Итак, я ехал домой. Душа была полна одной щемящей нотой, но она звучит почти ежедневно с тех пор, как вступил я в пору зрелости. Поэтому этот печальный звук нельзя было считать знаком интуиции. А иных знаков не было. Ясно мне было только одно: я был одинок. Стоило за этим знанием тащиться в Крым, за семь верст киселя хлебать? Кроме того, что мне делать с этим моим открытием, о котором я смутно догадывался уже добрый десяток лет?
Разве что спросить у тебя, многомудрый читатель. Но это будет риторический вопрос – прием, которым я откровенно злоупотребляю в тексте моего романа (три последних слова звучат музыкой, придающей странное содержание моей сбившейся жизни). Я не спрошу тебя ни о чем.
Кстати, когда это мы успели перейти на ты? На брудершафт не пили. Пролистанный до середины роман – еще не повод для знакомства. Впрочем, если Вас это не коробит… Не коробит?
Сделайте одолжение.
Любимый город встретил меня облаками и дождем. (Я дождусь удобного случая и сформулирую свое отношение к Минску. Сейчас же, после нагромождения лирических отступлений, это не совсем уместно. Мое чувство прекрасного протестует. Хотя – кто знает! – может быть, я нащупал новые возможности жанра, отчасти уродливые. Но ведь эйфелева уродина и поныне торчит середь готического благолепия, ни богу свечка, ни черту кочерга. Привыкли – и нравится. В Минске, слава богу, нет эйфелевых башен, уже за одно это я люблю свой город… Куда это меня понесло. Нет, роман не создашь на интуиции и потоке сознания. Роман – это учет и контроль. Итак, …)
Я стоял в шортах на остановке 17 троллейбуса, ибо на такси уже не было денег. Все люди в брюках – а я в шортах. Все бледные и злые – а я загорелый и грустный. Мирно еду домой на задней площадке, смотрю в запотевшее стекло – и стекло по законам физики и психологии отражает меня, статного хлопца в соку, чему-то иронически улыбающегося. Наверное, тому, что от себя не убежишь. Даже в хорошо заполненном троллейбусе тет-а-тет с собой, словно Иван Карамазов и черт. Глаз моих не видно, лицо как на негативе. О чем можно вести речь с такой инфернальной образиной? О смысле жизни? Увольте. Ничего удивительного, что мой визави стал раздражать меня. Я провел ладонью по запотевшему стеклу. Капли с внешней стороны заискрились от света, льющегося изнутри салона. Лицо приняло куда более человеческий вид, мне даже показалось, возвратилось к жизни.
Кто едет в одном с вами троллейбусе, граждане? Это ведь враг народа и вредный, асоциальный элемент. Он неисправимый эгоист, чревоугодник и бабник. Он втерся к вам в доверие, эксплуатирует общественный транспорт, пользуется иными общественными благами, как-то: туалетами, душевыми комнатами, центральным отоплением, лампочками Яблочкина – и пальцем не пошевелит в пользу общества. Он отдыхал, пока вы работали в поте лица, поддерживая в восхитительном порядке его город. Он трутень. Ах, ему счастья не хватает и смысл жизни в дефиците. А он их заслужил? Упорным трудом, когда ладони в кровавых мозолях, живот прилип к хребту, во рту пересохло с бодуна, а воспаленные глаза уверенно всматриваются в темное будущее?
Счастье тунеядца, что ему скоро выходить, а не то нарвался бы он, видит Бог, на гнев несколько нетрезвых сограждан, отдохнувших после трудов праведных за бутылочкой, другой, третьей (по бутылке на рыло, само собой), горячительного, хотя и плодово-ягодного, напитка «Крыжачок», изготовленного на общественно-государственном предприятии «Кристалл», которое было нагло приватизировано на днях зарвавшимся олигархом, наверное, братом тунеядца. Бр-ратан, тамбовский волк тебе товарищ.
Хорошо, поговорили. Отвели душу, размягченную «Крыжачком».
Направляюсь в свою уютную квартиру. Захожу в подъезд. О, это песня. Поэма в красках и запахах. «Мертвые души», «Песня о зубре» и все что хотите. Энциклопедия психологии опарышей. Моча, моча мистическими разводами на стенах, на ступеньках, груды окурков дешевых сигарет живописными кучками обрамляют какие-то переломанные палки. При чем здесь палки? Опять же мистика. Они, словно противотанковые ежи, ощетиниваются супротив всякого входящего сюда чужачка. «Пароль!» – молча вопиет интерьер подъезда. «Опарыш, бля». – «Проходи, свой. Поссы и выпей “Крыжачка”». Если ты, паче чаяния, чужой – вот тебе добрый совет: зажимай нос, разворачивайся и чтобы духу твоего здесь не было. Для полной имитации под пещеру стены и нависшие блоки, которые, в принципе, можно считать потолками, художественно, с богатой выдумкой закопчены. Сюжеты сих гобеленов, как правило, вечные: любовь, ненависть и все такое. Старательно выведены слова, которые неприличны даже и в коммерческом романе. Реализм сегодня – это натурализм. Останемся в рамках искусства.
Натюрморт несколько оживляют зловеще поблескивающие осколки по неизвестной причине битых бутылок и немного свежей крови. Целых пустых бутылок вы не обнаружите: они все бережно собраны, пересчитаны и утилизированы брату в близлежащий пункт приема стеклотары, гонец отправлен уже с соответствующим наставлением за огненной водой, любовно именуемой также «чернилами», «чарликом» и просто «мартышкой». Метко выражается пьющий народ! Пока гонец рыщет в поисках «мартышки», этакой пузатенькой красавицы, славненько булькающей и пускающей розовые (а бывает и ржаво-коричневые, что, по гамбургскому счету, не имеет никакого значения) пузыри, я захожу в подъезд как к себе домой. Собственно, я здесь живу.
Я – один из. Свой в доску.
Ядрено матерясь, взбираюсь на пятый этаж. Лифта не предусмотрено, поэтому жить в хрущобах полезно для здоровья. Инфаркты здесь не в моде и не в почете. В основном загибаются от банального цирроза печени. Да, на пятый этаж, как Раскольников. Сходство чисто случайное, безо всякого умысла. Просто я живу на пятом, последнем. Выше меня только звезды. И никого не собираюсь убивать.
Вот я и в своей крепости. Несмотря на роскошный сексодром, в квартире как-то пусто и прохладно. Я иду на кухню, осматриваю санузел, инспектирую пустой холодильник. Но на самом деле я занят другим. Я отвлекаю себя от телефонного аппарата, соседство которого ощущаю всей своей загорелой кожей, и даже запах светлого пластика чую под носом. Я патологически не умею обманывать себя. В этом корень всех моих проблем. Ведь и звонить сейчас начну не туда, куда хочу. Назло себе набираю тот номер, который больше всего хочу набрать. Звоню Люське Первой, своей жене, матери своего сына Ивана, который живет со своей мамой Люсей и скучает по папе Жене. Да, кстати, сообщил ли я вам (Вам, в частности), что с Люськой я не разведен официально? Нет, нет, не разведен. Живем мы порознь, но она жена моя до боли. У меня есть жена, сын, квартира, работа и хобби. Только чего-то не хватает для полного счастья.
– Здравствуй, радость моя. Это Женя. Как ты, дорогая?
– Женечка, привет, лапочка! Как я соскучилась! Почему ты не звонил? Как твое здоровье? Как съездил? Рассказывай.
– Все нормально, все хорошо, солнце мое. Все o`key. Как ты, как Ванька? Что у нас нового?
– Все замечательно, Женик. Приезжай к нам. Мы тебя так ждем! Мы чай пьем…
– Здорово, пап. Ну, как ты?
Это уже Ванька. Голос бодрый и ненадломленный.
– Я сейчас буду, Ваня. Наташа с вами?
– Конечно. Где же ей еще быть?
Действительно: где?
Все складывалось даже лучше, чем я ожидал. Отчего же проклятая щемящая нота перерастала в тягучую боль? Не хотел я, чтобы это был голос интуиции. Набираю Федора Муху, композитора и свободного человека, врага опарышей:
– Женька, ты что ль? Ха! Дай я тебя расцелую! Загорел, небось, подлец. Портвейном обожрался? Русалок пошшупал, греховодник? Ну, откуда у них хвост начинается? Не терпится поделиться с другом, да, морда ты окаянная? Но позволь вначале в дружеский бокал трезвости плеснуть капельку хмельного творческого эгоизма. Вот, выговорил.
– Федор Муха… Твою мать, что, бля, характерно, как ты выражаешься?
– Да от тебя нахватался этих, как их, фигур и словес. Слежу за выражением мыслей, черт бы тебя побрал. Женька, как я рад, что ты вернулся! А то в этом мире скучно без людей.
У меня складывалось такое впечатление, что в этой жизни я оставил кое-какой след. К жене, сыну и как бы дому могу смело плюсовать друзей. Дерева, правда, не посадил. Зато я бережно отношусь к природе. А это стоит десяти деревьев. К тому же в планах моих перспективных дерево у меня значится в числе первоочередных и неотложных дел. Ну, что ж, с таким багажом жить да жить.
– Ладно, трутень. (Остроумно, правда? Федор Муха, он же Трутень: это лучшая шутка Баха, которому слон на ухо наступил и который на дух не выносит носки маэстро. Визитная карточка для Баха не мелодии, а носки. «В носках, которые «стоят», нельзя создать ничего возвышающего и очищающего душу», – логично заявляет Бахус в стилистике императивов Канта. Они, Бахус и Трутень, терпеть не могут друг друга, но дружат со мной. Чудны дела твои, аллах вездесущий.) Переходи к эгоизму.
– Уже перехожу. Слушай.
До меня не сразу дошло, что мелодия звучит в трубке, а не в душе моей. Звучала та самая музыка, что приснилась мне в Крыму. Я слушал ее второй раз, поэтому избирательно переключил внимание с гармонии и инструментовки на мелодию, изысканную в своей простоте, естественную, словно любовь.
Это звучала сладкая боль, растворяющаяся в шорохе камышей…
Под эту музыку и подобрала меня бригада скорой помощи во главе с суперсанитаром Мухой. Я был помещен в одну из убогих городских клиник с подозрением на инфаркт.
С возвращеньицем Вас, Евгений Николаевич!
13
Требовать верности от человека, который тебя разлюбил, – это высший пилотаж иезуитства. Это искусство убивать нравственностью. Мне одно время казалось, что Люська Первая – в совершенстве владеет этим искусством. Нет, она никогда ничего от меня не требовала, не выдвигала никаких условий, уважала мою свободу. Просто рядом с ней я почему-то не мог быть самим собой. Я становился лучше, чем я есть на самом деле, и это вранье не давало мне покоя. Я жил какою-то приличной, но не своей, как мне казалось, жизнью. Жили мы, разумеется, в элитном доме, расположенном в очень престижном районе. В подъезде даже пытались разводить цветы, но они отчего-то не приживались. Может быть, цветы не выносили соседства с окурками. Не знаю, точно сказать не могу. Ничего удивительного: все мы переселились сюда из хрущоб, все мы родом из народа, дети подземелий и склепов. И в нашем доме случались бытовые убийства и засорялся мусоропровод, хотя забивали его не картофельным