Выбираюсь на остановку, холод нестерпимый. Надо вернуться к тебе – а как, как будто не с чем. Стою повесив голову, пинаю снег. Дымное от туч, почти ночное небо. Красной мазней светится вывеска гипермаркета. «Еда-то у тебя есть, может, купить чего?» – «Да нет, ну возит же доставка». А я в снегу, только людей пугать. Ухожу с полными руками, возвращаюсь с пустыми.
Вот оно – пустота. Я чувствую пустоту. В руках пустота, в небе пустота. Но ведь ты есть, и ты меня ждешь. Пустота не бывает долго.
Номер твоей квартиры я теперь хорошо помню. А нет, чужой голос, простите. Вторая попытка.
– Лера, это я.
– Ты все уже, да?
– Да.
– Уходи.
Тишина. Набираю снова.
– Лера, сорвалось. Что ты сказала?
– Езжай домой, Жень.
– Почему?
Тишина. Набираю снова.
– Лера, впусти меня, пожалуйста.
– Хватит звонить, ребенок уже орет.
– Лера, пожалуйста!
– Хватит!
Продолжаю, трель без ответа. Оборачиваюсь, идет какой-то мужик. Мне повезло, я внутри подъезда.
Стучу в дверь.
– Кто?
– Лера, дай хоть взглянуть на тебя.
– Убирайся к черту!
Стучу кулаками, пинаю дверь ногой.
– Лера!
– Что ты, блядь, устраиваешь?
– Ле-е-е-ра-а-а!
– Я звоню ментам!
Бьюсь о дверь головой, в квартире орет младенец. Лера проклинает меня страшно, слов не слышу, понимаю смысл. Голова соседа напротив шлет меня куда подальше, опять что-то про ментов. Ты ж такой сильный мужик, ну, ударь меня, вышвырни. Какая же темень вокруг, господи, какая же темень!
Едва помню, как ухожу. Пешком в сторону дома; тело немело на крепнущем морозе. Спустя какое-то время меня вернула в реальность боль в голове. Привкус еще какой-то дурацкий во рту – может, сотрясение? Стою, долго туплю в смартфон, пытаюсь понять, куда вызвать такси. Пока жду машину, окончательно леденею. Дорогой домой смотрю на огоньки – что за нарядный, предновогодний город! Отрубаюсь в пустой квартире, в ознобе, в горячке.
А утром мне все стало понятно. Знаешь, милая, можешь меня не впускать вовсе. Это нормально, что ты меня выставила – ну зачем я вообще в твоей чистоте и порядке? Грудничок твой подрастет и станет похож на златовласую куколку. Боря высокий и сильный. Через годик с тебя спадет лишнее, и ты будешь хороша и красива, как на той фотографии. Как на той фотографии, на которую я гляжу со смартфона. То было лето, то было море. Днем мы миловались в палатке в лесу. Просто болтали и целовались, я запускаю руку в твою гриву, ты закрываешь глаза. Снаружи позвали, бог весть, знакомая настраивала зеркалку и захотела снять портрет. Ты нырнула в лес, ты растворилась, чужой голос говорил тебе опустить подбородок пониже, может быть, улыбнуться. Сил вставать к тебе в этом мареве не было совершенно, и я просто жду, когда ты вернешься, чтобы потом, проснувшись паскудной ночью, смотреть на твою фотографию, где ты, такая злая по сути девочка, может быть, психопатка, жестокая тварь, злая собака, с помятым от нежности, родным, страшным лицом, смотришь в объектив всего одну секунду, чтобы снова вернуться в мои объятья.
Вершины
Вон в тех деревьях я нашел девчонку. Сутки мыкались по оврагам и лесопаркам, клеили ориентировки, гудели в сети. Споткнулся лучом фонаря и осел – горло истыкано, шорты затоптаны, лежала пару дней. Рядом появились люди, кто-то дал мне воды. Трясло.
У зверей так не бывает, это люди горазды. Непроглядная жизнь, без любви и жалости. Далекая, чужая, не моя.
Моя рядом, в золотом свете. Сквозь стекло, в пляске отражений она выглядит восхитительно огромной. Нежный рот приоткрыт, подбородок сложился в несколько белых упругих валиков, тоненькой струйкой стекает прозрачная сладкая слюна. Открываю дверь и слышу мерный храп. Алена дремлет сидя. Снежная вершина в сугробах молочной белизны. Кладу голову на расплющенную, растекшуюся ляжку. Забывая дышать, смотрю, как дышит она. Сатиновый халатик – индивидуальный пошив – добавляет молоку проблеск жемчужного глянца. Непомерная, нечеловечески огромная грудь раздается, как капюшон кобры. Алена морщит лицо, медленно открывает глаза и фокусирует взгляд на мне:
– Дорогой, а эклеры остались?
Вчера весы показали счастливые сто сорок. Я всмотрелся в дрожащую стрелку, пошатнулся, прошептал: «Выходи за меня». С достоинством горы она сошла с весов, белокурая, голубоглазая, ангел и облако, сливки и мед. Улыбнулась легонько, выдохнула: «Да». А потом ванная. Встала на четвереньки, взбил мыльную пену на ее коже, прошелся между складок, смыл теплой водой. Скользкая, в мелкой росе, Алена оперлась на меня. Если б поскользнулась и рухнула – убила бы. Счастливая смерть. Я обернул ее пушистым полотенцем, неспешно ступая, пошли в кровать. Дал отдышаться, разделся, лег рядом. Хотел ее невозможно, но Алена тут же заснула, такая большая и беспомощная. И не заметит, если потрусь о бедро. Кожа, пересеченная картой растяжек, подрагивала мелкими волнами. Я вжимался сильнее, врастал в нее телом, сладко корчился. Наконец затих. Мягкая ласковая рука погладила голову – разбудил все-таки.
Не помню, чтобы когда-нибудь бывал так счастлив. Но стремление к большему зудило, лишало сна. Бывало, перед рассветом выходил на балкон. Мучился сизой далью, брал сигарету, потом другую. Алена весит сто пятьдесят, сто семьдесят, двести. Как и все совершенное, неподвижна. Недосягаема для зла внешнего мира. На кровати для меня остается только узкая полоска, и я засыпаю, как младенец.
Только капризы вырывали меня из лучистого оцепенения. Началось с малого – она постоянно жаловалась. Суставы, живот, одышка – бог знает что еще выдумывала, пока я на работе. Слушал внимательно, кивал. Как-то заметил, что голос совсем тонкий, и поразился контрасту с ее гипнотически низким храпом. Предлагал еду, и Алена тут же прекращала все глупости, жевала. Затем легонько отрыгивала и забывалась в дреме. В такие моменты она была только моей.
– Я не могу есть! В кишках одни камни! Болит уже дня три. – Она пищала так, что резало уши.
Делал сочувственное лицо, не унималась. Нашел что-то, развел в воде, дал. Приказал пить. Она глядела в упор и не двигалась. Повторил громче. Повела подбородком, будто очнулась, моргнула, опустошила глотком. Хорошая девочка. Минут через двадцать спросил, что она хочет из еды. Горячие сэндвичи, куриные ножки в панировке, шоколадные кексы, шоколад, какао – обычный заказ. Доставка приехала быстро – нас запомнили и старались угодить. Алена впивается зубами в хрустящую куриную кожу и блаженно жмурится. Пока жует, на лбу выступает пот, под мышками растекаются темные болотца. В углу кровати растет гора пластиковой тары.
– Помоги встать! – утробно мурчит она.
Наваливается на меня, поднимается с торжественной медлительностью, пыхтит. Дверь уборной захлопывается, я привык, что это надолго, и чувствую неладное не сразу. Стучусь, в ответ молчание. Дергаю ручку – закрыто. Бью ладонью и зову ее – ничего. Пулей несусь за отверткой, откручиваю ручку, открываю, вижу – склонилась на коленях над унитазом, выпятила пухлые губы. Бурой гирляндой изо рта тянется рвота, пахнет непереваренным, острым.
– Так ты, значит… – в беспамятстве тяну за волосы, бью по безвольным щекам, кричу. – Специально все это, да?
Голова Алены падает на грудь. Не отвечает.
– Оставить тебя здесь на всю ночь?
Смотрит в пол.
– Нет или да?
Качает головой. Подбородок и щеки мокрые от слез. Что делать, люблю. Поднял кое-как, обмыл лицо, дал воды. Когда легли, тут же уснул – устал. Утром чмокнул в лоб, ушел работать, все думал, как она там. После обеда объявили новый поиск – девушка, двадцать два года, рост средний, телосложение хрупкое. Я доброволец-поисковик уже два года. Не могу быть в стороне, когда другим плохо. Закончил с работой, плюнул на все и пошел помогать – ну а что, у меня рука легкая. Ближе к полуночи вернулся, смотрю – Алена сидит в одном ботинке в прихожей, ревет.
– Далеко собралась, а? Отвечай!
– К маме.
– Нужна ты больно маме!
Отобрал смартфон, довел до кровати, закрыл дверь. Придавил шкафом, чтоб наверняка, – пусть подумает в одиночестве. Сам остался на кухне, с кровоточащим сердцем – бедняжка совсем одна, без ужина. Просмотрел телефон – ничего. С матерью недели три не говорила, других подозрительных переписок нет. Выпил валерьянки, успокоился. Пусть сама все поймет. Так будет лучше. Свернулся на складном диване, прислушался – тишина. Стальная женщина. Вечером обошел ее любимые фастфуды, заглянул в кондитерскую. Отодвинул шкаф, отворил дверь, зажмурил нос – оправлялась в таз. Растрепанная, с тяжелыми тенями под веками, Алена смотрела в одну точку. Открыл окна, поставил перед ней пакет с едой, спросил:
– Любишь меня?
Вяло разжала челюсти, что-то пробормотала. Взял пакет, достал соус, обмакнул картошку фри и отправил в рот. Проглотил, повторил вопрос. Ее глаза заблестели, тело задрожало, твердо и уверенно, что есть мочи она ответила: «Да!» Я распаковал большой, еще теплый бургер и прислонил к ее губам. Капал соус, валилась зелень, с подбородка свисал сыр. На следующий день мы подали заявление в ЗАГС.
Труп девушки нашли за гаражами, у школы. Тощая, как мужик – и кто позарился только? Алена расстроилась, но ненадолго:
– Ну уж мне-то бояться нечего. Я на улице полгодане была.
Добровольцем я больше не выходил.
Змея
У Тани два худых пегих хвостика, содранные коленки, желто-зеленые, как у рептилии, глаза, родители-наркоманы. В мартовскую метель ее беспутная мать постучалась в дверь, попросила, кажется, соли. Пока взрослые переговаривались на пороге, Таня зашла в квартиру и стала со мной играть.
– Останется у вас?
– Пускай.
В тот день мы катали машинки по полу, и Таня устроила гараж под креслом, чего я сделать прежде не догадался. Веселая Таня, выше локтя и над коленом налитые, сочные синяки.
– Попроси маму покушать. Только не говори «Таня хочет», скажи «мы хотим», понял? – шипела она на ухо.