Пару дней спустя пришли новые новости о трагедии. Дверь в студии была заперта изнутри. Голая женщина лежала поверх своей голой дочки, обе с ножевыми ранениями в грудь. Вокруг кавардак из матрасов, каких-то тряпок, мусор. Мертвый кот и отощавшие два живых. Расширенное самоубийство, возможно, ритуал.
Когда убивают других – это нарушение порядка. Вот шла жизнь, плескалась речка, а ее обрезали, поломали. Когда убивают себя – это все-таки право. Ей просто надоела эта снулая жизнь с ребенком. Тусоваться в аду с демонами веселее, чем на съемной квартире. Грешники в котлах рыдают смешнее младенца в люльке.
Может, однажды я придержала дверь, пока она шла с коляской, она даже спасибо не сказала. Или сказала. Крошечная, ничего не значащая секунда. Осквернение моей святой квартирки в веках. Эх, отдала бы хоть кому дочку. Была бы жизнь, не самая счастливая, но жизнь. Лучик солнца сквозь зелень листвы – что еще тут стоит дороже? Мясо, выпивка, любовь?
Младенец, конечно, в раю, бедная эта женщина, растопырив ресницы, шарится где-то по уровням ада. Ей все интересно, все мило и хорошо, она наконец дома. Ее кожа слезает от жара клочьями, она улыбается разорванным ртом. Алое женское месиво, может быть, волосы еще длинные. Висят по обе стороны лица, свалялись прядями, как чурчхела. Но ад есть ад, и в этой идиллии муки проступает настоящая, животная мука, от которой невозможно отмыться. Женщина ищет дочку, мыкается, воет. Плевок кислоты в лицо как трогательный детский поцелуй. Шипение кожи под ним – его непоправимое отсутствие.
От одиноких вечерних бредней меня отвлекала только привычка нового соседа в гостинице. Каждый вечер он методично колотил в мою стенку мячом-попрыгунчиком, держался где-то час. В этот час ничего не оставалось, как на эту самую стенку лезть. Бум-бам-бум, а я еще жаловалась, что одна. Непрошеный жилец, бам-бум-бам. Кривляется телевизор из холла, стучит стук, шипит в трубах, ну просто ад какой-то.
На третий вечер этой колошматки я прочла интервью бывшего мужа той мертвой женщины. Любили они друг друга лет десять, она училась в архитектурке, у него были длинные волосы. Говорит, что она его спасла, бог весть от чего. Он ритуалил по мелочи, она с ним. Да, могли петушка зарезать, но это ж как свечку поставить, игрушки. Всяк молится как может. Главное, не терять критичность! А потом появился второй, и его тоже надо было спасать, и она его так полюбила. Она забеременела, а дальше какая-то чехарда, кто-то из них с ней жил, кто-то уходил, кто-то возвращался. В результате нескончаемой брачной пересменки она осталась одна. Бывший муж говорит, что любил младеницу как родную, что вырастил бы, кабы отдала. Второй не берет трубку и, наверное, ее бросил. Или бросил всех и окончательно, закопался, зарылся, сгнил.
«Вот так, заведешь второго мужика и попадешь в ад, – думаю я. – Ебаная богема, – думаю я. – Как хорошо, что я не такая, – думаю я. – Да ты охуел стучать мячиком в стенку», – думаю я, в слепой ярости вскакиваю, по пути теряю одну тапочку, гневно бью кулаком в дверь – кто там? Отвечаю, что соседка, дверь открывается.
И это был бы пошлейший гостиничный роман. Ну, влюбились друг в друга, как щенки, а у тебя свои щенки дома. Жизнь ведь и состоит из таких собачьих историй – подумаешь, шашни, в чем важность. Стремные декорации, фотообои с сакурой. Пыльные бархатные шторы прокуривали поколения жильцов до нас. Ты норовишь поелозить голой задницей по покрывалам, но, если задуматься о гигиене, их лучше сжечь.
Что ты тут вообще делаешь? Какие-то путаные объяснения насчет работы. Товарищ ты, что ли, майор? Да какой же майор мне товарищ! Днем занят, вечером – попрыгунчик в стенку, раз-два-три. Может, в детстве тебя баюкали под стук молотка? Сосут же медведи лапу в спячке, вот ты сосешь звуки.
И было и горько, и сладко, ну, нормально как-то было, обычно, пока ночью перед отъездом ты не нашел меня во сне на Северном. Целый квартал свежих могил огородили цветными флажками, вот затейники. Я бы глянула и прошла мимо, но твой голос, мое имя. Смешная, немного захлебывающаяся интонация, будто тебе пятнадцать. Конфетки нашел, решил поделиться. Едим, смеемся. Хорошо-то с тобой как! Флажки колышутся на ветру – поутру ли? Я привычно путаюсь во времени суток, здесь бывает светло и темно, промежуточные градации отсутствуют. Жаль, что я не помню разговора, отсюда я могу забрать только образы, не слова. Скамеек здесь нет, приходится сидеть на земле, она горячая. Да что там, лето. Небо как цветная бумага без аппликаций. Кладу голову тебе на колени, смотрю в кровеносную изнанку своих век. Будто внутрь глаз пустили солнце, и оно светит ярко, как никогда не светило. Становится жарко, под веками ходят всполохи, тени. Катится, тянется непрошеная, жалкая капля по лбу. Открываю глаза, вижу в твоих отраженье пожара. Горит все вокруг по периметру цветных флажков. Нас, как волчат, загнали. Коптят пластиковые венки, дым чернеет, огонь все ближе, красная непроницаемая стена. Жалкая беготня по периметру, но ведь должна же быть какая-то лазейка! Нет же, нет ее. Смотрю на тебя, вот лицо уже рыжее, смотрю в огонь. Как там правильно гореть? Лопнуть глаза, чтоб снизить внутричерепное давление. Потом умереть. Так и придется сделать.
Что-то громко трещит, темнота, искры. Присматриваюсь. В твоем номере какая-то фигня с розеткой, тормошу тебя, мычание, сопротивление, мой пинок. Администраторша заснула, мы звоним и стучим, чтоб разбудить. Она вызвала электрика, он вырубил фазу. Забираем вещи в темноте, уносим ко мне. Спасибо, предупредили, думаю краешком мозга. Искрило неслабо, могло и правда полыхнуть. Розетка у самой двери, а в номере даже окон нет. Вот что делать, когда и вправду горит? Лежать на полу, обкладываться мокрыми тряпками, молиться?
Укладываюсь рядом с тобой, тычусь носом в плечо и понимаю, что ты весь воняешь костром.
Да что обсуждать, когда все понятно. Сонные, растерянные лица поутру, пыльный луч бьет столбом, первое солнце за месяц. Нет сил даже руку поднять, но как-то надо вставать, шевелиться, твой поезд в полдень. Я лежу, вокруг пижамная суета, из номера в номер, туда-сюда, рюкзак надувается, как колобок, вечно что-то не лезет, сопение, блин, блядь. Если бы твое присутствие можно было законсервировать про запас. Зима на носу, и станет так холодно, должно же быть что-то к чаю.
Всплеск руками, случайно запихнул в рюкзак одежду, в которой собирался ехать. Длинное а-а-а, копошение, ворошение. Одежда по всему полу, будто разделся десяток человек. Все в номере становится тобой, чувство, что я где-то в твоей утробе. В желудке, может – где там полости у мужчин? Тайфун стихает, возвращается порядок. Надо все-таки встать, еще завтрак, да и хочу тебя проводить.
На вокзале бессмысленная суета. Твоя стихия, без толкотни и жизнь не мила. А мне без тебя. Верю, что скоро пройдет. Надеюсь. Почему на вокзалах всегда этот запах? Какая-то застоялая жженая резина. Так пахнет мое горе.
– А ведь вкусные были конфеты, – как-то впроброс говоришь ты, такой вот смол ток от нечего делать.
В одной книжке писали, что всяким дерьмом кормят Адамов Евы. В книжках – врут. Что ж, была рада знакомству! Передавай привет супруге, сучий ты потрох. Какое-то скомканное прощание, не реву, ой, реву. Уебывай уже с моих глаз, командировочный. Как бы теперь не сдохнуть.
Купила новую симку, скопировала нужные контакты, старую смыла в унитаз. Фамилию мою ты не знаешь, я твою тоже. Дел осталось всего на неделю – как их не делать? Буду делать. Можно бы съехать в другой отель, чтоб быстрее успокоиться, но тут оплачено, а денег у меня негусто. Как-то буду терпеть. Не станешь же ты звонить на ресепшен. На следующий день позвонил, не подошла. Это же все, да?
Мое дивное, спокойное Братское. Никакого подвоха, лишь тишина. Деревья как узоры, иней. Здесь тело меня особенно легко слушается, быстро скольжу по аллее, едва касаясь земли, перемещаюсь, куда хочу. Вот гимназистка из музыкального, мертвая дольше, чем была живая, раза в три. Какой-то композитор, у него памятник в виде ствола дерева, болтают, что это масонский. Где-то неподалеку должен лежать один из первых переводчиков Камю, но я его никак не найду, прячется он, что ли. Директор цирка всегда на посту, желтый памятник, желтый цирк. Трое парнишек, которых убило в моем универе лет за двадцать до моего рождения. Чем их там убило, знаниями? Преподавали, наверно, получше. Так ведь и наши не все живы, как-то так вышло.
Полуброждения, полуполет. В конце аллеи движение, шарится кто-то, ну пусть. Нет, стоит на месте, копает. Копает! Ноги бы уносить, но я никого не боюсь. Проскальзываю ближе, да, твой затылок, весело падают комья земли, работа спорится. Могильщик румян и любим.
– На вот тебе. – Тянет мяч-попрыгун из кармана. Что мне с ним делать. Взяла. – Фамилию свою скажешь?
Обиделся, верно, укокошить решил. Теперь простил. Я-то скажу, но ты ж не запомнишь! Запомнил, нашел, написал.
Через несколько дней я собирала вещи и заглянула под кровать в поисках потерянного носка. Носок черти с квасом съели, а вот мяч-попрыгун был вполне себе цел.
Что там эти переписки, скука же смертная. Знаешь, когда почистил зубы, гадаешь, когда сношался. Тоска! Ночные прогулки куда интереснее. Кладбища мои присмирели, ведут себя как паиньки. Пишешь, что это ты все уладил, ну конечно, все ты, болтай больше. Занесет нас еще не туда, как пить дать, лишь бы выбраться. На Братском ты начал стройку: «Нумера будут!» Деятельный и практичный ум. Кто ж тебе возит стройматериал? Ай, да не мое дело.
Я дома, в родительской квартире на окраине. Таскаю к себе Пьерошку, ну, в кукольный театр даму не приведешь. Просыпаюсь среди ночи и несколько мучительных секунд пытаюсь сообразить, кто это. Стекленею средь разговора, вздыхаю невпопад. Пропала Мальвина, невеста твоя, блядь. Да какая ж из меня Мальвина, Папа Карло я, в любой деревяшке родную душу выглядывающий.
Полгода прошли невнятно, но по-своему счастливо. О том, чтоб увидеться в самом деле, речи не шло, и это грустно, но не так уж и нужно. Худшее проклятье «чтоб мне пусто было», ну так вот, теперь мне не пусто. Остальное – помарки, мелкие промахи судьбы. В мае на голову рухнуло новое лето, так у нас и бывает, снимаешь куртку, сразу разденешься до трусов. Наконец появились деньги, жить с родителями на окраине мне в край опротивело. Настало время вернуться в центр, где каждое лето Ростов превращается в Эр Эй. Я стала искать новую съемную.