Я тоже знаю цену таким дамам. Знаки внимания с моей стороны становились слегка театральными, но без дешевого перебора. Мы отлично ладили. Люда мне действительно нравилась, Маша была права; но вот догадывалась ли девчушка, что и я нравился ее маме?
Мы не торопили тот желанный момент, когда нам захочется встать, подняться вверх по мощеной улочке, влившись в похотливо струящуюся толпу, взять такси и поехать ко мне на квартиру. Мы были захвачены возбуждающей беседой, а возбуждает меня в таких случаях искренность, полная искренность, божественная искренность.
– Ты любишь мужа?
– Знаешь, я никогда его не брошу. Живу как за каменной стеной. Это моя большая удача. И немножко – темница.
– А наш вечер сегодня?
– А это моя сказка. Я дура, наверное, но мне так не хватает сказки. Я решила, что если встречу вот такого принца, как ты, или Дон Жуана, на худой конец, Печорина, на меньшее я не согласна, надену всю эту шемаханскую романтику и отдамся ему. На один вечер. В Минске с принцами туговато. А здесь все-таки море.
– Как романтично, мадам. Тебе нравится заниматься любовью?
– Когда я с мужем, мне всегда чуть-чуть обидно. Похоже на обманутые ожидания. А к тебе меня влечет, как жертву к преступнику.
– Спасибо.
– Я стерва, да?
– Не уверен.
– И тебе спасибо. Ты ужасно мил.
– А я кто, по-твоему, Дон-Хуан, а может, просто Антонио?
– Не знаю, кто ты. Но ты подходишь для сказки. Удивительно подходишь. Ты милый, милый. Тебя хочется пожалеть, хотя с тобой чувствуешь себя уверенно. Но я бы не вышла за тебя замуж. Ни за что.
– Почему? Ты разбиваешь мне сердце…
– Я попробую объяснить. Мне самой интересно.
Лицо моей неожиданной возлюбленной было озарено, извините, живой мыслью. Редкий тип женщины: и красота при ней, и ум не мешает, а еще более красит.
– На твоем лице ведь все написано. Всем видно, что ты хороший и сложный. А есть женщины, которые сразу все это схватывают. Вот ты для них, для всех. Тебя даже глупо ревновать. Мужья – это порода примитивная, простая. Это слуги жизни, обитающие в семейной ячейке. А ты какой-то отрезанный ломоть. Хозяин, только не знаю, чего. Стена – но не та. Демон неприкаянный с грустными глазами. Сразу родной – и ничей. Не знаю…
– Нет, нет, у тебя замечательно получилось. Вот слушай: я тебя люблю. Веришь?
– Конечно. Иначе бы я не пришла.
Все было очень, очень сказочно. Вот только все мои самые светлые чувства почему-то всегда отдают горечью. Еще ничего не начиналось, а я уже знаю, чем все закончится. Звезды. Море. Трагический восторг. Хочется жить или умереть?
Пока я самоуглубился, Люська варварски опрокинула в себя два полных бокала крепленого коктебельского. Это прозрачно намекало на серьезность ее намерений. Судя по всему, она готовилась не только отдавать, но и брать. Я лихо поддержал даму, и спустя полчаса мы нетвердо снялись с места, направившись почему-то не вверх по улочке, как приличные буржуа, а вниз, к морю. Буквально через несколько мгновений я стал свидетелем (и отчасти жертвой) трогательной сцены: Люська, навалившись на парапет, люто блевала в сторону моря, задирая золотую юбку до неприличия, то есть до симпатичных сквозящих трусиков. Нашлись любопытствующие, которых глубоко заинтересовала явно не юбка. Не уверен, что я вел себя как принц, но даму свою в обиду не дал. Я честно разделил позор и унижение (которых, если честно, не чувствовал), и мы благополучно оказались на каких-то валунах. Освежающее купание напрашивалось само собой.
Плетеные босоножки были отброшены, юбка свернулась золотым комком, Люська, светясь голым задом, вымаливала прощения у ласковой волны. Море и луна были свидетелями, как мы с моей облеванной красавицей стонали и корчились на песке, безумно осыпая друг друга какими-то неслыханно нежными словами, которых не терпит бумага. Эти слова не переносятся в роман. Они выше романа. Это были жизнь и судьба.
– А я люблю ее, представляешь? – выворачивал я глубины души своей. – Как мне смотреть в глаза сыну?
– Бедный, бедный, – рыдала Люська и при этом ввинчивала мой осатаневший член в какие-то райские недра, отдаваясь мне со сбереженной страстью солдатки и искусством гейши. – Нет, ты ее не любишь. Это другое.
– Ты гейша! – орал я, разворачивая ее зияющий зад.
– Я мерзкая сучка? – откуда-то снизу мурлыкала безо всякого кокетства Люська, пытаясь поставить вопрос ребром. Потом ей захотелось отведать моей спермы, и она чудодейственным образом выдоила меня до дна.
Позвольте умолчать об интимных подробностях нашего сказочного рандеву, читатель, пощадите мою природную скромность. Позвольте в свою очередь полюбопытствовать: считаете ли вы, что мы были чисты или мы преступили некую грань, за которой все происходящее становится грязь и похоть?
Я не стану спорить, но останусь, как всегда, при своем мнении. Оно таково: более чистой и целомудренной женщины, чем Люська 17, мне не приходилось встречать в жизни. За одним-единственным и главным исключением. Я был ее первый любовник, если не первая любовь (муж был – каменная стена в джунглях жизни); нас связывали искренние человеческие чувства, от которых никому не было плохо, кроме нас; алкоголь же Люська переносит болезненно. Не рассчитала. С кем не бывает. Где тут грязь? Не вижу грязи. Была сказка. А если вы грязно намекаете на то, что имела место измена мужу, падение нравов и смешение добра со злом, позвольте констатировать, не вдаваясь в подробности: вы ни хрена не нюхали жизни. Отложите мой роман в сторону. Начните с классики. Рекомендую для начала Льва Н. Толстого. И под юбку нечего заглядывать. Впрочем, это были не вы. Я погорячился. Не будем ссориться. Тем более, что Люська изменила-таки мужу. Это факт, чрезвычайно приятный для меня, но дающий вам основания поглумиться над святым. Воля ваша.
Задержитесь с нами еще ненадолго, читатель. Я приоткрою вам душу, хоть и не следует делать это в романе слишком часто. Это куда интимнее, чем прикоснуться к обнаженному женскому телу. Нашло, знаете. В очередной раз, вдохновленный цинизмом и чувством свободы, я сказал очередной Люське чистую правду: «Дорогая, сегодня я буду любить тебя вечно». Я все делал просто и естественно. Без пышных фраз и жестов, без надрыва и клятв. И в очередной раз Люську прошиб ненаигранный озноб любви.
И вдруг до меня дошло: между нами происходит настоящее. Я хочу сказать, я испытывал именно то, что заключено было в моих словах, и Люська понимала это и не только не обижалась на мое откровение, но плакала от счастья. Я-то всегда считал, что в моих словах сокрыто что-то вроде следующего: мадам, я опьянен вами, для меня не существует никого, кроме вас – в эту минуту; но увы, мадам, минута минула и – потом вы мне не нужны; любить вас сию минуту – значит не любить вас, мадам. Вот что я произносил в согласии с совестью и помимо воли. Мне казалось, я предлагаю женщине ничтожную малость. А ничего другого предложить был я не в состоянии.
Но я оказался глупее женщин. Мои Люськи, гениальные бабы, умели жить мгновениями не хуже меня. Возможно, они-то и научили меня жить мгновениями. Они не обижались на то, что мне казалось, будто я их не люблю. Гораздо больше ценили они то, что я распростерт у их ног в эту минуту. А потом – суп с котом. Эта минута была похищена у вечности. И у нас все было настоящее: мои слова, мои чувства, и страсть, и слезы, и любовь. А другого настоящего в их жизни просто не бывало.
Но чего же искал я?
А я искал другого настоящего, вечного настоящего. Только вечное я ценил как настоящее. Кто вбил в меня эту дурь? Когда?
Теперь я стал понимать, что мука долгой, продленной, вечно длящейся любви, – это попытка удержать жизнь, прикоснуться к вечности, остановить мгновенье. Мне хотелось однажды честно произнести: «Дорогая, сегодня я буду любить тебя вечно, как было вчера и как будет завтра. Всегда». Когда дело идет к концу жизни, хочется говорить «навсегда» и «никогда». Это идеал, абсолют, вечный огонь и вечный двигатель. Это миф. Так не бывает. И я это знал. Но куда-то ушло мое знание, перед глазами стояло сказочных овальных форм марево, которое мне что-то сладко шептало, и расстаться с этим мгновением было выше моих сил…
Впрочем, кому интересны сексуальные фантазии и воспоминания мыслящего джентльмена, да вдобавок склонного к экстремальной честности.
Глава 9
Вы подумали, что я решил удивить вас историей с Люськой 17?
Если это так, то я невольно ввел вас в заблуждение. Боюсь, мы не поняли друг друга, любезный читатель. Не вижу ничего удивительного в том, что двое приличных, уже поживших людей бросились в объятия друг друга. Это более чем естественно. Все естественное не вызывает у меня удивления. Обыкновенная трагедия, не более того. Это мой дар, дар философа: любоваться естественным в человеке.
Меня удивляют вещи, которые я не в состоянии понять, которые выше моего понимания. Например, меня удивляет, как можно с жадным любопытством и неиссякаемым интересом поглощать занудно-примитивные латиноамериканские (или просто американские) сериалы? Казалось бы, не мылом единым, господа, ан нет. За уши не оттащишь. Я разговариваю с прилежными зрителями сериалов как с космонавтами, акванавтами или аргонавтами, зрители сии умеют то, что недоступно моему воображению. Я с большим почтением, переходящим в уважение, смотрю на них как на Феномен. Они для меня в одном ряду с Моцартом, коммунизмом и религией. Как им, дядям и тетям, удалось сохранить первобытную установку быть вровень с внуками, быть наивнее и глупее внуков, питающихся мультяшками? Как они, матерые хищники, перед голубым глазом шамана превращаются в щенков? У них машины в гараже, сотовые телефоны, факсы и компьютеры…
Нет, не буду врать, не понимаю. Снимаю шляпу, господа, перед вашей безмерной наивностью. Вы просто идиоты, господа.
И это меня удивляет.
Но самое удивительное, что фрагмент из такого сериала и преподнесла мне невероятная и в то же время очевидно-примитивная жизнь. Если сериалы существуют, значит это кому-нибудь нужно? Что наша жизнь, как говорится?