Не знаю, не знаю…
В то памятное раннее утро я едва мог разомкнуть руки, прижимающие к себе Люську, словно единственную сокровенную Джульетту Капулетти. Жизнь моя не просматривалась далее семи часов утра по местному времени – далее тех проклятых семи, когда мама, моя Люська, должна была прибыть к своим сладко дремлющим чадам. Открыв глаза, они должны были увидеть рядом свою недремлющую мамочку. Все должно было идти своим чередом. У детей была своя сказка.
У нас появились некоторые проблемы. Увлеченные своим чувством, мы забыли Люськину завораживающую, пусть слегка измаранную блузку, положенную в пакет вместе с уже знакомыми читателю трусиками и, поверьте, не уступающим им бюстгальтером, в такси. С кем не бывает. Блузка и трусы, эта ажурная проза жизни… Нам было не до нее в тот момент, она стесняла наши естественные порывы. Люська в моей рубашке с мокрыми волосами бросилась на мой обнаженный торс, как лахудра с острова Пасхи (если там когда-либо водились подобные существа). Таксиста это не удивило. Все было нормально.
Но что было делать сейчас, ранним крымским утром под давно взошедшим солнцем? Без трусов еще, положим, куда ни шло, однако юбка смята, как маскарадная ветошь, блузка просто отсутствует. Говорю же, у нас были проблемы. Время, отпущенное нам судьбой на раздумья, мы ничтоже сумняшеся отвели для любви. Ее последние горячие капли мы исступленно делили пополам и никак не могли утолить жажду. Дубль следовал за дублем. Люська, будто зомбированный кришнаит, впилась в меня своими иконописными очами, обведенными темными кругами любви, и молитвенно постанывала, пребывая в дурмане непрекращающегося экстаза. Я время от времени целовал ее всю сухими губами, молча плакал и вновь припадал к очагу возбуждения. Откуда брались силы?
Это меня удивляло.
Ровно в 06.45 с Люськой произошло чудесное превращение, метаморфоза, как в сказке. Чудо, когда из кокона появляется роскошный махаон; но не меньшее чудо, доложу я вам, когда на ваших глазах ночная бабочка обращается в кокон. Она окаменела, равнодушно исторгла мой натруженный penis (пенник, как она успела его ласково окрестить, рожденный из пенно-морской стихии) двумя пальцами, словно некое инородное тело, невесть как очутившееся в ее интимных местах, молча и решительно отвела мои губы, молящие о поцелуе, спокойно встала с нашего растерзанного ложа и, ни слова не говоря, извлекла из пакета с моими вещами удивительно подошедшую ей футболку, между прочим, подарок Люськи 15. Движения экономны, точны, несуетливы. Словно делала она хорошо знакомое, рутинное дело, словно в нее вселился демон зла. Мои же шорты довершили облик спортивно озабоченной железной леди. Глаза ее отражали хорошо знакомый мне режим заботы. Я был выброшен из ее жизни, как помойный кот. Все. Баста. Ни сантимента более. Ариведерчи, синьор. Чао, синьорита.
Проклятая компьютерная эра. Куцые прагматичные душонки.
Стоп. Не будем заводиться, обсудим все спокойно. Беру свои слова назад. Ее можно понять, и я, надеюсь, понимал ее правильно: она защищалась изо всех сил. У нее были дети. Ей надо было быть дома. Точка. Обсуждать нечего. Любовь, конечно, превыше всего, однако обстоятельства могут быть сильнее любви. Это называется жизнь. И это был наиболее благополучный конец нашей сказки. Что тут удивительного?
И все же, не скрою, мне надо было несколько прийти в себя. Во-первых, я должен быть решить, удивлен я или нет. У меня было такое ощущение, что некоторым образом удивлен, хотя ситуация в принципе была банальной. Во-вторых, если уж я удивлен, то неплохо было бы понять, что меня так проняло, черт побери. На этих не вполне ясных для меня самого, противоречивых чувствах и ощущениях я незаметно отключился. Отошел в иную реальность, реальность дивного сна.
И снился мне шорох камышей, навевавший радостную сладкую боль. Все это неясное шептанье сопровождалось ощущением, которое можно назвать предчувствием предела. Я как-то сразу, единомоментно ощущал все зыбкие границы бытия. Я переплывал из ощущения в ощущение, как из тональности в тональность. В моем сне не было сюжета, не было мысли, а была негромкая симфония, которая странно родилась их шороха. Не было прамузыки и не было музыки, просто одно перешло в другое. Кстати, я готов поклясться, что моей медитации сопутствовала оригинальная музыка. Она была фоновая, не самостоятельная, не отвлекающая от ощущений, но поддерживающая и закрепляющая их. Как гениальная музыка гениального кино, не отвлекающая от созерцания. Возможно, музыка родилась непосредственно из ощущений. Ее как бы нет, а уберешь звуки – и кадры немеют. Причем, боковым слухом я не уставал поражаться свежести гармонии и нежности инструментовки. Никаких райских труб. Это было острое земное наслаждение. Я чувствовал себя тем, что называется «облако в штанах». Я плыл, перемещался, как Демон, и пронзительно трепетал от незримого присутствия Люськи 17 и еще кого-то, которая грустно сносила присутствие Люськи. Было похоже на то, что я открывал им душу, я был сама беззащитность и добро с красотой. Меня такого преступно было бросать, оставлять наедине с невыносимой легкостью бытия. И в тот момент, когда я начал эгоистически торжествовать в наглом мажоре, симфония покорежилась от фальшивой ноты.
Еще и еще раз – и я открыл глаза.
Были сумерки. Назойливо, с отмеренными паузами визжал звонок. Не ко мне, на половину хозяев. Я не хотел возвращаться в свой сон, который требовал душевного напряжения, моей же измученной душе необходим был отдых. И я сосредоточился на пустяках, на мелочах жизни. Дверь, наконец, была отперта, гости впущены, начался тот радостный и отчасти лицемерный гомон, когда хозяева изображают радость от прибытия долгожданных и дорогих гостей, а гости пищат от предоставившейся возможности перелобызать любимых друзей или родственников. Причем, чем меньше степень родства, тем громче гомон. Гости кричали, как перелетные птицы. Странным диссонансом звучала чуждая заморская речь. «Ja, ja», – уверенно бухал густой баритон и тут же покрывался милым картавым щебетанием. Немцы, а может, и датчане или скандинавы, которых еще Петр Великий раздраконил когда-то на территории Руси. Что привело их на священную крымскую землю? Мне показалось это несколько странным. Впрочем, я быстро успокоился оттого, что рассуждаю ясно и здраво.
Закончилась возня, разумеется, вежливым стуком в мою дверь. О, легендарное славянское гостеприимство! Я собрал волю в кулак и вскоре предстал перед гостями, как мне хотелось бы думать, не совсем свежим, но достаточно вальяжным, без слов внушающим уважение, без какого-то бы то ни было намека на какие бы то ни было извинения за свой загадочный вид. Свободный человек в свободной стране, сеньоры и Herr`ы. «Я так живу господа. Будьте любезны принять к сведению и не будем обсуждать мою личную жизнь», – начертал я на своей измятой физиономии. И добавил туда капельку того смысла, который переводился приблизительно следующим образом: «Впрочем, я открыт к общению, я не собираюсь портить настроения ни вам, ни себе. Забудем Петра Великого». Такую сложную гамму и палитру должен был выражать мой явно неординарный облик.
Публика поняла все по-своему. Хозяйка взвизгнула, присела и зашлась простым народным смехом до безобразия. Немцы (в этом как-то сразу не осталось ни малейших сомнений) поддержали ее дружно и необидно для меня. Собственно, их можно понять. Контраст костюма моего с тем, что я пытался изобразить вялой мимикой, был разительным. Майка была надета наизнанку, шорты – задом наперед, а в руке у меня была зажата Люськина юбка, с которой я, очевидно, спал.
Вот, читатель, вот тут я удивился. По-настоящему. Не пропустите момент, сосредоточьтесь.
Продолжаю сию секунду: в свежей сорокалетней женщине (кстати, я не верю, что люди выглядят моложе своих лет. Чушь это все. Просто они по-разному выглядят в свои 20, 40, 60 лет. Можно замечательно выглядеть в свои 40, как двадцатилетний, а можно – быть стариком. Но и в том, и в другом случае невозможно скрыть, что тебе 40, а не 20 и не 60 лет. Так я считаю. Но сейчас не до того.), – в этой смеющейся ухоженной немке, говорю вам, я сразу же узнал Кристину.
«Разбитое сердце – 3», не так ли? Как вам будет угодно.
Читатель, будем искренними. Не подкашивались у меня ноги и члены мои истрепанные не испытали дурной слабости, глаза не застилал туман соленый. Я просто удивился, как ребенок, которому Санта Клаус, в чье существование не шибко верилось, преподнес сюрприз. Так не бывает, это трюк из сериала – но так было, говорю вам. Если уж совсем откровенно, даже закралась крамольная мысль: а не самой ли жизнью порождены мыльные сериалы?
– Я не слишком ошибусь, если предположу, что фрау зовут Кристина?
Я был сама галантность. Разумеется, последовало «Майн гот!», округлившиеся глаза, натуральные слезы и невнятная скороговорка на немецком, – лепет как форма истерики. Я был величествен в своем карнавальном прикиде.
– Женя, Женя, – рыдала мадам. – Майн гот, майн гот, – причитала она, вставляя периодически еще два-три слова, смысл которых более или менее был мне ясен. Фрау не верила собственным глазам.
Ее друг, супруг или кто он там был, с чувством тряс мою руку, хозяйка, энергичная пышная тетка с округлым малоросским лицом, сентиментально поддержала Кристину. Я вполне насладился фурором.
Милая суета затянулась на добрый час. Я любезно уступил Кристине и ее мужу свою просторную комнату, их взрослую дочь разместили где-то наверху, еще одной немецкой паре (весь десант состоял из пяти человек) также отвели комнату на втором этаже, мне же досталась каморка рядом с кухней. Впрочем, у меня был выбор: хозяйка пообещала подыскать роскошное жилье по первому требованию.
Через час мы сидели за столом, говорили о Германии, о России (Минск, Ходжент и Крым тоже были для них частью России; я не разделял их иллюзий). Они были в восторге от бездарного персонажа нашей новейшей истории, которого они трогательно именовали верблюжьей кличкой Горби, того самого Горби, благодаря которому было унижено мое чувство родины (речь идет о Горбачеве, но не о том знаменитом зануде Горбачеве, который пристрастно читал наш роман, а об известном Михаиле С. Горбачеве –