и очистками, а чешуей ананасов. Лифт не успевали освежать краской, однако неистребимый педантизм опарышей, их врожденная тяга к некроэстетике и деструкции приводили меня в священный трепет. Я понял, что народ невозможно победить, и сражаться с ним глупо и безнравственно. Л. Н. Толстой был прав. Пересели народ в царство божие – он и там будет посылать всех к едрене-фене и расписываться дерьмом на стенах, выложенных небесной глазурью. Его Величество Расторопный Народ. Снимите шляпу и склоните головы, культурные сектанты-одиночки. Дубина народного невежества неумолимо крушила наш подъезд. При этом все соседи, вежливо пропуская нас в лифт (мы жили на последнем, 17 этаже), громко возмущались некими хорошо законспирированными хамами и вандалами, неуловимыми фантомасами, терроризирующими наши чувствительные души и ранимое обоняние. Тайный враг действительно не дремал, но врагом этим были мы сами. Стайка дюжих подростков, друзей моего сына, кстати сказать, отпрысков весьма почтенных семейств, проживающих в этом же доме, безо всякого злого умысла, просто от избытка чувств, гогоча, так расписала наш лифт в течение тех 17 секунд, что поднималась к нам, что я навек оставил мечту об исправлении нравов. Вирус варварства сидит в каждом из нас, не будем скрещивать его с вирусом лицемерия.
Итак, я жил правильно и хорошо, но мне было плохо. Я чувствовал, что жизнь моя скроена по унизительно типичному лекалу и тонко ощущал границы условно дозволенного и недопустимого. Жизнь условно среднего класса с ее условными добродетелями и пороками, престижными развлечениями и предосудительными забавами стала вызывать во мне приступы тошноты. Я все больше смотрел на себя со стороны и все больше раздваивался. Наконец, решение пришло. Оно гласило: я хочу остаток жизни прожить так, как я хочу. Я не знаю, чего я хочу, но я имею право хотеть, право на эксперимент: стать самим собой. Быть таким, как надо, я научился. Итог разочаровывает. Я ото всего устал, меня ничто не радует. Может быть, покоя и воли, сэр? Пожалуй, пожалуй…
В моей жизни появилось некое подобие интриги, меня бодрила непредсказуемость финала. Я уже не знал, что меня ждало за поворотом. Страшно, жутковато и интересно, как в юности.
Очень быстро я понял, что в тридцать пять лет невозможно начать жизнь заново или начать какую-то другую жизнь. Это только у миссионеров жизнь делится на правильную и неправильную. Человек всегда живет свою жизнь, даже если она ему и не нравится. Я продолжал жить свою жизнь, просто моя жизнь стала несколько иной. Я очень благодарен Люське за то, что она позволила мне пожить одному. Скажу так: холостому и одинокому плохо везде, а женатому только дома. Старо как мир – а правда.
Круг друзей моих не менялся, да и не мог поменяться. Даже клуб люсек моих расширился незначительно. На несколько отборных единиц. Зато у меня появилось время подумать. И вот теперь я не знаю: стоило ли мне давать волю мыслям. Все-таки жизнь не зря ставит пломбы-предохранители на судьбе каждого из нас: семья, работа, престиж, мораль. Отдавай все силы, выкладывайся, держись на плаву. Только не задумывайся. Не наживай себе эту русскую болезнь. Я же сорвал все пломбы. Это дерзкий вызов. Точно не знаю, кому, но вызов нешуточный. Где-то здесь кончилась серьезная жизнь и началась игра. И уже прежняя жизнь показалась мне игрушкой.
Я вам скажу, кто такой опарыш. Дело не в том, есть ли у него дубленка, мерседес и благородная седина; можно иметь мерседес с сединой, и не иметь отношения к опарышам. Его родовой признак в наличии или отсутствии ума, совести и достоинства. Люди просто делают вид, что у них есть и то, и другое, и третье. Это культурный рефлекс, мимикрия под личность. Это их способ предохраняться от проблем и жить легко, приятно и прилично. Мерседес здесь не при чем. Просто опарыши разряда низшего живут в хрущобах и ездят в троллейбусах, опарыши покруче – в спецавто или просто в авто и живут в особняках. Парфюм у них разный – но пахнет от них одинаково дурно. Вы поняли, о чем я?
Нет, я не Раскольников, настаиваю на этом. Никакого социального протеста. Да и Достоевский, по-моему, был просто дурак, как оно и положено всякому гению. Вывод мой прост: хороших людей, не опарышей, в мире очень немного, и от них ничего не зависит в жизни.
Я знаю, что перестал писать роман. Не надо дергать меня за рукав. Нужды нет. Наплевать, словом. Зато я догадываюсь, зачем я его писал. Спокойно. Я становлюсь интересен сам себе, читатель. Это не такой уж пустяк, поверь мне.
Нет, роман мой еще не окончен. Не дождетесь. Я еще Вас удивлю, мой драгоценный читатель. Вперед, моя история. Так сказать, клячу истории загоним.
Опарыши непобедимы: их мириады, тьмы и тьмы. Когорта же аристократов духа не была слишком многочисленна. Помимо Федьки Мухи и презиравшего его Бахуса и вспомнить-то некого. Полчища камлающих умников с телеэкрана – просто куча продажного дерьма. Олигархи – тож. Говно. Мне было важно не просто не сдаться; это не штука, это я запросто сумел бы. Мне важно было победить в сражении со всемирным злом, а именно: я обязан был стать счастливым. Не для себя. Об этом никто и не узнал бы. Я бы даже не стал давать телеграмму премьер-министру: дескать, достиг апогея счастья, нахожусь на вершине блаженства. Примите уверения в совершеннейшем почтении и проч. С уважением Е.Н. Такой-то. И по TV не надо репортажей, я вас умоляю. Не надо шумихи. Они бы и так все поняли, ибо все в мире взаимосвязано. Вот – цель!
Между прочим, я перечислил не всех аристократов духа. К примеру, не упомянул Ивана Дмитриевича, а также Толстого, Льва Николаевича. Последний осмелился написать один из тех достойных внимания романов, где показаны счастливые люди, сумевшие утереть нос опарышам! Жму руку, граф. Так держать!
Короче говоря, у меня появилось маленькое, однако назойливое хобби: я решил завалить всемирное зло.
Читатель, встрепенитесь, Ваш выход. Пошла реплика: «О, мессир, неужели? В самом деле? Как, если не секрет?»
Терпение, читатель, терпение и время – и они будут жрать у меня лошадиное мясо! Они решили сразить меня инфарктом. Смешно. Во-первых, вопрос о том, был ли у меня инфаркт, остался открытым. Спорный вопрос. Да, врачи сошлись во мнении, что это был первый звоночек. Это им, врачам, так кажется. То был удар гонга. И колокол звонил не по мне. Извольте. Я готов, господа. На ринг. К барьеру.
И во-вторых – к барьеру. Elia jacta est. (Профессор, дайте, пожалуйста, достойный перевод.) (Слушаюсь, Евгений Николаевич, даю перевод в наилучшем виде-с: через тернии – к звездам. – Б.В. )
Так думал я, возвращаясь из больницы, когда взлетал на свой рвущийся в небо этаж, перемахивая через две ступеньки.
Но я не собирался никого убивать.
Ведь что такое счастье?
Это когда ты с удовольствием делаешь бессмысленные дела. Именно, именно. Испытываешь блаженство от возможности повседневно творить благоглупости. Счастье – это когда ты все понимаешь, и у тебя, несмотря на это скорбное обстоятельство, сохраняется желание жить. Вот когда ты все понимаешь, и тебе остается, увы, мужественно принять смерть – самый избитый сюжет в мировой литературе. Горе от ума называется. Поэтому опарыши эту умную литературу не читают, а если и читают, то для того только, чтобы извлечь урок: меньше думаешь – дольше и лучше живешь.
Они нам животное мещанское счастье – мы им трагедию духа.
Глупо. Опарышам надо противостоять умением достойно жить, а не только умением достойно погибать.
Счастье – это когда не иссякает желание. Что толку идейно громить опарышей? Не идеи сами по себе определяют качество жизни. Отнимите у меня море, жену, сына, люсек – и мне капут. Отнимите у меня идеи…
Попробуйте, отнимите. Через мой труп.
Да, иногда честность – это самоубийство. Да что я все о грустном.
Моя щемящая нота и была моим индикатором счастья. Это тихо пела душа. Этой жизни приличные люди радуются грустно. Я чувствовал себя одним из творцов всемирной гармонии или одним из тех, кто умеет внимать шорохам мироздания. И вот моя нота пропала. Я лежал в светлой палате, кругом сновали люди в белых халатах с чистыми мыслями, меня пичкали пресной пищей – и во мне была пустота.
Я даже смерти не боялся. Завидую христианам. До чего они упрощают суть жизни. Всю-то жизнь готовятся к смерти. Просто праздник какой-то. Умереть – это всего лишь умереть. Не надо мистики. Ты проживи со смыслом.
Я только однажды взглянул на себя в зеркало, когда пришел в себя на больничной койке. Мои худшие опасения подтвердились: глаза впервые в жизни были не грустными, а пустыми.
На военном совете с самим собой я решил избрать тактику неторопливого, ползучего наступления. Я решил никого не раздражать своими громкими успехами. Пусть думают, что клиент скорее мертв, чем жив.
Поначалу все шло как нельзя лучше. Прежде всего я душевно и телесно возблагодарил стойкую супругу мою, декабристку Веронику Николаевну (она родилась в декабре). Почему же представлена она была Люськой, спросите вы, если все еще читаете мой роман?
О, это длинная история. Запутанная, как все у людей. Но поучительная, как все запутанное. Перескажу ее в двух словах. Папа, из племени настырных угро-финнов, решил назвать долгожданную дочь Вероникой, а мама, в чьих жилах текла вольная кровь белорусских прибалтов, – Ангелиной. До трех лет мама, быстро оправившаяся от родов и набравшая умопомрачительную форму благодаря шейпингу и бодибилдингу, запрещала отзываться девочке на Веронику, а папа буйно свирепел при малейшей реакции деточки на Ангелину. Когда малышка уже начала вздрагивать и заикаться, мама сдалась, как и положено женщине, и пошла на компромисс: дочку стали звать Анжелика. У папы был выбор: развод. Но папа тоже пошел на компромисс: не развелся, а стал сквозь зубы кликать ее Ликой. Друзьям тоже отчего-то больше понравилась Лика, а я ее переиначил в Люську. Все как-то забыли о том, что в свидетельстве о рождении она записана Вероникой. И по паспорту она Вероника, а по судьбе – Люська Первая и Неповторимая. Хотя, если вдуматься хорошенько, то не Люська она никакая. Она Вера + Ника (богиня победы).