– Понимаете, все-таки замужняя женщина, а там нижнее белье и все такое, – взывал я к мужской солидарности. Таксист не удивился. – У вас у самого жена есть? Вот представьте…
Что-то подсказало мне, что последний вопрос был излишним. Посланец молча вскрыл багажник, достал оттуда пакет (предлог!), словно искал меня все эти дни, вручил его мне и стал закуривать. Все. Человек при деле, больше заниматься пустяками ему недосуг. Но сумму, в которую я оценил свою признательность судьбе, молча принял, как бы делая одолжение.
А теперь скажите мне, мог ли джентльмен, имея на руках столь веские аргументы, проигнорировать волю судеб (судьбы, может быть; сколько их там, кто знает; судьба, судьбы, судьбой…)? Не мог, решительно не мог. Вместе с пакетом он принял на себя обязательства. Теперь я стал посланником судьбы.
Итак, медлить было преступно. Вечером я буду нее, у Люськи. То воля неба. Воображение зашкаливало, и я опять обреченно ждал семи часов, то есть 19.00. Минута в минуту (надо держать себя в руках посредством времени, пространство для этих целей подходит куда меньше) я был у Люськи. Какие глаза будут предо мной: полные треволнений образцовой мамаши или…, словом, те, которые помнят меня?
Бог ты мой! Давно же я так не волновался. Пульс лихорадочный, потовыделение как у стайера, характерная сухость во рту.
Звоню. Открывает Маша. Внимательно смотрит не мигая.
– Здравствуй, Красная Шапочка. Мама дома?
Ничего не происходит, но я уже сник, уже раздавлен предчувствием катастрофы. Если угодно, меня потом более всего поражало именно это обстоятельство: во мне все омертвело и оборвалось. Хоть разворачивайся и уходи, все ясно до очевидности. (Черт побери, кажется, в этом месте не удалось избежать влияния Достоевского. Тешу себя мыслью, что его проститутки не похожи на моих.) Люська вышла, улыбаясь, словно между нами ничего не было. Никакой неловкости, ни капли смятения. Естественное равнодушие. Улыбка, похожая на предательство. Уж лучше бы выгнала, и это можно было бы расценить как доказательство от противного: любит, потому и не в силах видеть. А здесь – как с чужим, как в первый раз в купе со случайным попутчиком, как с метрдотелем, как с олухом царя небесного. Удивило ли это меня или нет?
Не знаю…
Я протянул пакет, предусмотрительно обнажив краешек золотой юбки (букет весело приняла Маша и убежала).
– Мне это больше не понадобится, – был ответ.
Я молчал.
– Я никогда больше, никогда не надену это.
Твердости в голосе было явно поменьше, и при желании можно было зацепиться за призрачный шанс и продолжить милый волнующий диалог. Но ждал я чего-то другого. Я был оскорблен, а потому быстро пришел в себя. Унижение – вот стимулятор для людей с достоинством. В следующую минуту я был изумлен до столбняка. Я смотрел на маленькую Машу, а Маша с любопытством наблюдала, как ее мама обнимает колени чужого дяди, сотрясаясь от сухих рыданий.
Вот на этой душераздирающей ноте и завершился мой роман с Люськой 17. Пакет я выбросил в кусты недалеко от дома.
И зря. Кроме свежевыстиранного облачения Люськи там была небольшая картина. Так, пустячок, сувенир на память. Обнаженная девушка, стремящаяся навстречу волне, и ликующий юноша, изображающий восторг. Люське 11 картина бы понравилась.
Хочу предложить вам еще одно воспоминание, прежде чем покинуть Крым. Так, этюд, зарисовочка, которая запала мне в душу.
Распрощавшись с Люськой, Кристиной и замечательной немецкой колонией, я решил попрощаться с Феодосией. Я сидел на скамейке напротив памятника Пушкину, а мне на коленку доверчиво присела стрекоза. Я не отрываясь смотрел на нее. Слюдяные крылышки стрекозы заворожили меня. Они механически точно вздрагивали, словно стрелки часов. Стильно измятые, с черными прожилками, крылья деловито зашелестели и унесли пучеглазую шалунью куда-то в вечность. Я пережил момент, миг пересечения с красотой.
Вот так и встречи мои с божественно выточенными люськами. Я поймал себя на странном желании: захотелось упасть лицом в траву и просто, по-бабьи, разрыдаться. Я бы первый с презрением отвернулся от жалкого субъекта, потерявшего над собой контроль. Но это не нервы. Или нервы, если угодно, но причина не издерганность и переутомление. Причина еще проще: я ощутил, как проходит жизнь, как она кончается, как ее не будет.
И еще поймал себя вот на каком ощущении: в то время, как душа сподобилась на контакт с вечностью и меня пронзила космичность стрекозиного и моего бытия, ноги мои отбивали небрежно неторопливый такт курортника, а лицу было придано выражение мелочной деловой озабоченности. Вот высший артистизм: театр одного актера, для одного зрителя, которым является все тот же актер. Все в одном.
Упади в траву, придурок, жри землю, бейся в припадке. Это нормально.
Но я был выше этого.
Я был выше себя.
Выше звезд.
Выше космоса.
Выше всего.
Я умирал – и просто шел по улице, делая вид, что просто живу. Жалкий лицедей.
Вопрос: за что меня так любили честные женщины?
12
Чем я занимаюсь?
Я торгую. Недвижимостью. Это вам не семечки и не зубная паста, нечто эфемерное и сиюминутное. Мой товар если не на века, то надолго. На наш век хватит. Помогаю, так сказать, обретать крышу над головой. Собственно, я агент, работаю с клиентами, а владеет фирмой мой босс, имя которого лучше не упоминать всуе, ибо тогда Упс и К. просто организуют мое исчезновение, без молитв и покаяния перенесут в мир иной. Это вам не киношная мафия с ее милыми ужастиками. Здесь все просто и шуток не понимают, как в госсекторе. И это – большой минус моей работы. Крупный и доходный бизнес у сволочей. Это ясно.
Впрочем, имя своего непосредственного шефа, так сказать, суперагента, я назвать могу. Рекомендую: Булда Казимир по прозвищу Казик. Высокий и толстый. Бывший спортсмен. Крупные черты лица были у него сами по себе и никак не собирались во что-то вразумительное. В результате вы лицезрели подкисшую физиономию, перерезанную широким непонятно изломанным ртом, то ли изо всех сил скорбящим, то ли закушенным в ликующей гримасе паяца. Прибавьте сюда тяжелые приспущенные веки и вечно склоненную набок голову и вы поймете, почему первый обращенный к себе же вопрос, который возникал у его собеседника, визави, антр ну, был банально типичным: «И эта рептилия в состоянии покупать и продавать?» Может быть, поэтому мы между собой звали нашу контору Ужгород, а Казика еще и Денвером, динозавром из мультика. Понятно, что с такой харей Казик не просился на визитную карточку фирмы и нуждался во мне, благообразном. У клиентов отлегало от сердца, когда этот добрый человек подводил их ко мне. Но Казик был незаменим с какой-то другой стороны. Контора обтяпывала, мягко говоря, грязные делишки, и Денвер был на тайных посылках у бесноватого босса. Это их проблемы.
Но в моей работе есть и большой плюс: собственно, я и не работаю. Так, пару часов светского общения в неделю. Специализируюсь на солидных клиентах, покупающих квартиры тысяч за 100, 200, 300 американских долларов. Элитные дома, расположенные в элитных районах. Тенденция к ограждению прилегающих территорий от того самого народа, из которого вышла «чистая», элитная публика. Большим спросом пользуются индивидуальные особняки и коттеджи. Всем моим читателям обещаю скидки.
Покупателей я не обманываю, и это у меня написано на лице. Напротив, я забочусь о том, чтобы за свои сто штук они приобрели нечто бесценное в центре Европы. Никаких фальшивых американских улыбок, никакой британской услужливой скороговорки, никаких цыганских пассов. Просто, солидно и – вы не поверите – с достоинством. Боюсь, мои клиенты и слова такого не слыхивали, но уверен, что именно это их подкупает. Их подкупает то, что к их деньгам я отношусь со скрытым презрением. Они сразу чувствуют, что я не буду врать и красть – они чувствуют, что я не такой, как они. Современное поколение просто не умеет не врать, не шустрить и не пакостить (виноват: это называется извлекать выгоду). Я оказался в своем роде незаменимым. У меня иногда складывается впечатление, что я не квартиры продаю, а свое умение внушать доверие, располагать. Если посмотреть глубже, то я цинично торгую святым – продаю бескорыстное искусство побеждать чувством собственного достоинства.
До чего же люди не верят собственным глазам! Они видят не то, что видят, а то, что ты им покажешь. Казалось бы, чего проще: ты видишь месторасположение, планировка как на ладони, соотношение цены и качества они знают лучше меня, да и с конъюнктурой знакомы не понаслышке.
И все же: у меня они купят, а у молодых да бойких – нет.
Вас не устраивает моя работа, и вы разочарованы? Роман агента – это не записки о Шерлоке Холмсе. Вот если бы я был доктором, психоаналитиком или знаменитым публичным деятелем. Хотя бы следователем, а лучше киллером. У вас, читатель, я не вызываю доверия по причине своего низкого социального статуса и сомнительной квалификации, не так ли?
Я готов обсудить с вами вопросы престижности и статуса. Я был директором крупного книжного издательства в г. Минске. Чем же я зарабатывал свой престиж?
Тем, что издавал макулатуру для опарышей, от которой меня тошнило весь мой ненормированный рабочий день. С утра до ночи. Без выходных и проходных. Из литературы серьезной я издавал книги академика Упса, за которые он щедро расплачивался из госказны, то есть из кармана почтенных налогоплательщиков, опарышей суть. Груды этих шедевральных опусов затоваривали склады, и мы играли в благотворительность, отправляя разумное, доброе, вечное куда-нибудь в детские дома или сельские библиотеки. Наши широкие и хорошо оплаченные жесты государство оформляло в статотчетах как культурный ренессанс разбуженного демократией села.
Вообще я давно заметил: там, где речь идет о статусе и престиже, – забудьте о достоинстве. Статус и престиж есть не что иное, как возможность унижать других. Все общественные институты, которые мне довелось наблюдать, приносят настолько мало реальной пользы, что все мои действия на благо общества я стал рассматривать под одним углом: я делаю только то, что приносит мне деньги. Небольшие, уточню, деньги, позволяющие мне нормально и честно жить. Большие деньги, статус и престиж – это воровство, подлость и лицемерие. Бескорыстных иде