Странно: она всегда была мне лучшим другом, хотя при слове друг принято вспоминать недлинный ряд мужественных лиц, с которыми можно выпить водки и потолковать о бабах. Я догадывался, что друг мой Люська – моя опора. Но с грустью понял это только сейчас. Собственно, она стала для меня тем, что я увидел в Кристине. На таких не раздумывая женятся, но цветы и стихи сдуру дарят другим. Это несправедливо.
Конечно. Но ведь на тех, кому посвящают стихи, не женятся. А это справедливо?
Вы ничего не знаете о моей семейной жизни.
И не узнаете.
Этот материал не влезает в коммерческий роман. Я – Веркин крест и отрада, то самое зелье, которым и лечатся, и травятся. Между прочим, не хочу, чтобы у вас сложилось мнение, будто у нас с ней что-то не так в смысле секса. Женщина она огневая, и «ни дня без оргазма» долгие годы был медовый девиз нашей жизни. Многие люськи по сравнению с моей Веркой (последнее время я почему-то зову ее так) – что плотник супротив столяра. Жалкие подмастерья по сравнению с мастером. Почему же я порой отлучался от своей миледи в объятия нетребовательных шлюх и просто люсек?
Это вопрос уже не ко мне и не к моей богине, а к подлой мужской природе. Почему я откликаюсь на упругое подрагивание молодой женской груди, на жадные всхлипывания нежных хлябей?
Спросите у вулканов, облаков, у шелеста дождя, у ясеня – но не задавайте этих иезуитских вопросов моей Верке, высоконравственный читатель. И – не мне. Я задал себе эти вопросы – и для меня началась новая, трудная жизнь. Я мог не предавать Верку, но тогда я предавал вулкан, ясень и себя. А я не хочу никого предавать. Именно тогда, в эти безумные годы, во мне впервые зазвучала щемящая нота, успокаивающая и жалеющая меня. Я решил быть верным мирозданию, примерным послушником космоса. Вроде бы, все правильно. И нота честно подтверждала это. Но тогда же вместе с правотой родилось и чувство вины, которое так никуда и не ушло. И я презираю опарышей главным образом за то, что у них нет чувства вины.
Вопрос: они лишены какого-то органа или у меня он лишний? – этот вопрос остался для меня открытым.
Я просто живу как умею.– Папа, не нужна нам никакая Германия. Никуда мы не поедем.
– Спокойно, Иван Евгеньевич, – урезонивал я сына. – Вас там ждут. Помогут с бумагами, с работой. Я обо всем договорился.
Это была часть моего гениального плана. Я решил, что Ивана с Натальей надо отправить в Германию. Я обо всем рассказал Кристине и ни секунды не сомневался, что и она окажет посильную помощь.
– Папа, я не двинусь с места.
– Ты давишь на психику не оправившегося от болезни бедного отца, – давил я ему на психику. – Надо ехать. Что скажешь, Наташа?
Я опасался не его, а ее сопротивления. Что-то подсказывало мне, что ее тихого «нет» мне не переломить. А с Иваном мы сладим, потому что здравого смысла в нем больше, чем характера. Наташа молчала.
– Хорошо, – начал я издалека, как Сухомлинский, и вдруг непедагогично взял быка за рога. – Давайте начистоту. Сколько ты должен?
– Папа, папа! Это мои проблемы. Все не так страшно, этот вопрос мы утрясем. А откуда ты знаешь про мои…, про мои дела?
– Нет, Иван. Ты не утрясешь здесь своих вопросов. Никогда. Надо смотреть правде в глаза. А смотреть правде в глаза в данном случае означает: смотреть в глаза смерти.
– Папа, ты преувеличиваешь все, и давай…
– Дело не в конкретной сумме. Дело в том, что конкретная сумма будет постоянно расти. Чем больше будешь отдавать – тем больше будешь должен. Тебе не дадут подняться с колен. Ставка в этой игре – твоя и ее судьба. И такой пустяк как моя жизнь. Да, возможно и жизнь твоей мамы. Подумай об этом. Она меня любит, спроси у нее.
– Откуда ты знаешь о моих проблемах? И что ты знаешь? Ты просто блефуешь…
– Я – знаю – все. Спроси у Наташи. Вот почему я решил воспользоваться правом господа бога: вмешаться в чужую жизнь. У меня нет другого выхода. И у вас тоже. Когда-нибудь вы меня поймете и, возможно, простите. Главное, чтобы мы все дожили до того времени.
Никакой педагогики. Дело зашло слишком далеко. Наташа не изменила позы, а Иван сник. Молодые люди были морально и психологически истощены. Даже реальная перспектива избавления их уже не радовала. Возможно, они и сами не понимали, насколько они близки к отчаянию. А я понял, что только мне дано сделать процесс обратимым. Я был четок, внятен и уверен в себе как Бонапарт. Или как леопард.
– Говорим только о технических деталях. Все надо сделать в течение недели. Как можно быстрее. С мамой я поговорю сам. Итак…
После того, как были обсуждены техническая, финансовая, нравственная и даже психологическая стороны «вопроса», мы подались на кухню и сели за чай. (Опять некогда объяснять вам, как правильно заваривать настоящий чай. Суета сует. Отложим до лучших времен.)
Я долго рассказывал о Средней Азии, о молодом городе Ленина на Сыр Дарье, Ленинабаде, который опять превратился в древний Ходжент, о своей любви к Кристине, которая жила в этом сказочном городе, о горах и тюльпанах. Рассказал и о своей встрече в Крыму, о странном свидании с молодостью, о своей щемящей ноте, о дивной мелодии, которую сочинил Федор, а я подслушал в Феодосии. Моя жизнь самому себе представлялась таинственной и многозначительной притчей, полной скрытых намеков, уроков и красоты. Как они слушали! Ваня и Наташа превратились в детей, слабых и беззащитных, верящих, что добро победит зло, свет одолеет тьму. Я их в чем-то убеждал своей сагой и чувствовал, что они мне верят. Если бы знать мне тогда, как мое слово отзовется. А может, дело было и не в слове. Кто знает?
В конце моего мелодраматического и жизнеутверждающего повествования с Иваном случилась форменная истерика.
– Прости меня, папа, – рыдал мой сдержанный и деловой сын. – Мне было так стыдно, так ужасно стыдно, у меня язык не поворачивался… Спаси нас, папа.
– Все будет хорошо, Ванюша.
– Это такой кошмар, это такие подонки…
– Все будет хорошо, все будет хорошо.
Я обнимал его голову и гладил по волосам, как в детстве. Когда мне удалось успокоить сына, Наташи в квартире не было. Я боялся спросить у Ивана, куда она могла пойти. Я боялся думать о том, куда она могла пойти. Моя подлая интуиция ехидно намекала мне на самый гнусный из возможных вариантов. Иван обессиленно впал в забытье, а я глядел на огни ночного города, не зажигая света.
Душа моя была напряжена и неестественно спокойна.
Готовилась к худшему.Я не люблю, когда многозначительно говорят о смерти. По-моему, это как раз тот случай, когда все предельно ясно. Я ненавижу смерть и презираю ее. Наверное, поэтому я так не люблю болеть. Болезнь я переживаю как покушение на свою жизнь, свободу и достоинство. Я впадаю в ярость от своей беспомощности и необходимости принимать ядовитые пилюли. Вот почему мой инфаркт был для меня больше, чем инфаркт. Не хочу говорить об этом.
Смерть, по-моему, так же реальна и невероятна, как и счастье. Это очень простое событие, фактическое событие. Оно случилось – и будьте любезны принять к сведению сию неотвратимую данность. Не отгораживайтесь иллюзиями, не унижайтесь. Сделайте смерть фактом жизни. Что понимать смерть? Она элементарна.
Неприятная неизбежность в другом – в том, что мы вынуждены переживать смерть, а переживание ее есть уже репетиция собственного ухода. Смерть другого ставит вас перед фактом конечности собственного существования. Прибавьте сюда жалость к ушедшему, если вы не окончательный эгоист. Прибавьте чувство страха за сына. Прибавьте обиду за попранную молодость, ненависть не только к смерти, но и к приспешникам ее, слабакам, маскирующимся под сильных мира сего. Прибавьте мою искреннюю любовь и искреннее горе.
Представьте все это, и вы поймете, что я испытал при известии о гибели Наташи.
Конечно, я не плакал. Слезы в таких случаях даются как благодать.
Мне ли молиться о благодати?
Она должна была в тот вечер пойти на последнее свидание к французу, большому другу деловых кругов Республики Беларусь. В устном контракте, который по отношению к Наташе всегда имел форму ультиматума, было оговорено, что француз будет не один, а с другом. Увеличение состава участников любовной вечеринки влекло за собой значительное уменьшение суммы долга, пароль доннер! Француз, как потом выяснилось со слов Наташиной подруги, морально добивал гордую русскую красавицу, желая ей добра. Он любил ее – вот в чем было дело! Он собирался жениться на ней и увезти ее в Париж, подальше от этих грубых славян. Но натыкался на упрямство несговорчивой девчонки, которая соглашалась вести себя только как шлюха и отвергавшей честь стать мадам. Рациональный француз, рассудив здраво, решил на прощание вытереть о нее ноги. В воспитательных целях. Не достаешься мне – достанься всем, превращайся в грязь, девка. Уж лучше бы убил как человек. Но в Европе так не принято. Среди прав человека нет права на убийство.
Именно месье заботливо и своевременно снабжал своего счастливого соперника информацией о посещениях Наташи французова логова, надеясь, что глупый Иванушка из ревности и самолюбия даст отставку своей невесте. Мои любимые люди не хотели причинить друг другу боль: Наташа скрывала француза, свою позорную жертву, которая унижала ее, а Иван скрывал, что он все знает о жертве Наташи, жертвуя своим самолюбием и любовью. Надо отдать должное умению француза убивать без газовых камер и нацистских приветствий. Умеет же просвещенная Европа поставить дело так, что тебя убивают, а ты должен благодарить убийцу и чувствовать себя виноватым. От большого ума, выпестованного в Сорбонне. А русская парочка вела себя действительно глупо, но я не брошу в них камень, читатель. И вам не советую. Будьте патриотами.
Подкованный в техническом и психологическом отношениях француз подбрасывал Ивану видеокассеты. Дешево и эффективно. Скрытые камеры были размещены по всей квартире (очевидно, в целях безопасности), и половые акты были засняты в ванной, на кухне, в спальне. Эротичный француз посылал глазку камеры воздушные поцелуи, приветствуя соперника. Настоящий месье. И какие же бешеные суммы он списывал за каждый свой оргазм! Это он покупал Наташу великодушием, большим французским великодушием. (Скрепя сердце вставляю нижеследующий сумасшедший, глумливый пассаж, пасквиль на Париж, центр мира. Кроме всего прочего, отрывок тормозит повествование, неоправданно замедляет развитие сюжета. Поэтому рекомендую его не читат