Может, у меня появилась двадцатилетняя подружка с тугими бедрами, и нас ожидает еще несколько постельных сцен? Вау! Даешь подружку!
Нет, читатель, мимо. Последняя попытка. Хорошо подумай, прежде чем не угадать в третий раз.
Может быть… но нет, вряд ли. Хотя рискни. Ты ведь ничего не теряешь. (Если ничего не теряешь – какой тут риск? Но так почему-то говорят.) Ты хочешь сказать, может быть, я встретил Люську 17?
Неплохо, читатель. Из тебя может получиться писатель, если ты прекратишь читать макулатуру. В твоем предположении есть мысль. Но ты не отгадал. Троллейбус доставлял меня прямо к порогу автошколы, где отставной майор обучал меня водить автомобиль. Какой же русский не любит быстрой езды?
Да вот я, признаться, и не люблю. А еще степенный Бенедикт Оскарович не любит. Почему? Потому что все считают своим национальным долгом любить лихачить. Черт бы побрал ваших коней с их развевающимися гривами. Куда вы несетесь? Опомнитесь… Ответа, разумеется, не жду. (Присоединяюсь. – Б.В. )
Мой сын Иван уже присмотрел мне в Германии приличное авто за приемлемую цену (пришлось поднапрячься на работе), и вскоре я надеялся сразить сюрпризом мою Верунью.
Представляю: я звоню ей, она выходит, привычно направляется на остановку общественного транспорта, и тут я, весь в белом, небрежно распахиваю заднюю дверцу мерседеса. Немая сцена, не меньше.
Читатель вновь вправе поехидничать, припомнив мне любовь к общественному транспорту и снобистское нежелание иметь персональную карету, о которых было написано пером в начале легкого романа. Но что-то подсказывает мне, что читатель не станет этого делать, коль уж он добрался до финала. Должно быть, это вдумчивый читатель. Если бы мой роман был великим – это был бы великий читатель.
Впереди нас с супругой ждало лето и содержательная жизнь еще очень много лет, много зим. Планов – громадье. Вот мы сядем с Вероникой в авто, и я поставлю точку. Обещаю. Мы поедем навстречу собственному счастью по шоссе, упирающемуся в слепящий горизонт. Где-то далеко в светлой перспективе, через тысячу лет, мы умрем в один день в собственном доме на собственном ложе. Все. Точка. Ай, да Евгений, ай, да гений. Немного Голливуд, конечно, так ведь кто мои читатели? Они вскормлены на продукции от Фабрики Грез, и всей душой настроены на happy end. И я бы рад их не разочаровать.
Но пока у меня еще не было водительских прав. Точку ставить рановато. Не будем спешить.
Тем более, что появились обстоятельства, слегка меня насторожившие. Нет, ничего особенного, пустяк, можно сказать. Но все же, все же… Мне с неба на голову свалился кирпич. Упал – но не попал. Гром среди ясного неба – это я еще понимаю. Но кирпич откуда? От верблюда? Или от динозавра?
В сущности это означало: если кирпич не случайность – плохо дело. Кирпич – знак запрещающий. Мне не дают проехать, надо сворачивать с тропы войны. Бить тревогу вроде бы и рано, не замечать кирпич, падающий вам на голову – глупо. Обратиться к Федору и его воинствующим поклонникам?
Был, правда, еще вариант: получить права, сесть в мерседес вместе с Веркой и дать газу совсем по другому шоссе… Неужели на свете невозможно отыскать укромный уголок для двоих? Я и мой Верный Идеал? А?
Посмотрим. Поживем – увидим.
Вот вам вариант открытого финала. Не нравится?
Конечно, после голливудских сказок тошнит от реализма. Понимаю. Но это ваши проблемы. Никто не заставлял вас покупать книгу и дочитывать ее до конца.
А роман между тем пошел вровень с жизнью и все больше превращается в дневник. Мне уже не о чем писать. Я не знаю, что произойдет завтра.
Да и надоело мне смотреть на себя как на героя романа.
Да и на права я не сдал с первого раза. Немая сцена откладывается.
Да и не по себе что-то…
Предлагаю такой финал.
Я шел по широкому проспекту, бодро вышагивал, разумеется, к Верке, моей Веронике, драгоценной Веронике Николаевне. Сюрприз чуть отложен, но не беда. Смотрите, как я шел.
Светило солнце, приветствуя меня, словно князя Игоря.
Я шел по проспекту имени местного комиссара, лютовавшего в Великую революцию во имя народа, а славный, в общем-то, народ, относительно недавно искалеченный революцией (официальная версия постсоветского периода), пер на меня.
Я несгибаемо сближался лоб в лоб с опарышами, размахивая букетом, будто палицей, и свирепо бубнил:
– Я буду счастлив, суки. Вот увидите. Я буду счастлив…
Мирные прохожие шарахались от меня как от чумного.
Эпилог-некролог
Небрежные записки моего друга стали памятником нерукотворным.
Кто мог ожидать подобного?
Нелепая, трагическая случайность оборвала жизнь Жени, с которым меня связывала судьба, а возможно, и кое-что побольше. Мы морочили друг друга, прятали свои чувства за иронией, но любили друг друга – бесконечно.
Я оставил роман в том виде, в котором мы с Женей смонтировали его, потешаясь над собой, миром, волей и войной. Я корчил из себя шута, он корчил шута, а все оказалось серьезно. И теперь меня уже мучает мысль: кто виноват в том, что громада трака «Рено», за рулем которого находился некий иностранный подданный, просто подмяла под себя осторожный подержанный мерседес, настигнутый на кольцевой дороге близ поворота на Минское море?
Грузовик вез продукты, чтобы кормился огромный город, Женя ехал по своим личным делам… Нелепая случайность?
Говорят, мерседес потерял управление. Возможно. Что значит, однако, «потерял управление»? Боюсь, это вопрос не столько технический, сколько философский.
Не хотелось бы заканчивать на грустной ноте, но сама жизнь заменила условный эстетический финал на обыкновенную трагедию.
Считаю своим долгом сообщить кое-какие сведения.
Гроб с телом покойного находился в квартире Вероники Николаевны. Эта великая женщина порядочно постарела за те сутки, когда она в последний раз видела своего Женю. Выглядела она несколько странно. Приличное траурное убранство было к месту и к лицу, разве что резали глаз вызывающе сверкающие бриллиантами сережки. Солнце заливало комнату (несчастье произошло вскоре после его любимого праздника Дня Победы, 13 мая, накануне дня рождения), посредине которой стоял красный гроб, сплошь обложенный тюльпанами. Народу пришло неожиданно много. Места всем не хватало. Несколько часов простояла рядом с Женей Кристина, непрерывно вытирая слезы. Появлялись и исчезали никому не известные потрясенные женщины и мужчины. Вообще собравшиеся были незнакомы между собой.
Рядом со вдовой сидел ее сын Иван, раздавленный горем. Поодаль стоял скорбный Владимир Бах с невестой, совсем еще юной неправдоподобно типичной белоруской, испуганно ухватившейся за руку своего повелителя и уже, отчасти, покорного слуги. У нее были длинные светлые локоны, голубые глаза – таких девушек, казалось бы, просто не осталось в природе. Где он ее отыскал? В том же углу маячила опухшая с перепоя физиономия Федора Мухи, в гуще событий находился и ваш покорный слуга. Лично я не мог смотреть на каменно застывшую фигуру Вероники Николаевны и ее каменно бледное лицо. «Ужгород» был представлен в лице врача-реаниматора и учителя лицея. Никто не снял посмертной маски с усопшего. Не было почетного караула. Ни одна из газет не напечатала некролога. Все это указывало на слабые социальные связи покойного.
Впрочем, не обошлось и без мистики: Государственный оркестр Республики Беларусь (под управлением Г. Финберга) исполнял непонятно откуда звучавшую изумительную мелодию Федора Мухи.
Похоронили моего друга на том же невыдуманном кладбище, где покоятся останки некоторых известных вам персонажей.
Мир праху твоему, дорогой Женя.
Упокой, Господи, его мятущуюся душу.
Бенедикт Вензель
Послесловие
Художественное чутье подсказывает мне, что невозможно обойтись без некоторых дополнительных сведений, которые по техническим причинам не попали в предисловие. Спешу наложить последние штрихи, так сказать, довожу до совершенства по мере возможностей рукопись.
Когда я еще раз (уже второй) внимательно просмотрел роман, готовый к выходу в свет (первый раз я читал письмена Евгения Николаевича, и не очень-то вник в смысл), то вдруг обнаружил, что отсутствует портрет главного героя. Это скандал и нелепица. Я не желаю быть авангардистом, автором подобной сомнительной новации – герой без портрета; это будет похлеще, чем пресловутый черный квадрат. Посему вот вам его портрет.
Рост не выше 170 см., волосы седые, довольно густые. Прямые. На вид лет 40–45. Невыразительное лицо, я бы сказал, отсутствие всякого выражения присутствовало на его лице. Я однажды представил его своей коллеге Стэлле Сучко-Коронадо, 35 лет, тонкому искусствоведу, женщине крупной и напористой (Людмила Потаповна ее знает), и она, уже в отсутствие Евгения Николаевича, отозвалась так: «Ты знаешь, Диктоша (уважительно-ласкательное от Бенедикт – Б.В. ), у этого мужчины умное и открытое лицо. Но на холст не просится». Вы слышали? Не просится. Не правда ли, сомнительный комплимент в устах утонченного знатока живописи?
Или вот еще прелюбопытное свидетельство. Мой близкий друг, скульптор волей Божию Макар Шилобреев, Лауреат Государственной премии, тот самый, работы которого украшают многие даже и весьма отдаленные уголки нашего замечательного города, не говоря уже о частных коллекциях знатоков (в частности, на моем письменном столе возлежит прелестная деревянная наяда, родившаяся под резцом Мастера; ее бы, увеличенную, ближе к Свислочи, под бочок Большому оперному…), после пятиминутного знакомства с Евгением Николаевичем без обиняков заявил тому: «У вас в лице что-то есть, но скульптурными средствами это выразить невозможно». На что Евгений Николаевич смиренно ответил: «Да, я не герой». Присутствовавший при сем писатель Ж. Романюк, известный своим пристрастием к экзотическим персонажам, пронзив взором скромную фигуру моего приятеля, изрек: «М-да-а… Герой не моего романа». Евгений Николаевич смутился и признал: «Мне далеко до Хуана Антонио. Я вас понимаю».