И тут на дне проруби с ледяной черной водой блеснул серебряный ключик – догадка.
Принц и принцесса женились в мае, плевав на суеверия. Родители настояли на свадьбе с фатой, белым платьем и банкетным меню. На фотографиях Дима прямой, с крепко сжатой квадратной челюстью, волосы гладко убраны в хвост. Ася рядом, бледная, вроде с улыбкой, но в глазах будто пробегает мышиная тень. К концу вечера из балагана их похитили варвары. Шутки ради поперлись на кладбище среди ночи, Ася только сменила туфельки на чьи-то растоптанные кроссовки. Шли парадом, всемером, по главной аллее, только успевай подбирать подол. Сначала старались потише, к рассвету кто-то достал губную гармошку, пустились в пляс. От горизонта и до горизонта топорщились кресты, наливался алой кровью рассвет.
Вышли окольными путями, через поле – вот-вот проснутся могильщики. Расстались у дороги, уже в черте города.
– Это вы свадьбу всю ночь гуляли? – Любопытный, как положено, таксист зыркал в зеркало на Асю и Диму.
Промолчали. Ася только провела рукой по разодранному подолу белого платья.
Дима отрубился, как был, в рубашке и брюках. Ася еще покрутилась у зеркала, легла рядом. На дне мутной дремы сверкнул серебряный ключик. Сквозь сон Ася потянулась к нему рукой, нанизала на палец. Проснулась.
Длинные белые волосы, приоткрытый провал рта – Дима спит здоровым сном мертвеца. Медленно, с какой-то змеиной нежностью Ася опускает ему на голову подушку и наваливается всем телом. Он трепыхается, как рыба на песчаной отмели, пытается сбросить Асю с себя, не может. Пара долгих минут борьбы, раскрасневшиеся мокрые щеки Аси, усталая боль во всем теле. Оказалось, чтобы полюбить мертвого принца, его нужно сначала убить.
Десять
Когда ты умер, мы остригли волосы. Смерть твоя, страшная, египетская, пришла неожиданно. Смыла со сцены жизни, как дождичек в четверг. Мы вжались в бархатные кресла, зажмурили глаза, стиснули челюсти. Пытались не быть вслед за тобой – и не смогли. Десять твоих бывших жен, девять усталых тещ, трое слабых детей. Последние пара приятелей несут гроб у головы, у ног уже какие-то наемные. Черным космосом затянутый, бестобойный мир, горькая сирота, сирая безотцовщина – вот что без тебя стало. Впрочем, пока ты оставался с нами, было намного хуже.
Лисица моя, синица моя, да где там синица, журавль, конечно. На небе журавль. Я седьмая, после меня еще трое. С восьмой застала тебя в ванной, на заходящейся негодованием стиральной машинке.
– Сломайте мне еще! – сказала грозно, пока она соскальзывала, прикрывая грудь нестираным полотенцем.
Выпроводили как-то, сели на кухне. Поцеловала в левый глаз, затем в правый. На следующий день подали на развод. С восьмой все кончилось через месяц – забытый на тумбочке смартфон, третий размер девятой. С этой держались долго – много работала, командированная. Десятая, в духах и платьях, явилась к ней сама. Сначала скалилась, потом рыдала и грозила самоубийством. Она же и толкнула тебя в окно, собрав свои тщедушные силенки в грозовую ярость. Посадили, конечно. Вместо десятой с нами остриглась несбывшаяся одиннадцатая. Хорошая девка, до счастья голодная.
Жутче нее плакала только первая – женились молодые, пузатые, с двойней. Дети теперь подростки – мальчик бегает глазами по женам отца, в черном хороши, горе стройнит. Да где тебе там, детеныш, с таким-то маминым бычьим профилем. Слава богу, девочка пошла в отца. Хоть что-то в мире осталось ладное, фиалковое.
Все началось с буквы «ф», она моя любовь, а вовсе не ты. Фабула, фея, фарфор – бархатное фиолетовое фырчание, а не слова. Ладно уж, Фетисов, жаль, не Фёдор, фатальный мой фаворит. За завесой фатина ты далеко, а «ф» ближе некуда, на кончиках губ. Только выдохни, как тогда, на свадьбе, целуя тебя под ивой. Вдали от глаз невесты, моей лучшей подруги, шестой.
– Сдурела, Настя? Больной он, – говорила ей с самого начала, а она все равно позвала дружкой.
Подумаешь, шестой брак в тридцать пять. Когда на небе полыхает любовь, ангелы падают, спалив крылья. Летят сквозь радугу, меняют конфигурацию аксессуаров на голове, обзаводятся штучками между ног. Седьмой брак в тридцать шесть, смерть в сорок. От платья я отказалась, уж больно тошно было помнить Настино. Но что уж теперь, свое горе несу, как самурай – честь. Позор смыт кровью, навеки. А веки у тебя были дивные, с прозрачными ресницами, хотя сам брюнет. Что-то неуловимо кроличье, красноглазое, беззащитное. Тебе бы расстреливать кого на краю рва сиплой осенью – было б нелепо и так красиво.
Вторая появилась с жутким скандалом. Верещали младенцы, рыдала первая, тесть-военный затеял разговор:
– Мало ли баб, а вот семья, дети – то дело.
– Ну ты знаешь весь этот мужицкий треп, – говорил Фетисов, отправляя в рот шоколадную конфету. – А я не могу больше, когда любовь прошла, просто не могу. Он ведь и военкоматом пугал, и морду грозил набить. Ну я зассал, конечно, а назад не сдал, нельзя назад было.
– И седьмой раз нельзя будет?
– Да не будет седьмого раза.
Проглотив конфету, Фетисов щурился от удовольствия. Отворачивался к окошку, встречал глазами метеорит окурка, щедрый звездопад от скучного соседа сверху. Кто б знал, что звезда упадет, загадала б желание. Так и «не будет» сбылось бы. Толкнула бы вниз, не дожидаясь десятой, – падал бы ярче всех.
Но виновна не я, и понурая вторая бредет рядом со мной сквозь выжженную кладбищенскую аллею.
– Мы ведь сами дети были, а тут еще эти маленькие. Такой мразью себя чувствовала, не могла в зеркало смотреть. Он умилялся сначала, только с совестливыми можно дело иметь, говорил. А потом мама увидела его с третьей на набережной. Кусают хот-дог по очереди, между ртов лук свисает, амуры в небе танцуют.
Что уж, милая, оправдываться, у нас все хороши. Четвертая вообще сестра третьей, спасибо, что не мама с дочкой.
– Удобно, с новой тещей не сживаться, – хохотал Фетисов.
Весь наш брак под моей грудью водили хороводы ледяные жабы – прошлые и будущие измены. Курила по пачке в день, когда могла, ревела. Выворачивала карманы, заглядывала в телефон, нюхала рубашки, голую шею нюхала, когда только приходил – нет, дорогой, не вынюхиваю, просто люблю твой запах. Когда чудилось неладное, закрывала глаза – ваниль-то от выпечки, конечно. Ты же так любишь сладкое, Фетисов. И потому черви сожрут тебя раньше, чем я перестану плакать.
По результатам года с четвертой забеременела пятая. Фетисов в таких случаях женится. Малыш получился неправильный и крикливый – в крошечном теле постоянно ворочалась боль.
– Полгода не спал, ни во сне, ни с женщиной, – вещал Фетисов, честный, как испарина на стакане с ледяным спиртом. – Держался как мог. А тут Настя, ты ж знаешь Настю.
Да никто никого не знает, любимый. Так, покажется разве, в башке предохранитель щелкнет, чтоб с ума не сойти. Была бы я шестой, седьмой бы стала она – это наверняка. К концу брака казалось, что на каждой из предшественниц была жената я. Первая училась лучше всех в группе, пока не забеременела. Вторая сносно пела под гитару, но Фетисов этого не выносил. Третья готовила кулебяку и часто возилась по дому. Четвертая любила мясо с кровью, но падала в обморок, если при ней прихлопнуть комара. Пятая спала в бигуди. Шестую умоляла при мне не обсуждать. Счастье было поймать тебя с восьмой – так встречает пулю лбом проигравшийся дворянин. Правда, стиральную машину пришлось продать – от ее звуков так стыдно хотелось удавиться. Девятая все похороны в телефоне – работа не ждет, понимать надо. Десятая готовится к конкурсу красоты среди зечек. Несбывшаяся одиннадцатая причитает у твоего креста на коленях.
А я просто пишу тебе письма, Фетисов, пока Филатов, мой новый муж, спит.
Медсестра
Старая двушка с фотостеной альпийских лугов. На письменном столе дремлет лысая кошка в розовой жилетке. В кровати свернулись калачом два седеющих той-терьера. Любовь всей моей жизни верхом на подоконнике бренчит на гитаре. Дзыкает замок, скрипит ключ, на пороге появляется женщина.
– Славик, блядь, я же просила при мне девок не водить. Луга на стене хороши, зелены, могучи.
Костей у тебя, что ли, в теле нет? Как же нет – что же тогда ломается? Ты ведь и не орал толком, болтали по видео, гантеля, почти банановая кожура. Вместо пальца на левой ступне теперь чернослив, перелом. Славик выйдет гулять через месяц, проваливайте, ребята.
Тут и так ноябрь, и люди не люди, Орфеи и Персефоны по пути на каникулы в ад. А без тебя этот месяц – как глаза выколоть. Полгода кряду к тебе домой нельзя. Мало ли, трупы человек в морозилке хранит, кого волнует. А тут выяснилось – жена. Крышка кастрюли захлопнулась, вода забурлила, в жирном кружке всплыл кусок мяса, отставший от белой кости. Время закончилось, пришла смерть.
Но ведь будет и солнце, и синева, и вата Господня, космосом подсвеченная. В космосе такая темнота, головой не поймешь, может, что-то поймаешь сердцем. А на юге светло, и румяные праздники дней триста в году. И небо без краев, берегов и смысла, серое и синее, черное ночное, акварельное рассветное, спелое закатное – точь-в-точь моя любовь. Что уж, рассказывай, как так вышло.
Тебя вскрыли, и ты лежал. Длинный, как змея, весь в каких-то трубках. Только и веса, что эти трубки, осталось, немного кожи, глаза. Рядом мама, школьный друг. И все. Утка, иголки, таблетки, утка – непростительно крошечный мир. Потянуться рукой, отрубить аппараты – партия кончена, расходимся. По периметру палаты скользит очередная фигура в белом. Вечером они уйдут, и нужно закончить. Восемнадцать – не так уж и мало. Прошло целое детство, мелькнула кромка юности. Фигура в белом отделяется от стены и что-то говорит. Ты отвечаешь. На следующий день она снова говорит с тобой. У фигуры появляется имя. Прошлое и настоящее, тридцать лет одиночества. Ямочки на щеках, теплые руки.