– Девица попроще прислала бы себя топлес.
Катя смеется, невольно сжимая кулаки.
– Правда, что ли? – переспрашивает Коля с блеском в глазах.
Докторша из Норильска рекомендует глазные капли, школьница из Ханты-Мансийска играет для Коли на скрипке, бездельнице из Новосибирска он рассказывает сны. Коле снится, что он рыцарь, конь его верен, а вера в Иисуса крепка. Коле снится, как он пьет водку в эмигрантском кафе и бранит красных. Коле снится, что текучая, клубящаяся тьма поглотила его без остатка, а затем вспыхнула и превратила в камень. Он вскрикивает во сне, и Катя долго гладит его голову, приговаривая:
– Спи, мой хороший.
Лето в семь вечера еще безоблачно и голубо. После долгого дня неотложных ничего не значащих дел Катя снова в квартире. Коля отменяет уже третий визит в ЗАГС, страшно занят, да и пошлину платить некогда как-то, то одно, то другое. Кто-то из подружек советует Кате подавать исковое в мировой, Кате неловко, но выхода нет. Теперь дело сделано, и Катя открывает входную дверь с легким танцем – в этом вальсе ведет она.
Катя встречает пустоту. Следы возни, обувные коробки потрошками наружу, шифоньер опустел, цирк уехал.
На полу у софы голубая сережка-кисточка шепчет: «Пока, Андрей». Катя ложится на пол и глядит в потолок, двигаться невозможно, потому что воздуха больше нет, тут цемент. Тонкая ножка мольберта зовет взглянуть выше, и Катя узнает, что Нойбергский монастырь растворился в небытии так же, как и герой картины.
– Удрал с неоконченной, – сокрушается Катя под нос.
Пыльные зайчики в углах мастерской вторят Кате, на небо спускаются сумерки, цемент застывает и расходится кракелюрами трещин. Катя лежит на полу и ревет.
Неделю спустя Катя решает убраться. Завязывает волосы в пучок, мучительно долго елозит тряпкой по горизонталям, сбивает крошку-паучка в укромном уголке. Хаос никак не преобразуется в космос. То тут, то там попадаются Колины вещи – виниловые пластинки в ожидании так и не купленного проигрывателя, перламутровая запонка с навечно отломанной ножкой, фотография в рамке, спрятанная поверх книг, – Коля в бог весть откуда добытой казачьей форме вытягивает ноги у кладбищенского столика. Катя все просила рассказать, как так вышло, получала в ответ только:
– Искусство, тебе ли не знать.
Теперь с этим кончено, нужно вынести все. Ничего не получилось, потому что место загажено. Земля иссохла родить урожай без конца, ей нужно вздохнуть, пожить для себя. Катя выносит пластинки в тамбур, бьет ладошками по бедрам – еще чуть-чуть, и будет совсем хорошо. Остался шкаф, сундук со сказками. Открывает с опаской.
Маленькое черное платье, которое она забросила пару лет назад и снова ожившее с появлением Андрея, теперь безнадежно одиноко. Колины свадебные туфли – царапнул нос у входа в ЗАГС и сокрушался весь вечер. Жестяная шкатулка, обитая алым атласом, с причудливым золотым замком, – что в ней хранит Андрей? Катя, хоть убей, не может вспомнить, и ключ ей никогда не попадался. Бестолково ковыряет ножом со стерильным выражением хирурга. Пробует провернуть замок крестовой отверткой – мимо. Трясет – будто пустая, но что-то в ней есть. Когда борьба становится невмоготу, Катя изо всех сил бросает шкатулку в стену. Крышка с лязгом отходит, но замок еще держится. Катя выламывает его с мясом.
Алые стенки, алое дно. На складках атласа фотокарточка исподом вверх. Крупный, знакомый до тошноты почерк. Читай по слогам: «Люблю». Переверни фото и взгляни Горгоне в глаза – горошек вуали, красные губы, ненавистная Колина улыбка.
Спустя пять лет местный пивовар заказал Кате портрет своей бабушки в костюме феи. Густо накрашенная старуха в золотой раме напоминает мужчину.
Сказка
В пустом доме у скандинавского леса лежит мальчик с простреленной головой. Вечный Малыш, ожидающий Карлсона в стокгольмских сумерках. В раскроенном черепе алое варенье – прилетай скорее, дружок, пошалим. Ножичек, которым я резал руки, пока ждал тебя, оказался слишком тупым, никуда не годным, таким не поиграешь как следует. Нужно стрелять. В конце предложения жизни восклицательный знак – дробовик.
Малыша находит друг, таращит глаза: «Дела». Несется за полароидом, трясущейся слабой рукой перекладывает нож и ружье – пусть будут в кадре.
– Улыбочку! – блеснула вспышка, в пятнах варенья на полу дрогнула черная тень.
Малыш спит. Приезжает полиция. Карлсона все нет.
Где-то в России, лет пятнадцать спустя в убитой однушке на окраине лежит точно такой же мальчик. Туго спеленутый в покрывало, он слабо ворочается во сне – что-то неладно. Добрый друг пинает его под ребра:
– Куда на спину? Захлебнешься!
Малыш ежится, разок трепыхается всем телом и затихает. Друг наклоняется, зависает в теплом облачке с газированным запахом рвоты. Фух, дышит. Малыша бьет спазм, изо рта лезут коричневые пузыри, стекают по подбородку, ляпают на покрывало, пол.
Годы идут, а они все падают с неба. Соскальзывают со спины Карлсона и разбиваются о реальность.
Вовсе и не Малыш, а Гамлет со свиной головой вместо Йорика. Гитары и ударные звучат так, будто в голове колошматят одной шпалой о другую. Искры, звон, слишком много всего, чтобы отличить, где звук, а где свет. Гамлет подхватывает пластиковую баклажку в углу сцены и льет на зрителей бурую жижу. Толпа ревет – это кровь.
Асю таскает на концерты единственная подружка. Обычно Ася зевает у колонны, одна на весь клуб не в черном. Сейчас она смотрит на лица в красных брызгах и чувствует, как холодеют колени. Гамлет кланяется, уже удаляясь со сцены, орет:
– Покайтесь, ублюдки! Да здравствует смерть!
Гамлет на самом деле Дима, и он, в общем, милый. Они столкнулись с Асей в туалете клуба, когда он шумно полоскал рот.
– Знаешь, почему у меня зубы черные? Это активированный уголь. Попробуй пожевать, у тебя тоже такие будут.
– А зачем тебе черные зубы?
– Чтоб быть похожим на труп.
Он оборачивается. У внутренней поверхности губ запекшиеся черные полоски, по выбеленным щекам стекают остатки грима – как смерть красивый.
– А где ты взял столько крови?
– У драммера тетка мясом на рынке торгует.
И ведь перезвонил. Дурацкие, школярские просиживания штанов на лавочках в парках. Долгие разговоры – Ницше и Шопенгауэр на коленке, будто списанные со шпаргалки. Мифы и легенды скандинавских народов:
– Вокалист сначала вскрылся, потом шмальнул в голову из дробовика. Двадцать два было, я уже старше, аж стыдно. Труп нашел гитарист, они жили тогда вместе, сфоткал, вызвал ментов. Мозги собрал и с капусткой пожарил, ну, так говорят. Фотка с простреленной башкой потом по фанатам разошлась, даже пластинка с ней на обложке вышла. У меня есть переиздание, покажу, когда в гостях будешь.
«Пойду я к тебе после таких историй, как же», – закатывала глаза Ася. И ведь пошла.
Ася любила сказки. В девять лет ей расхотелось играть с другими, стало скучно. Летом в деревне листала книжку с картинками, зевала, маялась, пока за поворотом очередной страницы не встретила круглого, небывалого, колючего до пушистости ежа. Рисованный еж смотрел черно и мудро, будто знал все на свете. Втайне от взрослых Ася вырезала картинку и приклеила ее к исподу старого письменного стола – у ежа появилась нора. Ася ныряла в нору, когда хотела поговорить или помолчать, а еж все понимал.
Как-то на прогулке зашуршала трава у дорожки, Ася мотнула головой и увидела настоящего ежика.
– Поймайте его мне, поймайте! – умоляла взрослых Ася.
Отговаривали, упросила. Дальше жили с двумя ежами. Нарисованный верно слушал, настоящий топал ночами и шкодил. Наскучил быстро, но обратного хода давать было нельзя, Ася терпела. В конце лета уехали в город, оставив ежей на попечение бабушке. Рисованного чмокнула на прощание и обещала вернуться, на настоящего даже не глянула.
В октябре пришло письмо – бабушка каялась, не уследила. Еж в спячку впал, улегся в печку, а тут подморозило, топить пора. Выскочил ошпаренный, метался по дому, потом затих. Нет больше ежа – напасть какая! Да и дрова прошлогодние кончились, а новые только в конце недели обещают. Пришлось старый письменный стол в топку пустить, все равно другой скоро привезут.
– Пропал еж, пропал, – выла три дня Ася.
Взрослые думали об одном, Ася плакала о другом.
На Рождество Ася получила от Димы тоненькое серебряное колечко. Кругом пировали варвары – гитарист тыкал барабанщика вилкой в голое запястье и призывал половчее продать душу Люциферу, басист печально глазел на Асю и громко жевал чипсы, другие приятели перебрасывали друг другу свиную голову, оставшуюся после вчерашнего концерта. Хруст, возня, рев гитар из колонок – обычная пьяная суета вечеринки. От тычков вилкой у барабанщика пошла кровь, хлопнула дверца холодильника – искали перекись.
Крепко набравшийся Дима лежал на боку под елкой. Ася легонько переступила через него и взяла с полки CD – длинные белые волосы, птичий изгиб окровавленного запястья, между лбом и носом мозги наружу.
Перевела взгляд на Диму – поза та же и волосы те же, только мозги пока на месте.
Ася любила сказки. Страшные – тоже. Мертвого Малыша она собрала по фан-сайтам, по кусочкам. Он состоял из дохлой вороны в пакете, вонь которой вдыхал перед тем, как запеть. Из битого стекла и кровопотери, такой, что со сцены уносят врачи. Из истлевшей в земле одежды, надетой на белое, еще живое тело. Из неутолимого одиночества. Из последних слов: «Я не человек, все это просто сон, и скоро я проснусь».
Живой Малыш был похож на мертвого, как кенотаф на могильный холм. Там, где раньше была настоящая смерть, осталось только ее подобие. Ася смотрела все тот же спектакль из раза в раз. Чудеса и чудовища поистаскались.