– Куда? – вызверился Бах. – Где бокалы?
– Вовка, может, мы как-нибудь по-нашему, того, водочки, а?
– Ты варвар или диверсант. А может просто дурак.
Наверное, Вовка был прав. Итальянское бодро пошло в стык яблочному самогону. Композиция, наверное, удалась. Правда, на мой непросвещенный вкус во всем этом рубленом было столько перца и специй, что не хватало мяса. Но водки мы все же выпили, уже потом, когда я уяснил себе Вовкин стратегический замысел.
– Ты понял, что водкой ты бы все испортил? – страшно вытаращив глаза пытал меня Бахус, когда мы под водочку перешли к вольной дискуссии. – Это рецепт 14 века. Нашей, правда, эры. Так спасались от чумы.
– Вот как? – любопытствовал я.
– Да. Чуму излечивали, не то что ангендон…
– Ангедонию.
– Да, гедонию.
– Ангедонию, Вовка.
– Проще сказать, духовную чуму.
– Так пьем за здравие чумы!
– Ты что, Женя, кальвадосом переосвежился? Я за чуму пить не стану.
– Послушай, Фейербах, это только для красного словца так говорится. Это значит, мы чумы не боимся, понял? Мы презираем ее и плевать на нее хотели. Усек?
– Усек. Но за чуму я пить не буду. Я тебя уважаю, Женька, ты много знаешь. Больше, чем этот Спинозогрыз, Оскарыч. Я бы даже сказал, что ты умный. А где же ты эту ангендонию, прости господи, подцепил? От баб, что ль?
– Похоже. Не исключено.
– Я так и думал. Вся ангендония – от них.
– И гедония тоже от них.
– Ты так считаешь?
– Я считаю, тебе пора жениться.
– Я тоже так считаю.
– Выпьем за любовь? От чего заболел, тем и лечись, верно?
– Это верно. За любовь. И за дружбу.
– Тогда придется пить два раза.
– Придется… А за мечту?
– За мечту особо. И за тех, кого с нами нет…
Наутро, признаться, мне было несколько лучше. Нутро горело так, словно я пил авиационный керосин и закусывал раскаленными угольями. Но мне уже хотелось пить и есть чего-нибудь человеческого. Хлеба с маслом, например. И чаю, чаю, отцы-святители.
Вечером того же дня я сидел на кухне и привычно наблюдал, как медленно возгораются тусклые звездочки вечности и как нахально соперничают с ними лампочки Ильича (а может, Эдисона: кому что нравится). Раньше и ярче всех зажигалась, разумеется, Венера. Неожиданно в душе моей, потрясенной кальвадосом, произошел микроскопический тектонический сдвиг, не фиксируемый сейсмологией разума, и кратер творчества слегка закурился. Проще говоря, самопроизвольно родился стих. Иначе говоря, произошло событие, которое не происходило со мной уже не один десяток лет. Вот это дурацкое стихотворение, смысл которого (если он там был) поставил меня в тупик.
Я люблю быть ледоколом,
Пробиваться до земли,
Куда, благоразумья полны,
Не доходят корабли.
Я люблю быть черепахой:
Тихо приникать к щели,
Откуда рысью или махом
Благоразумные ушли.
Я люблю быть человеком
(Это – черепахи эхо):
Взяв потертый том Сократа
Иль уткнувшись в прозы риф,
Вдруг, беспричинно и некстати,
Наступить на грабли рифм.
Понять ничего было нельзя. Вдобавок бряцание рифм сопровождалось мистическим звучанием моей утраченной ноты. Стихи были произнесены – и нота, слетевшая с Венеры, превратилась в звездный лучик. Что-то происходило в этом мире. Словно какая-то подсказка была мне дана. Не хватало только надышаться Кастанедой и тихо отъехать в края блаженных. Нет, такой финал жизни эстетически коробил меня. Он был фальшивым, хотя вполне реальным. Где-то даже желанным. Хотелось, чтобы со мной произошло нечто такое, что дало бы мне полное право сказать: finita la comedia, господа, я умываю руки. Сделал все, что мог. Пусть кто может, сделает лучше.
Но это означало проиграть, дезертировать с ринга. Вариантов выигрыша не предвиделось даже теоретически.
И вдруг я, еще не понимая, что я собираюсь делать, но чувствуя, что встал на какую-то правильную линию, набрал номер телефона Верки.
Зачем?
Объясняю вам, что я сам толком не знаю. Ну, если хотите, во мне включилась интуиция. Я почувствовал, что лучше не вмешиваться во внутренние процессы. Путь разума завлек меня в беду, теперь путем безумия пойду… Персиянин Руми, притчи, 13 век.
Интересно, Гете, который спер эту гениальную строку у классика таджикской поэзии, сделал это интуитивно или все же пораскинув мозгами? Какова доля участия германского ума в сотворении художественных шедевров? Надо будет барону Вензелю подбросить тему. Пусть потешится глубокомысленно. Я набрал номер Верки и, как выясняется, у меня даже фраза была заготовлена:
– Голубка моя, а как ты смотришь на то, что я буду у тебя через час и мы устроим ужин при свечах?
– А хорошо смотрю, мой Робин Гуд, – промолвила голубка. Я демонстративно не реагировал на титул благородного мстителя.
– O key. За мной шампанское, а также все необходимые атрибуты и аксессуары. Чао, – игриво поставил я точку, причем вот это "cia-a-o-o" особенно удалось мне.
Что за шампанское без ананасов, читатель?
Просто посиделки. А с ананасом – праздник. Улавливаете разницу?
Во мне проснулось гастрономическое вожделение и я, взяв такси, помчался к Бахусу. Мой гурманный гуру не выказал ни малейшего удивления при моем появлении. Он даже не поинтересовался моим здоровьем, будучи нагло уверенным в том, что чуму как рукой сняло. Сегодня мне требовалось нечто потрясающее в другом роде. На сей раз мне перепал от Вовки его фирменный эксклюзив, блюдо в авангардном стиле, кулинарный постмодерн: окорок в меду. Бахус так прокомментировал букет вкусовых ощущений заявленного меню: «Представь себе, что ты в Гималаях. Кинжалом дамасской стали ты отхватываешь кусок моего балыка – и тебя влечет Джомолунгма. Внезапно на пороге твоей хижины возникает мулатка, словно видение. Ты угощаешь ее как положено. Как ты думаешь, куда дел бы ты всю свою силу, толкавшую тебя к покорению величайшей вершины мира?
Именно так была создана Камасутра.
Или ты собрался не к мулатке?»
Я не заставил себя долго уговаривать и быстренько схватил упакованный окорок. А уж где брать стильные букеты вечерней порой в г. Минске, мне говорить не надо. Рекомендую: проспект генерала Козлова, круглосуточно, цены умеренные, постоянным клиентам скидка. Кстати, здесь я снял пару люсек, не вошедших в мой реестр по причинам неоднозначным. Чтобы общаться с ними более или менее продолжительно, надо быть либо романтиком типа Пигмалиона, либо циником, как Бернард Шоу, либо и тем, и другим сразу. В общем, это не мой стиль.
Вероника (сегодня скорее Ника, чем Вера) моя выглядела так, что мне неловко стало за мой жалкий эксклюзив от Бахуса. Сокровища мира хотелось швырнуть к ее стройным ногам, начинавшимся с элегантных шпилек и сливавшихся, далее, с линией вечернего платья. Очевидно, мне не оставалось ничего другого, как самому прикинуться тем самым сокровищем, и я с удовольствием припал к ее коленям.
Правда, у меня имелось в качестве сюрприза нечто более подходящее. Из трехсот бывших у меня в наличии американских долларов двести пятьдесят ушло на сегодняшний вечер. Из них более двухсот – на серьги, которые могли быть к лицу только леди. Безупречный вкус Вероники стал нашим общим достоянием, и я никогда не ошибался в украшениях. Красоту ее возраста можно было подчеркнуть только неброской роскошью, скромными бриллиантами в изысканно простом овале золота. Я радостно дрогнул, увидев на ней мое любимое колье (мной подаренное). Ни слова не говоря, я сложил на стол мечту мулатки, небрежно объединив ее с великолепным (поверьте мне) букетом. Все небрежно, но аккуратно, в стиле вечера при свечах, с манерами, изобличавшими господина, которого внизу дожидается верный мерседес. Молча, как бы проглотив язык от восхищения, со льстившим ей любопытством (я принял стойку, что было формой комплимента) я осмотрел мою диву. Потом, как бывалый дизайнер-визажист, решивший положить последний сногсшибательный штрих, извлек из крепких ушек известное мне в деталях серебро и попросил свою даму закрыть глаза. Воодрузив бриллиантовую витиеватость, ликующе воссиявшую в унисон с колье, я подвел ее к зеркалу и попросил открыть глаза. Недосягаемая дама покорилась мне.
Уж не знаю, кого она обнаружила там, в зеркале, только она разревелась, как Наташа Ростова, не щадя рта своего. Несмываемая тушь потекла с ресниц, растекаясь пятнами вкруг глаз. Я принялся глупо успокаивать ее (а что умного можно сделать в подобной ситуации?), а дальше стилистика вечера была несколько нарушена. Я расстегнул ей платье, а она проворно сбросила шпильки. Шикарное нижнее белье (не сомневался в этом) я досматривал уже на диване, послушно разложившегося по моей команде (все мое, родное).
Начали мы andante cantabile, медленно и печально, в вольном и фривольном переводе. Все-таки свечи и полумрак (когда я успел выключить люстру, обильно лившую свет на Веркины бриллианта?) обязывали. Наверное, это была классика Камасутры, перенесенная в наши широты: медленно запрягать да быстро ехать. Тектонические толчки в душе моей продолжились и чудесным образом сказались на способностях моего стойкого друга, уже уверенно державшего ритм moderato. Мы замечательно знали и чувствовали друг друга, и сейчас это обостряло наше наслаждение. Конечно, крещендо, дорогая, мощное крещендо. Нет, нет, это не значит, что я тороплюсь. Я уже никуда не тороплюсь. Правда? Правда. Обещаешь? Клянусь. Навсегда. Ты меня, дорогая, знаешь. Знаю, верю… Да куда я денусь, дорогой. Я пять лет ждала этого вечера. И ждала бы еще пятнадцать. Ты меня тоже знаешь. Знаю, верю… Я правда тебе нужна? А разве это убедительное allegro для тебя не аргумент? Ничтожный аргумент? Слабый аргумент? А, неопровержимый аргумент, то-то. К черту твои колючие сережки, Верка. Ну, конечно меняем, позу. Есть, есть в Камасутре своя сермяжная правда, правда жизни и правда любви. Но жалкая Камасутра – это корявые гаммы для начинающих, а мы уже творили симфонию № 40 и не заглядывали в самоучитель. Нас вело вдохновение. Музыкальная логика и мысль не терпят бесконечного allegro. Остыньте. Затаитесь. Накиньте вуаль на страсть. Дайте