как-то не вытекали из этих очевидных фактов. Я чувствовал себя затерявшимся в космосе существом.
Смысл моей жизни стали придавать не идеи и принципы, но яркие ощущения. Я боялся потерять ощущения, боялся пустоты, угасания желаний, я боялся одиночества и смерти. Может быть, я придумал себе это странное и спасительное чувство? Придумывают же люди себе богов, и потом верят в них. Я чувствовал, что меня может спасти только вот эта обычная девчонка с лавандовыми ладошками. Забери меня с песчаной косы, мое сокровище, – хоть на год, хоть на неделю, хоть на миг. Таким мне хотелось видеть сюжет моей жизни. Такая перспектива меня радовала и устраивала. А потом?
А потом – суп с котом. Но…
Я любил своего сына Ивана и не мог его предать (хотя мистически предал по обстоятельствам, от меня независящим). Это было исключено. У меня даже воображение не включалось на эту тему. За предательством сразу следовала пустота. Никакого сюжета и никаких перспектив.
Оставалось ждать, чем удивит меня жизнь.
Приближалось лето, и я решил поехать в Крым и подождать там. Меня тянуло к морю, солнцу и бездумному времяпровождению. Чтобы собраться с мыслями, надо ни о чем не думать.
То, что произошло со мной в Крыму, не поддается вразумительному истолкованию. Жизнь глупее нас, читатель, но ее невозможно объяснить. Не веришь? Слушай же и не перебивай.
Что вы находите удивительного в том, что вам, сибариту, расположившемуся в купе поезда, мчащего вас в Симферополь, в соседи досталась изящная молодая женщина, обремененная двумя прелестными детьми?
Что удивительного в том, спрашиваю я вас, что звали ее Людмила?
Ничего удивительного. Это не имеет ничего общего с капризным почерком фортуны: подбрасывать вам в нужное время в нужном месте необходимых людей. Время было выбрано не особенно удачно, место могло быть получше, из числа необходимых я бы с удовольствием вычеркнул невинных деток.
Впрочем, дети были воспитанны, мамаша хлопотлива, я учтив и отстранен.
Набрав на Украине крепленого крымского вина, я блаженно прикорнул у окна и бездумно моделировал любые ощущения. Самые смелые фантазии я воплощал с легкостью Зевеса. В данной ситуации вполне бы сгодился имидж, который и был моей сутью. Мне предоставлялся роскошный шанс быть самим собой. Кроме того, мне представился редкий шанс быть самим собой наедине с Людмилой.
– Меня несколько обескураживает наблюдаемое противоречие, – стал вибрировать я интонациями Воланда. Та, которую избрал я в собеседницы, вскинула ресницы. – Вот, вот, – продолжал я Фаустом, – ваши темные очи выдают женщину, извините, взыскующую любви. Не глаза – а просто разящий инструмент с внушительным диапазоном. Но ваше поведение в течение уже более суток… Я не обижу вас, если скажу, что вы как-то удивительно бесплотны? Заметьте, не испив вина, я не смел обратиться к вам как к женщине. И это характеризует не столько меня, сколько вас. Вы заставляете почитать в себе мадонну. И я покоряюсь вам. Но я вам не верю. Такая, м-м, (я помог себе плавными жестами) женщина не может быть только матерью. Неувязочка получается. Я не верю собственным глазам, я верю собственному опыту.
Только успел я проявить словно бы бескорыстное человеческое любопытство, как вломились чада. Ответом на мой монолог был продолжительный взгляд, исполненный откровенной заинтригованности. Глазами, в которых я не ошибся, она простодушно дала понять, что всячески поощряет мое любопытство иного рода. При этом от вина наотрез отказалась.
Может быть, это показалось вам удивительным?
Я так не считаю. Я бывал в переделках гораздо более сногсшибательных.
Ничего удивительного не было и в том, что я помог (не без удовольствия) милому семейству отыскать нужный адрес в Феодосии. Да, да, я тоже прибыл в Феодосию. Вас это удивляет?
Этот город был избран конечным пунктом моего назначения еще в Минске. Простое совпадение, не более того, уверяю вас. Меня завораживают древние названия. Для русского (скифского?) уха гортанные топонимы Ялта, Крым, Ходжент (бывший Ленинабад) отдают чем-то из тридесятого царства, что за тридевять земель.
Дня через два я вспомнил о своей попутчице и решил навестить ее. Кодекс джентльмена обязывал. Я выпил всего бутылку вина, поэтому был в меру смел и очаровательно развязен, до элегантности.
– Мама, мама, этот тот самый дядя, который все время пил вино и которому ты нравишься, – закричала маленькая Маша, лет семи.
Меня это слегка озадачило. Я не считал, что Люда мне нравится.
Букет мой, продуманно непышный, был встречен, однако, без церемоний и с явной благожелательностью. Что в этом удивительного?
Женщинам нравятся цветы, мужчинам нравится оказывать знаки внимания. А я, извините, умею дарить цветы. Ничего удивительного. Старо как мир.
Без детей выйти в город было невозможно. «Мы все расскажем папе», – радостно кричала кукольная Машенька. А старший брат ее так спокойно поддакивал, что сомнений не возникало: папе доложат.
Очевидно, ситуация прогнозировалась и репетировалась еще дома.
Я знаю, что законы художественного творчества накладывают определенные обязательства. Они требуют, в частности, чтобы я набросал портретик юного шантажиста. У него была одна из тех физиономий, которые легко представить себе взрослыми, и даже пожилыми. Явный папаша сквозил в чертах этого строгого отрока. Того папаши, который имел все права на свою жену, на эту талию и явно в моем вкусе бюст.
Мне стало неприятно.
И вот что я сделаю: я не допущу этого мальчишку в свой роман. Не желаю.
Мальчик, пошел вон.
В конце концов, свобода творчества тоже чего-то стоит.
Пришлось детей брать с собой. Чем больше я смотрел на Люду, тем более мне казалось, что у папы были все основания не отпускать свою женушку, даже связанную по рукам и по ногам детьми. Мы сели за столик кафе, блуждая глазами вокруг да около и, наконец, скрестили взгляды, я бы сказал, заглянули друг другу в глаза. Мгновение рокового поединка длилось очень долго. Минуту. Потом мы перевели глаза на море, стали отгонять ос от мороженого и подшучивать над измазавшейся смазливой Машей. От внимания мальчишки не ускользнул наш нежный безмолвный диалог, и он, развалившись на красном пластмассовом стуле, в упор изучал меня. Пародист хренов. Но что-то уже случилось. Даже касание ее руки было бы лишним, не продвигающим наши отношения вперед. Я уже знал, что мы вернемся к морю без детей. Рано или поздно. Лично я предпочитал, чтобы попозже. Когда мальчишка будет спать и видеть во сне папу.
Я церемонно проводил благополучное семейство и расположился за оградой какого-то углового ресторанчика («Жди меня здесь», – бросила Люда на ходу), выплеснувшегося на улицу. Моя дама не заставила себя долго ждать. За мой столик села уже не мамаша, для которой свет клином сошелся на ее чудных детках, но обольстительница, с удовольствием пришедшая на свидание. Ее короткая юбка отливала тяжелым блеском парчового золота, блузка искрилась светом, легкие босоножки с бретельками оплетали тонкие щиколотки лианами кожаных подвязок. Все со вкусом, в стиле, ничего лишнего. Дама знает себе цену.