покойная, зачарованная, из жемчужного воздуха будто сбитая. Тут я дернулся, кинулся в воду очертя, раз гребок, два гребок, а Китеж зыбью пошел, накренился, качнулся. В красном небе зашумело, засвистело, земля вокруг задрожала, пошла вода пузырями. Сплошной стенкой в озеро Китеж ушел, я орал, окатило с головой, вода залила глаза, отплевывался, смог вдохнуть, грести дальше не смог. Лег, стал водой.
Не знаю, как вынесло меня на берег, очнулся мокрый, как цуцик, зуб на зуб не попадает. Поднялось солнце, небо голубо, на глади Светлояра ни морщинки. Посмотрел в отражение – как и не было ничего, тишина. Да где любимая теперь? На небе. Где война теперь? На небе. Перед Страшным судом я силен и спокоен. Китеж ждет, и я знаю, где его искать.
Привычка
Тили-тили, тили-тили, мы все время хоронили.
Черт знает как вышло: не война, не эпидемия, ранние сытые десятые. Спокойное и благополучное студенчество. За митинги разве что пожурят в деканате, самых буйных пожурят в ФСБ. Отличникам еще и раздадут стипендию, чтоб не гавкали. Десять, а то и все двадцать тысяч, деньжищи по тем временам. Пойдешь в лучший ресторан в городе и упорешь целиком индюшачью ногу. Булдыжка шире запястья, давишься, а доешь. Сидишь будто набитая мясом до кончиков пальцев, а официант передает записку с соседнего столика. Дядечка в два раза старше впечатлен аппетитом и оставляет номерок. Бухла бы лучше заказал, дядя!
А ведь в это время мы начали хоронить. Первая смерть самая страшная, самая тошная. Вот мне только исполнилось девятнадцать. Мои друзья – сутулая стайка неформалов с философского. Дети рабочих держатся интеллигентами, но чуть расслабятся, так шокают, как их деревенские дедушки. Те, что с предками из профессуры, такие бомжары, но только забудут о позе, и изо рта вылетает какая-то слишком культурная цитатка. В среднем получается бестолковая масса высокодуховного свойства. Каждому из нас стыдно быть собой, и поэтому мы все делаем вид, что нам нихренашеньки в этой жизни не стыдно. Курим у главного входа в универ и плюемся. Говорим плохие слова, сидим на земле. Да дети как дети, господи.
Ярик был редкий, идеологический бомжара, хоть и не из профессорских. Начал курить, стреляя у других, потому что покупать западло. Всегда просить тоже стало западло, и он пересел на самую дешевую труху, у сигарет даже вкуса табачного почти не было, горький чай, пепел. Дело не в отсутствии денег, его семья жила хорошо. Причина глубже. Западло – моральный закон внутри Ярика. Он всегда оставался человеком принципов, пусть и непонятно зачем нужных. Мы жили в двух остановках друг от друга, главные места наших бесед – автобус и курилка. Значимые разговоры позабыты за давностью лет, пусть на их месте будет пестрый коллажик из всего, что я помню.
– Ярик, Летов умер!
– Ну умер и умер.
– А, так вот зачем женщины красят ресницы, это типа красиво.
– Далеко ты? Купи мне «Альянс», плиз.
– Возьми тогда кофе, ща буду.
Ярик объясняет. Что-то про Спинозу, и мне становится немного понятнее перед семинаром. Ярик глумится.
Например, за неудавшийся романчик. Зря, ведь то создание совершенно фейской породы, пусть и несколько плюгавое душевно. Ярик сплетничает. Его лучший друг спит со своей двоюродной сестрой.
Как там еще дружат студенты, так и дружат. «Эй, Ярик, подержи мое пиво, пока я выдавливаю на хлебную корочку змейку майонеза». «Эй, Ярик, дай списать латынь». Ты говоришь, что ударил свою девчонку и теперь хочешь умереть, чтобы не чувствовать все это. Я говорю: «Ярик, блин».
Ему дважды вскрывали череп, то с сосудами что-то, то гайморит. К своим двадцати заметно седой, коренастый, иисусье что-то в лице. Звук голоса помню только при пенье, пел хорошо, да. Прошедшее время вкупе с прочими признаками выдает, что Ярик давно мертв. Решили пройтись по рельсам с другом, две полосы, по одной из них – поезд. Прыжок на другую, на ней – тоже. Друг успел.
На те выходные я уезжала в Москву, торопилась. Оставила ребят где-то в холле универа, минутная заминка: чмокнуть, как всегда, на прощанье или нет. Зачем-то не стала никого целовать. Так и помню Ярика: замешательство на лице, чуть растопыренные руки, в порядке исключения стриженный. Волосы у него обычно длинные или сильно отросшие. Он держал дома отрезанный хвостик – и что с ним теперь делать его матери? Может, до сих пор хранит. Я все узнала ночью после похорон, было не до меня, да и дергать не стали. Три дня думаешь, что привезешь свежие байки человеку, а он уже фарш. Закрытый гроб, бесконечное Северное кладбище. Даже и не воспринимаешь как мертвеца, когда приходишь в первый раз. «Ну че ты, вот так теперь, Ярик, да? Не кайф тебе, Ярик». И только земля под ногами кажется такой горячей, что ступни жжет. А ведь конец весны, и ветер, и я еще в куртке.
Уже вечером, когда я осталась совсем одна, ко мне пришла липкая зеленая темнота. Змеилась по углам комнаты, клубилась, и никуда от нее не деться. И она стала мной. Следующие лет пять прошли в бестолковой трате времени. Непонятно было, в чем толк тратить время толково, если в любой момент умрешь. Ну, пила, ну, тупила в сети. Для обстоятельного саморазрушения все-таки нужна воля к смерти, а у меня даже ее не было. Нищета.
Девушку Ярика, Лену, все жалели как могли. Она говорила, что у нее больше никогда никого не будет. Я взяла ее с собой в деревню к деду, и мы постоянно ссорились. Как-то даже поссорились из-за шмеля, он летел мимо нас на речке, я слишком резко воскликнула и получила истерику от Лены. Такая я плохая, что не так реагирую на шмеля. Можно понять, да, и я понимала. Через полгода мы вместе поехали в Питер, и она носилась со мной, когда я заблевала весь бар и меня выгнали. Из лишней заботы я все пыталась ее с кем-то свести и получала справедливое «иди нахуй». Когда Ярик погиб, Лена страшно похудела. Она топорщила ключицы, взмахивала руками, говорила, что она теперь птеродактиль. Я смеялась вместе с ней из сочувствия. Лена была похожа на смерть.
С Олей мы не так сильно дружили, как с Яриком, но всегда уважали друг друга и приятельствовали. Как-то на первом курсе она прибилась к компании и пошла с нами на кладбище. Даже бухла с собой не взяли, просто хотелось поболтаться на природе. Мы постоянно так сидели, обычно девчачьей компанией. Парни присоединялись по одному, только если кто-то в кого-то влюбится настолько, что готов участвовать в любой ебаназии. Это все портило, и парней лучше было с собой не брать. Вот так мы сидели при параде на Братском, черные и мрачные, а мамаши с детьми иногда окликали нас и спрашивали, как пройти на книжный рынок. Он сразу за оградой, а все входы и выходы мы знаем, по нам видно. В этот раз мы сидели с Олей и говорили о том, что не понимаем, что такое смерть. Оля рассказала, что у нее астма и сильные аллергические реакции. Теоретически, она могла однажды съесть не ту таблетку и просто умереть от аллергии. С этой мыслью и жила.
Уже после смерти Ярика мы все вместе выбрались в студенческий лагерь в Крыму. Оля целовалась с одним придурком, но он был похож на Джимми Моррисона, и поэтому немножко завидно. Я влюбилась в другого придурка, он тырил у меня карандашик для глаз и все мечтал примерить мои скинни в клеточку. Как тут устоять! Но я устояла, у меня ведь был парень, пусть и ночь перед отъездом мы с придурком протусили вместе, и вернулась я утром, когда все крепко спали. Я легла в совершенной горячке и с напрочь разбитым сердцем, закрыла глаза, открыла глаза, увидела, что Оля стоит у шкафа. Она живет в другой комнате и делать ей у нас нечего. Я закрыла глаза, Оля пропала. Утром я рассказала ей об этом, она смеялась.
Оля ведь была настоящей отличницей, не то что некоторые. Она ездила на стажировку в Варшаву, и за разговор на русском языке незнакомый старик ударил ее в живот. Так себе стажировка, и все вернулись оттуда мрачные и уставшие. Настоящие отличницы ходили на дополнительные курсы, что-то вроде судебной психиатрии, например. Оля рассказала мне в подробностях, что им показали видео, как маньяк снимал кожу с жертв. «Ебать ты жесткая, Оля», – конечно, я так ей не сказала, она же девочка, а не бомжара, с девочками так не говорят. Оля жаловалась на боль в голове несколько дней подряд. Потом ее не было, в универ ходила только посеревшая черт знает от чего Олина соседка по съемной. Двадцатилетняя состарилась на глазах – это вообще как? Мы пытались что-то спросить, она отмалчивалась, мы отстали. Спустя неделю оказалось, что Оля в коме. Но вроде стабильная, значит, все не так уж плохо. Да, та самая не та таблетка из забытого кладбищенского разговора. Через пару месяцев Оля даже начала сама дышать, мы были счастливы.
Лена, девушка мертвого Ярика, вызвалась собирать деньги для Оли на студенческом фестивале. Я пошла с ней, потому что не могла ее оставить одну. Радостные улыбающиеся лица и наши постные с Леной рожи. Подходишь к человеку и видишь недоумение, тучи набегают и тут же рассеиваются, правда – ну кому нужно чужое горе, сейчас будут песни. Не помню, собрали ли мы хоть рубль тогда, но что-то, кажется, собрали. Совесть свою в кулак. В это же самое время на параллели слегла еще одна девочка, у той была какая-то жуткая аутоиммунка. Она еще пожила лет пять после, плохо, но пожила. На том же мероприятии собирали деньги ее одногруппники, мы вроде как конкуренты.
Совсем скоро Оля приснилась мне такой же, как мертвый Ярик. Недавние мертвецы приходят в совершенно отвратительном виде. Они заметно ниже ростом, их лица распухают, они все время чего-то хотят, но не могут объяснить. Они настойчивы, но бессловесны, отвратительны и несчастны. Оля еще с неделю дышала после этого сна, потом все-таки умерла. У меня уже были билеты куда-то далеко, и на похороны я не осталась. Гроб был открытый, весила Оля килограмм сорок, все очень плакали. Весна только разгоралась, и пахло землей, но никто этого не чувствовал. На могиле у Оли я так никогда и не бывала. Ее увезли домой, в область.
За несколько недель до комы Оля брала измором нашего преподавателя Ивана Ивановича. Это была целая битва. Оля все знала, но Иван Иванович с азартом подкидывал ей вопросы, как дровишки в печь, а Оля горела страстью к культурологии. Беременная Людочка только вздыхала, и вертелась, и говорила глазами: «Ну дают». Оля получила свою пятерку – может, это вообще последнее, что она в своей жизни получила. Иван Иванович осенью упал замертво в парижской командировке и так никогда и не встал. Везли его домой с месяц, гроб для прощания выставили на главном входе, где мы всегда курили. Шумела автомойка напротив, такая вот пенная вечеринка. Он ведь не старый еще был, Иван Иванович – почему так, почему они все, почему он тоже? Это даже не вопрос. Просто препод подначивает студентку, она с триумфом побеждает, такая игрушечная войнушка, возня с ребенком, игра. А через несколько месяцев мертва студентка, мертв препод, и даже ребенок удивленной Людочки мертв. Он родился здоровым мальчиком, получил имя, а месяц спустя просто не проснулся. Может, все умерли еще тогда, а я просто не в курсе. Такое вот у нас странноватое посмертие, но разве можно ждать другого.