Она вполне тянула на скучающую подругу или супругу видного бизнесмена или чиновника. А может того и другого в одном лице. Наставлять же рога быкам никак не входило в мои планы. Зачем? Это не мой способ сражаться со злом. Если хлопоты не сопоставимы с удовольствием – прощай, любовь. Я называю это техникой безопасности. Может, с этой стороны не выгорит.
– Прошу простить мою дерзость, – бросился я сломя голову, – никогда не поверю, что вы не ждете поклонника. Да что там, армии поклонников. Таких, как вы, не отпускают без охраны, и не бросают, боже упаси; такие повелевают и выбирают…
– Похоже, на сегодняшний вечер я свой выбор сделала…
Фраза, разумеется, сопровождалась жарким придыханием. Как тогда, в троллейбусе. Все в мой адрес, в чей же еще. Признаться, ее откровенная интонация обжигала даже больше, чем обнаженная грудь. Породистая крупнокалиберная самка. Просто сидит и истекает. Контрольный вопрос:
– Мадам… (пауза, обозначающая смущение), не хочу вас нечаянно обидеть… Ваш муж, мадам, боюсь, не был бы в восторге от чувств, которые я к вам питаю… (Существенное дополнение: пошлость должна быть многозначительной.)
– Что вы имеете в виду? О каких чувствах вы говорите?
– Люсьен, во мне борются два чувства: мне хочется раздеть вас и одновременно…
– Барсик, как ты скор. Не спеши. Давай выпьем.
Она считает, что я у нее уже за пазухой.
– За тобой разве не приедут?
– Не приедут. (Пауза.) Мы поедем ко мне. (Пауза.) Мужа нет дома. (Пауза.) Ты ведь не сотрудник Академии наук?
– Никак нет.
Похоже, она тоже имеет представление о технике безопасности. Тем лучше.
– Вот и умница. А я – жена президента Академии…
– Как? Госпожа Упс?
– Еще нет. Но с первой женой он развелся, пока я в секретаршах сидела. Скоро мы поженимся. Скоро буду госпожа.
– Предлагаю выпить за союз ума и красоты.
– Негодник, как ты мягко стелешь…
– Люсьен, ты знаешь, у тебя есть места, на которые я стараюсь не смотреть – и смотрю только туда: божественная впадина у основания грудей твоих, лакомые губы…
А что мне оставалось делать?
– Барсик, барсик, не торопи события.
– Это чары твои волнуют меня.
– Не торопись, барсик, а то успеешь…
В общем и целом недооценил я Люсьен. Была она глупой, но далеко не дурой. Отсутствие вкуса и чувства меры уживалось с трезвостью, опытом и расчетом. Первое (да какое там первое: десятое!), что должно было насторожить меня до изумления, – это необычайные и чрезвычайные меры предосторожности. Еще в такси она, сгорая от нетерпения, испачкала мне пол-лица помадой, а потом, массируя мятую ткань сафари, простонала на ухо какую-то дикую инструкцию:
– В комнате у меня могут быть жучки. Ну, электронные жучки. Это не политика, это мой сладкий старается. Боится попасть в рогоносцы. Он мне не верит, подлец. Сейчас мы этих жучков обнаружим – и к ногтю. И лицо свое прикрой, на всякий случай.
Мы бесшумно вошли в подъезд, беззвучно проникли в ее собственную квартиру. И она добрых полчаса с самым серьезным видом копалась в вазонах с цветами, заглядывала за шторы, обследовала стол, кровать. Все это молча, клянусь окатышами собаки Баскервилей. И только после всех этих спецмероприятий она позволила себе позу отдыха, смутно напоминающую какие-то классические полотна, где поза подчеркивает жгучие прелести.
Люсьен хотела поставить дело так, что ее надо было добиться. Она копировала какую-то дешевую примадонну: ее доступность должна была казаться обманчивой правдой, дразнящим наваждением, кошмаром для кавалера, как горы, которые кажутся близкими, а на самом деле до них топать и топать. Я не дал ей ни одного шанса поглумиться надо мной. Медленно, словно тореадор, опустился на колено и грубо сорвал трусы, не притронувшись к платью. Это ей понравилось, это ее глубоко тронуло. Так в платье мы и начали. В постели была она столь же изобретательна, до гениальности, сколь и холодна. Возможно, копировала какое-нибудь порно. Меня лапала ледяная фурия с темпераментом проститутки, то есть с отсутствием всякого темперамента. Благодаря ей, я узнал о себе кое-что новенькое, а именно: предыдущий подобный опыт меня ничему не научил. Демоны страсти отчего-то дремали, с тоской взирая на груду персей с крупными сосками, они, бесы, отказывались реагировать на чудовищно опушенный грот, куда хотелось вплести розовый бант, чтобы завуалировать срам. Обильный и подвижный живот часто сокращался, но демоны стыдливо съеживались. Даже содомские позы травмировали моих демонов, презиравших фламандское изобилие телес. Члены мои цепенели, парадоксальное воздействие ее чар начинало нервировать. Не баба, а муляж и имитация. Берешь ее за живое, а она начинает гуттаперчиво ерзать, изображая реакцию на вставленный стимул.
Собственно, ничего другого я и не ожидал. Щадя себя, не самоедствовал, не выставлял себе сакраментальной претензии: ты же этого хотел. Так получи с прибором, фраер! Между тем время клонилось далеко за полночь. Пора было положить конец нашему затянувшемуся роману, но тут я обнаружил, ко всему прочему, жуткий дефицит присущей мне галантности. Легкость в речах оставила меня, я сделался академически фундаментален, по-крейсерски тяжеловесен и до неуклюжести однозначен.
– Мне пора, Люсенька. Поздновато уже. И вообще…
– Что значит пора, барсик?
То был нежный стон из-под копны отдающих модной медью волос.
– Домой, котик, хочется.
– А что такое «вообще»? Сбежать хочется?
Копна стала поворачиваться в мою сторону.
Я не придумал ничего лучше, как пожать плечами.
– Вот как… Вот мы какие. Сами с усами. Что вы за мужики такие дохленькие?
Передо мной стояла голая аппетитная женщина, которую не хотелось.
– Третьего орла за неделю добыла – и бабу не можете удовлетворить. В чем дело, барсики? Гренадеры херовы. Снежные барсы, блин.
– Может, дело не в мужиках, лютик, а в тебе? Потому, блин, и сбегаем. Прохладная ты, лютик, и… большая. Только тщеславие в тебе и удовлетворяется. До остального не доберешься.
– Как жаль, что вы, наконец, уходите, – промолвила сквозь зубы склонная к дешевым театральным эффектам фемина. – Как приятно, что вы об этом пожалеете…
– Напиши себе над кроватью: «Хочу, но не могу». Пусть весь город знает.
Казалось бы, что я такого сказал? Так себе фраза, на троечку, я могу съязвить куда как ядовитее.
Из-за этой самой фразы спустя пять лет цепные псы вице-премьера Упса едва не придушили сына моего, Ивана Евгеньевича, а девушку его, милую Наталью, вице-премьер подсовывал в сауны своим присным, гнилозубым говнюкам. Такова была месть обделенной бабы, ненавидящей людей, способных испытывать оргазм.
Да здравствует любовь. Будь ты проклята, толстомясая сука Люська 13. Опарыш. Дура.
Зависть… Ничтожная эмоция! Хуже ненависти.
Конечно. Согласен. Но мы недооцениваем влияние ничтожеств на историю и культуру. Великие люди – это великие раздражители. Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать, помните? Так вот великие виноваты уж тем, что они выделились из толпы ничтожеств.
Отвергнутая женщина – это отложенная дуэль. Как я мог забыть эту первую заповедь свободного мужчины.
Признаюсь, одной из самых убедительных версий гибели Пушкина представляется мне та, согласно которой за Дантесом стояла иная фигура, узкая в плечах и расширенная в области таза. Пасквиль о рогоносцах, который получил Пушкин и который стал поводом к дуэли, был состряпан не князьями и не баронами, а ничтожной бабенкой, имя плюс фамилия которой словно придуманы, дьявольски сконструированы, столько в них слащавой пошлости и безвкусия для русского уха. Идалия Полетика звали сию стерву. Звучит как нечто противоположное простому и естественному – Александр Пушкин. За что же она так нашего гения? Она же дружила с ним долгие годы.
За то, что взял ее за ногу в карете, то есть получил позволение проникнуть в тайное тайных – и не захотел сделать этого. Он отверг красивую, привыкшую крутить мужиками бабенку.
Я ничего не могу доказать, но я знаю, что в жизни бывает именно так. И пишут стихи, и стреляются – из-за женщин. Если бы Пушкин мог избежать дуэли, он не писал бы стихов. Божий избранник отверг не просто очередную женщину, он презрительно оттолкнул от себя шлюху, которой нельзя посвящать стихи. Если бы он даже переспал с ней – было бы еще хуже, а если бы не обратил внимания вовсе – хуже некуда. Она и стихи несовместимы. Или Идалия Полетика – или стихи: вот была дилемма Пушкина, и он сделал свой выбор задолго до встречи с фурией местного значения. Избрав поэзию, он был обречен. Он указал ей, что она из породы женщин, которые не поддаются поэтизации. Как киллеры или подонки. Отвергнуть такую женщину – бросить вызов смерти, ибо ты указываешь ей на ее ничтожность, ты убиваешь ее. Ты виноват уж тем, что не захотел, не написал. Или ты – или она. Это правда, даже если в случае с Пушкиным это было не так. Я верю в это. Великих губят именно и только опарыши. И вот на чем вертится мир.
(Гм, гм, с эрудицией автора, автора заметок, хочу я сказать, можно сильно поспорить. Его познания не отличаются глубиной и основательностью, они хаотичны, в них мало здравого смысла, они сконцентрированы вокруг его личности. Может, это и не познания вовсе, а рожденные им идеи. Хотя библиотеке его я порой завидовал. Однако как человек порядочный должен признать, что его трактовки классических образов, и даже самих писателей и иных деятелей культуры, были настолько оригинальны, что некоторые коллеги умудрялись сделать докторские диссертации на его дилетантских идеях. Да, господа, я знаю таких коллег, с которыми я был излишне доверчив. Боюсь, это будет откровением даже для Евгения Николаевича. Не стану скрывать: парой моих статей, вызвавших бурный общественный резонанс, я обязан Евгению (он-то об этом хорошо осведомлен). Что касается темы моей докторской диссертации «Духовно-эстетическая парадигма «лишнего человека» в русской литературе ХIХ в.», то Евгений Николаевич, будучи в свою очередь человеком, несомненно, порядочным, вряд ли станет утверждать, будто я позаимствовал его концепцию. Да (к чему таить?), мы часами заинтересованно обсуждали эту в высшей степени любопытную тему. И пусть я подаю повод злым языкам, которые стра