Пару раз ходила смотреть без толку, все было не то. А тут вот же, в моем доме на убийственно халтурной улице, да еще и недорого. Иду знакомым маршрутом. Низенький мой старый город с перепадами исподтишка. Только расслабишься от соразмерности и гармонии, и на тебя выпрыгнет дубайская высотка. Шутки все, розыгрыши.
У подъезда встречает брюнетка, лет на пять меня старше. Вся лепная, нарядная, а чуть забудется, гэкнет так, что и мне смешно. Поднимаемся пешком на второй, блестящий замочек в двери, мелодичный металл щелчка. Студия точь-в-точь как моя прошлая, только все намного новее, праздничнее.
– А кто здесь раньше жил?
Брюнетка кривит налитую губу, чуть вскидывает бровь, смотрит куда-то мимо.
– Это первая сдача, я сама тут жила.
Брешет как дышит. Что ж тут за погром был, что пришлось так все вылизать?
– Ну что вы, определились? Желающих много.
Некоторые вещи делаешь просто потому, что должен, пусть и не знаешь зачем. Подписала договор на автомате, на следующий день перевезла вещи, никому ничего не объясняла. В первый же вечер казалось, что сижу под стеклом, а за мной наблюдают. На другой – заметила тень за спиной. На третий – заорала, когда увидела в отражении лицо чужой женщины. Вот умница, в ад сбежала, а наследила в наследство.
Раз ножи не летают, значит, тут не опасно. Просто тревожно и тяжко, но что-то ж меня принесло здесь жить, должен тут быть смысл. Ночами будил странный вой, то ли кошки, то ли младенцы. Звякали стаканы невпопад, как в поезде. Терялись вещи. Вышагивал марш под гулкие трубы. Две недели спустя ты спрашиваешь, где же я шляюсь, нумера готовы, вокруг зацвели гигантские одуваны. А ведь и правда, не снятся мне мои кладбища. Рассказываю как есть. «Ну ты мячиком в стенку постучи». Один совет лучше другого, но правда ведь как-то стихло. Всю ночь провисела на твоей шее, трогательная и жалкая.
Пьеро новой квартирки не выносил, едва перешагивал через порог и начинал задыхаться, бедная моя куколка. Вернуться в то лето сложней, чем с того света на этот. И ведь все здесь, мир явлен и открыт. Набережную также потряхивает в поисках удовольствий, на неделе семь пятниц – да когда ж вы все работаете, если все время здесь пьете? Дон зеленеет, похабные пароходики похотливо вихляют по волнам. На Парамонах плещутся извечные плескуны. Без нас уж, без нас. Забрала Пьеро какая-то малолеточка, глаза блядские-блядские, а во всей стати все равно сквозит совесть. Может, Мальвина, может, так просто, а мне все ж легче. Береги свои лапки, принцесса лягушек.
Не знаю, почему меня не прибили соседи за стук каждый вечер. Должно быть, у них тоже стало спокойнее. Когда забываю про мяч, тень возвращается. Едва засеку, кричу в нее матом, тень шипит, а смирнеет. В укротители меня тут наняли, что ли. Да кого же еще? Все боятся, а я ничего не боюсь.
Вот и однажды, проснувшись воскресным утром, сполоснув лицо, с аппетитом съев завтрак, сбежав вниз к набережной, обнаружив на ней рядки могил, ряды могил до самого горизонта, я совершенно не испугалась. Города мертвых неизбежно сожрут города живых – что теперь, плакать? Река моя красная, небо багряное, ходят тут всякие, ой, ну знакомые лица, видела-видела в зеркале. Полыхнет в небе молния, прокатится по воде искра, а лисички взяли спички, ух, загорелась река, загорится и море, и океан, все будет гореть и сгорит. Велика важность. Дрогнул асфальт, а выстоял, значит, еще есть дела, только вперед. Горящая вода надувается цунами, плещутся всполохи под ногами, падают с неба, не зевай, успевай увернуться. Бегут вперед веселые огненные дорожки, мертвецы скучно разлагаются, ловят головами головешки, вспыхивают как свечки. У-у-у, накоптили, рыжие клубы, разглядишь тут теперь что. Впрочем, есть тут еще кто-то живой, чувствую, вижу. Иди сюда поскорее, пожалуйста, обниму тебя в последний раз.
Чернояр
Мое сокровище в землю зарыто и лежит теперь, спрятанное, не шевелится. Как было дело: она страшно боялась войны, ходила безумная, посеревшая, не спала месяц. Обратилась к невропатологу, пила таблетки, прозевала мчащийся на нее авто, умерла в реанимации. Мучила себя милая да замучила, а могла б выйти в сад, шмеля на цветке объективом поймать, улыбаться. Но она все смотрела эти мерзкие видео с пытками и ночами плакала от нечеловечьего человечьего. Теперь не плачет. Мой черед.
Я собрался в Китеж, но случился кипеш, и я не поехал. Ну как собрался, туристическая поездка на Светлояр, смотрел бы в гладь озера, а видел бы всякую гадь, плавки, лифчики, ну, так ребята писали. Макс плыл на другой берег, свело ногу, еле выбарахтался. Серый страдал желудком от пьянки. Юрец сочинил неплохие стихи, но не про Китеж вовсе, а так, про бабу. Да все про бабу, любовью только спасаемся.
Какие же отвратительные у нас кладбища: пластик, земля, грязь! Вот ты была лучшая в мире девочка, а гроб твой оббит дешевым атласом, тебя б в шелках хоронить, да денег нет и вот так. Мамаша твоя поставила у креста дурацкую фотку – такая ж ты разве была у меня? То у мамаши была такая, будто напуганная, будто на десять лет младше, при живой мамаше сиротка. У меня ты была – музыка, у меня ты была – песня, у меня ты была туман над водой, и розовеет, и голубеет Моне. Не портрет ты была у меня, а пейзаж, света божьего отражение, высший замысел. А тебя в этот глупый атлас, косплееру-деревенщине только костюмчик из такого шить, не тебя обнимать в последний раз. А тебя.
Ночью после похорон не спал, ребята слали в чат веселые кружочки. Смучило ночью купаться, и вот бегут, белеют задницы, не различишь, где чья. А ведь и со дна горя смешно, сидишь один, пьяный, сердце болит, как никогда не болело – тоже помрешь, что ль, гадаешь. И ржешь. Поскользнулся один, упал, матерится. Хорошо, что бывают живые люди, с теплыми телами, и падают, и синяки у них потом болят. Вот друзья мои, да мы три месяца поездку на Светлояр планировали. Я их отпустил – а как по-другому? Отпуска, у кого и жены. Мне теперь разве поможешь? Да нет.
Три дня подряд просыпался от чувства, будто икры вывернуло наизнанку. Я ведь здоровый лоб, у меня никогда ничего не болит, а болит. Света белого не вижу, пью, вижу белый свет.
Ночью смотришь в окно с высоты и видишь двойничка собственной комнаты, призрачного, золотого. Сделаешь шаг – и по ковру, из света сотканному, пойдешь, схватишь прозрачный чайник – кипит, пора наливать чай. А там и ты ко мне придешь, уровень плотности у нас теперь равнозначный. Будешь спокойная, будешь лучистая, будешь моя. Или бог с ним, другое, дневное. Повернешь чуть очкастую голову и с изнанки линзы поймаешь блик. Отражение штрихует, зачеркивает реальность. Прошивает прохожего насквозь прозрачное дерево. Как ты можешь вперед идти, прохожий? Тебя же убило деревом! Ты что, совсем ничего не видишь? В бутылочном блике темнеет что-то, может, это пляшет черт. Уходи.
Странно быть в своем теле, когда ты, любимая, уже не в теле. В теле вместо тебя теперь червяки, и ничего краше они не ели. Не понимаю вообще, как бывают живые, и макушки у женщин пахнут так сладко, кровоточат по календарику тела. Выходит дух, остается гниющее мясо, а человек где? Скрылся под землю от зла этого мира, или на небо, или под воду. Тем и спасся, тем и остался чистым.
Попробовать уснуть, но лучше и не спать, потому что во сне – беда. Хрипит любимая на койке, поднимается корпусом, обращается в бабку, ложится – и вновь девочка, поднимается – снова бабка, туда-сюда. И хрип, и колокол звонит низко, протяжно. Не видеть бы этого, да уже видел. Проснулся на рассвете, потный, мокрая псина под ливнем горя. Проснулся – зачем?
Какой вечер – четвертый? – я глядел в отражение комнаты в окне и чуть из него не вышел, не вошел в Зазеркалье. Нельзя ведь, такс тобой точно не свидимся. Для меня даже наказание выдумывать нечего – закольцуй эти дни, и вот самый черный ад. Что меня может спасти? Что меня? Что? «Ильюха, харе там сычевать, приезжай». Я – поехал.
В Нижний на верхней боковой. Куда только ноги деть? В рулон свернуть, отрезать и обнять. В каждой ячейке плацкарта дыхание. На нижней полке тетка с надутым вдовьим горбом в основании шеи. Сколько в тебе дерьма, а вот все живая, нешто моя любимая. Тетка храпит, любимая лежит тихонько, я бессонно злюсь, потом и радуюсь, вот бывают же живые, сколько их всех вокруг, не все умерли. Потом сплю, и мне снится, как мы ехали на юг на соседних боковых верхних и держались за руки. Отпустили потом, конечно, это же неудобно. Но минут двадцать держались, потому что были руки, и были мы, и всегда надо было как-то друг друга касаться. Теперь меня все это будто и не касается, я с тобой и я без тебя – разные сущности.
Поймал затылком чью-то пятку, так мало места и так много жизни. Мельтешат леса в плацкартном окошке. Там и не помню, а там и автобус, а там и приехал. Макс обнял, Серый по плечу похлопал, Юрец посмотрел внимательно, будто сейчас выдаст обычную свою остроту, а смолчал. Я жалкий, бросил рюкзак в домике, сполоснул лицо и шею, глянул в зеркало – я жалкий, надел сандалии, пошел на берег озера. В ряби воды крики – то купаются, это так весело. Живым же бывает иногда весело. Сел у воды – чего приперся только, от горя не уедешь.
Ночью горько пили, но меня никто не спрашивал, и было непонятно, что говорить, поэтому говорили о том же, о чем и все. Да, взяли, да, задолбали, да, платят, но нет, не воскрешают. Государственная программа оживления покойников – эдак бы мы с неубиваемой армией, так бы мы разве развернулись. Павший не падаль, павший даль, да и на снабжении можно экономить. Дело за малым, ну! Министерство здравоохранения, размещай госзаказ.
Заснул мертвецки пьяный в гамаке на улице, проснулся с ледяным носом, руками, весь ледяной. Не помню, как добрался до домика, лег в постель, снилось мне, что лежу на берегу озера и тянет с него сквозняком нездешним. Встал, хлопнул комара, закрыл окно. В квадрате окна увидел, как выцветает ночное небо. Понял, что больше спать не буду. Чуть помешкал, пошел на озеро.
Синеватый розовеет, ватные полосы тумана. Смотреть не пересмотреть, гладкое, как яйцо, круглое, как кольцо, а вода. Сколько я в него глядел, не шевелился, да и дышал совсем чуть-чуть, едва дышал. Сколько я в него глядел и увидел. Воду прорезали деревянные терема, не сойти бы с ума, да сошел. Стоят рядками, изба к избе, только три купола ввысь. Отворились ставни, а там любимая, коса русая. Печальная, да с