Когда Борис Александрович представился нам, я записала его фамилию как «Гробов», ошиблась в одной букве. Борис Александрович понимал в Хайдеггере чуть ли не лучше всех в России. Для поступления в аспирантуру он выучил немецкий, после женился на красивой японке. Герой среди наших, редкий нормальный ученый-гуманитарий. Ходила история, как одна студентка на экзамене упорно называла Дазайн «дизайном». Она: «Ну вот дизайн». Борис Александрович, непроницаемо: «Дазайн». И так раз пять или больше. Отпустил с тройкой, не добро – та в нем говорила – целесообразность. Он закончил наши пару семестров, затем пропал, а вернулся с красным, будто ошпаренным, лицом. Несколько месяцев шли метаморфозы, лицо то бледнело назад, то снова краснело, он похудел. Один доцент шутя окликнул его в коридоре: «Эй, красномордый!» Борис Александрович рассмеялся, кто уж поймет эту мужскую дружбу. За пару недель до своей смерти он даже выступил на конференции – а что ему еще делать?
У взрослых мертвых вообще со смыслом как-то получше, чем у мертвых студентов. Однажды Иван Иванович добился аудиенции у своего кумира, антрополога Леви-Стросса. Иван Иванович все правильно нам объяснял, Леви-Стросс это подтвердил. Как-то раз Иван Иванович вывел на проектор их совместное фото, и тогда я узнала, как выглядит счастливый человек. Обычно брови Ивана Ивановича имели несколько зловещий изгиб, не то клоун-убийца, не то Набоков. На фотографии с Леви-Строссом улыбка Ивана Ивановича светилась младенческой ясностью, а брови будто пропали с лица.
Выпавшего из окошка первокурсника я не знала, хотя все равно расстроилась. Последний из мертвых профессоров хотя бы был старый. Прощание с ним – калька с похорон Ивана Ивановича, пусть и гроб нормальный открытый. Все тихо и мирно, и везти месяц из Парижа никого не надо – вот нормальная смерть наконец-то. Профессор был жутко глухой и глядел на нас с нежностью ангела. От его лекций у всех пухла голова, от глухоты он кричал, и материал по этнографии был сложновато обоснован, пусть и с хорошей фактурой. В каком-то из чукотских языков нет слова «дочка», а есть «женщина-сын». Тогда я просто смеялась, сейчас мне кажется, что это обо мне.
Но ведь средь всей этой тьмы и смерти и моей лени даже дышать от бессмыслия всего сущего бывали и светлые пятна. Живой человек может оставить светлое пятно, физиологические жидкости к этому приспособлены. Мертвец может оставить только темное пятно, потому что смерть – это тьма. Нас всех забирает тьма. Зачем мы ей? Может, чтоб она стала больше и окончательно нас поглотила.
Пока мы живы, мы можем оставить светлое пятно, и вот открывается дверь, и в аудиторию входит Кентавр. Я слышала, как студентки из другого вуза его тоже называют Кентавр, город был единодушен, и другого имени для него не находилось. Они проходили философию для непрофильных специальностей, это понятно, а вот из того, что он преподавал нам, лично я не запомнила ни слова. Добротное немецкое лицо, длинные белые волосы, широкие плечи, хренова порнозвезда Кентавр. Похоть моя меня забавляла и частенько бывала озвучена вслух, просто как эпатажная шуточка. Оля над пошлостями хихикала и всячески одобряла, могла сыпануть что-то еще. Несчастная вдова Лена меня осуждала, у меня же есть парень, ну как можно! Ярик над этим, наверное, поржал бы, если бы не был мертв уж второй год как. Допускать, что Ярик ржал, глядя с небес, мне совсем не хочется. Должны же быть там занятия получше, чем наблюдать за животным слюнотечением тех, кто еще способен распоряжаться своим телом.
Ох, Кентавр, что ты там несешь, Кентавр? Вот бы прям на кафедре с тобой, Кентавр. Сказать сальность на весь коридор в надежде, что ты услышишь. Да, половая моя социализация протекала плачевно, под стать другим обстоятельствам. Впрочем, если б намерение было серьезно, я вела бы себя по-другому, ну уж как-то хватило бы, может, ума. Внимание девочек Кентавра явно смущало, он будто стряхивал его раздраженным движением плеча, а оно к нему липло, липло. Спустя положенные полгода он растворился из поля внимания, лишь иногда встречаясь мне в коридорах. Такие мимолетные встречи могут срывать голову с катушек окончательно, но он хорош, только если неотрывно и легально смотришь на него положенные час двадцать. Искусство мельканий ему неведомо, не та стать, пусть и в удовольствии отпустить громко какой-нибудь пошлячок я себе не отказывала. Не для него это уже было все, а так, смеху ради. Некоторые все еще велись, фыркали, а то и краснели. Последнее мельканье оказалось таким же невыразительным, как и прочие, и его я совершенно не помню. Все последнее в этом тексте буквально, и Кентавр, разумеется, мертв. Потасовка в тамбуре поезда, он ехал с братом, встретили отморозков, и завертелось. Брат полежал в реанимации и встал на ноги, Кентавра нашли между рельсов.
Бывает, я вспоминаю всех мертвых того времени, как считалочку. Каждый раз, когда доходит до смерти Кентавра, едва в это верю. Земной красотой красивый, без видимой червоточины, здоровой конской породы. Такие портятся и дурнеют, ломаются, но не погибают вот так нелепо, не дожив даже до тридцатки. С другой стороны, даже хаотичный наш мир логичен, и я, видимо, просто ничего не знаю о Кентавре. Что-то ж заставило его учить нас, дурех, философии, что-то его мучило, точило, убило. Оно, конечно, не та гопота.
Ярик мне понятен, он прирожденный мертвец, в этой роли он органичен, она за ним шла, наступала на пятки. Нелепые эпизоды с газом из зажигалки за гаражами, с автостопом без копейки денег, с заброшенными вышками без страховки. Наверное, поэтому мы и подружились, я все вглядывалась во тьму, а Ярик нырял и слепо шарил руками, пока не сгинул. В свои двадцать он называл себя старым. Последние месяцы он жадно учился, может, что-то все-таки понял. Сразу после смерти Ярика я пыталась взять его на слабо – ну подай, блин, знак, если ты меня слышишь! У нас была прижизненная договоренность сообщить друг другу, что там с тем светом, если кто-то откинется раньше. Шуточная болтовня в порядке бреда, обычный разговор за кофе и сигаретой. Ясное дело, никакого знака от Ярика я не получила – до меня ему разве? Ну нет же. Он еще очухается и объявится, кто знает, как там течет время, он всего тринадцать лет как мертв. Пусть Ярик и умелый мертвец, я верю, что растеряться мог и он. И все-таки при встрече я отвешу ему оплеуху, смерть не повод не отвечать за базар.
Оля просто ждала и знала заранее и проводила время настолько хорошо, насколько могла. Олина смертная мудрость звучит как отличный план.
Старый философ-коммунист Роман Константинович считал, что наш факультет просто проклят, ведь это невозможные совпадения. Вокруг все в порядке, даже хорошо, а мы хороним всех подряд без продыху. Роман Константинович был жив, пусть и расстраивался, что аспирантки от него сбегали. Я была третьей подряд, будто судьба взяла с него аспирантками. Вроде как он жив до сих пор, иногда ведь можно и дешево откупиться? Жена Романа Константиновича давно сошла с ума, посему уверенности никакой нет.
Все казалось, что, если беречь, например, Лену, как самую несчастную, больше ничего страшного не случится. Лена стала моей лучшей подругой. Она все эти годы бесконтрольно текла крышей, пока ей не диагностировали депрессию. От таблеток крыша течь не особо прекратила, но теперь это хотя бы контролировали.
Мы разругались с Леной в мясо за сутки до моего дня рождения. Все потому, что в моем тексте про чистую кристальную любовь было слово «пидары». Редактор терпеливой рукой исправил орфографическую, я скинула скрин в дружеский чат посмеяться, такая я грамотейка. Лена сказала, что я притесняю все, что притесняется, и в России все так из-за меня. Я наговорила гадостей в ответ. Кроме слов, у меня ничего нет, и поэтому теперь у Лены нет меня. Лена была хорошей подругой, жаль, что все так. Наша ссора расстраивала меня почти год, пока не начались проблемы похуже. Лена в Грузии, а я здесь, и из первого ряда в смутном восторге гляжу, как цунами сметает род человеческий.
Говорят, высшее образование совершенно не нужно, оно обесценилось, превратилось в ясельки для молодых взрослых. Лично мне высшее образование дало привычку к смерти. Годами я таскала ее с собой, как заряженный ствол, пока не выпустила всю обойму в своих текстах. Бог знает зачем еще нужна привычка к смерти – наверное, с ней не так страшно жить. Смерть требует мифа, чтобы быть не такой пустой, и смерть требует ритуала, чтобы стать праздником. Латынь всегда можно списать у Ярика, привычке к смерти у него можно только научиться. Моя ввела меня в апатию, затем в ярость и превратилась в золотой шар в груди.