Щелкнула выключателем, и стало темно, огней на улице нет, напротив никто много лет не живет. Тело устало с дороги, лежишь неподвижно, а будто едешь, и белые полосы разметки перед глазами, дальше, дальше, до горизонта. Так и въехала я прямиком в утро, сон отступил, свет пришел.
На кухне бабушка приладила мясорубку, советский агрегат, металл толщиной с мизинец. Тяжелая дурища, получи такой удар в висок, и прощайся. Мясорубка прикручивается к столу для надежности, да что там к столу, ее бы в землицу прикопать, чтоб наверняка. Бабушка всплеснула руками, что-то забыла, спешно ушла. В комнате появился Юра, вот же, разыскал, мы бывали тут вместе лишь один раз и давно. Юра мясистый и крепкий, все шутил, что его грудь больше моей, не знаю, в чем тут его гордость. Сейчас он стоит на маленькой, залитой солнцем кухне, майский ветер треплет тюлевую занавеску на окне, и это легкое трепыхание – единственный звук, который нас окружает.
Я молчу. Юра расстегивает ширинку и приспускает брюки. Подходит к столу и опускает член в горлышко мясорубки.
– Если ты мне не веришь, поверни ручку.
И я повернула. И еще. И еще раз. Винт тут же потащил Юрин член к лезвиям, брызнул крик, красной влагой намокла решетка, привычная к фаршу. Юра упал, на него с грохотом опрокинулся тяжелый деревянный стол, всюду мазала кровь. Вытаращенные глазища, да какого они цвета, никогда не угадаешь, сейчас голубая каемка по периметру блюдца-зрачка. Кривой от крика рот. «Тише, тише, это скоро закончится», – поцеловала я Юрин лоб в холодном поту.
Бабушка вошла в комнату с лопатой, на вот, будешь копать. Будто всегда знала, что я кого-нибудь убью в ее доме, ни испуга, ни шока, ничего. Солнце на огороде жарило, ладони от лопаты горели, земля пахла сыто и пряно, черпай горстями и ешь. И над всем этим небо поразительной горной синевы, с таким небом хочется жить, под ним даже могилу копать хорошо. Вдыхай это небо, выдыхай все, что болит.
И стыдно было проснуться, чтобы увидеть реальность в мягкой дождевой растушевке, серую, смазанную, скучную. И Юра не приехал, мясорубка пылится на дальней полке, дождь тарабанит по крыше. Я подумала, что все еще люблю Юру, но это совсем скоро пройдет, и тогда станет легче. Как-то должен открываться этот ларчик, его крышка уже поддается.
Городское время устроено так, что настоящее – лишь точка, которую нужно перемахнуть, чтоб очутиться в сверхновом, лучшем времени – будущем. Всем известно: будущего нет, поэтому время в городе становится крошечным и сжатым, будто повторяющийся прыжок в пустоту. В деревне настоящее позволяет себе роскошь длиться, но то и дело оступается и проваливается в прошлое. В деревне настоящее хромоного, но хотя бы существует. У меня нет других дел, и я наблюдаю, как бабушка жарит блины, я живу в настоящем. Отсутствие небесного солнышка заменяет присутствие маленького, сковород-кового.
С уборкой я решаю помочь. Лазить по шкафам бабушка мне строго запрещает, драгоценный хлам должен покоиться на своих местах. Но поверхности все мои, и я тру тряпкой везде, где только могу достать. На старом платяном шкафу меня поджидает розовый косматый зверь, кто-то из медвежьих. Говорят, я испугалась, когда мне его подарили, рыдала, тыкала пальцем, выдавала неумелое рычание, звук «р» мне долго не давался, так что то рычание было лыком шито. После он мне даже нравился, хотя имя к нему так и не прицепилось. Таскала его за собой, укладывала рядом спать. Я заставила себя его любить, потому что он нелепенький, жалкий, и я так жестоко его прежде отвергла. Но в город все равно не забрала. Всем сказала, что возьму, когда спрашивали после, врала, что забыла. Оставила зверя в деревне, и он тут пылился годами, пока в доме умирали. Черные глянцевые глазки видели все, и в них темнота. Да в них всегда была темнота, и правильно я боялась, детский инстинкт сработал безотказно. Держать его в руках я брезгую, запихивать назад как-то неправильно. Колючий розовый уродец ждет вердикта, пока я стою на табурете в замешательстве. Решение приходит стихийно. Спрыгиваю на пол, достаю из-под стола коробку, если утрамбовать вещи, зверь еще влезет. Получилось.
Так и шел день, пока не наступила ночь. Бессмертная ведущая оттарабанила новости, бабушка заглушила голубой экран, повертелась с боку на бок, зашлась храпом. Лежа в постели, я смотрела в темноту и не заметила, как глаза закрылись, нет разницы: что так, что так черно. И только знакомый скрип двери разбудил меня, тот же волок шагов, тот же стук клюки.
Лежать и слушать было невмоготу, и я медленно встала и покралась вслед. Платочек белый, халат голубой. Не оборачивается, идет целеустремленно, технично, рвется из дома, как может, маленькая горбатая призрачная прабабка. На порожках чуть мешкает, скользковаты. Она здесь упала за год до кончины, сломала бедро, как бывает у стариков. Теперь умелая, переносит вес с ноги на ногу, да какой вес, господи, она ж насквозь прозрачная. Чуть дзыкает уличный рукомойник, шелестит ветер в яблонях, гуляет сквозь прабабку, запинается об меня. Мощный порыв разворачивает ее, лицо как в складках ткани, будто простынь, которой в гробу накрыли, приросла, и теперь все одно.
– Иде, иде, а никак не уйде. Поможи.
Пробуждение похоже на прорыв сквозь толщу воды; воздуха в легких уже нет, и всплывать со дна нужно стремительно, чтобы навсегда там не остаться. Вокруг все та же темнота, я лежу неподвижно и наблюдаю, как она выцветает. Когда вокруг все становится серым, подает голос петух. Вторая ночь – вторая суета позади.
После завтрака я ухожу в прабабкину спальню. Комната выглядит безалаберным музеем с перепутанными эпохами. От прабабки остались фотографии на стене, погибший в войну муж, молодые дед с бабушкой, какая-то неизвестная родня. Самой прабабки на фото нигде нет. От брата – наклейки от жвачек, густо облепившие бочок комода, терминаторы, микки-маусы, голые девицы, давно расстроенная, грустная гитара, кассетный магнитофон. А ведь было б уже за сорок, кто знает, каким хламом успел обрасти бы. Столько лет прошло, что тут найдешь, как поможешь.
Сажусь на кровать, чуть качаюсь на пружинах. К изголовью, сколько я себя помню, привязана тряпочка. Пожелтела давно, а все висит – зачем? Узел затянут крепко, я с силой тяну, тяну еще, поддается. Ткань сложена в несколько раз. Да это же белый платок – точно, прабабкин. Помнит тряпочка голову, ставшую черепом уж три десятилетия как. Не знаю, поможет ли, но забираю платок в коробку.
Коробку ночью нужно сжечь. Я выхожу искать место в огород. Земля здесь дешевая, ее как пол пути до горизонта. Черт знает, прям здесь костер устроить? А вдруг трава полыхнет? Так и деревню недолго спалить. Хоть бы пятачок расчистить. Пробую драть траву руками – ну его, все руки посекла! Приволокла тяпку из сарая, прошлась раз, другой, ничего не получается, не пойму, как надо. Отнесла тяпку, вернулась с лопатой. Копать тяжело, не как во сне, но хоть результат виден. Вспотела вся, повеселела – работа.
Бабушка объявилась под самые сумерки, засиделась у соседки, светский раут на завалинке. Подустала от болтовни, быстро улеглась. Я пыталась что-то читать, строчки горели перед глазами, все мимо головы. Все поглядывала на коробку, пару раз показалось, что она чуть сунулась по полу – землетрясение, может? Да тут случается. Земля, что бабушка, перед сном ворочалась, смяла одеяло плит, оно и пошло горами. Как дрыгнет ногой, тут и трясет до сих пор. А ведь был и океан на месте деревни. Спустись к речушке, а камни как на морском берегу, цветные, всякие. Океан умер, оставил после себя призрака. То-то тут синеватое все, тень большой воды.
По дому катится храп – значит, пора.
Ночь сырая, но ясная, против дня – холодина. Звезды плотны и вещественны, хоть в карманы нагребай. Млечный Путь серебристой лужицей разлит, неряха Господь потянулся неловко во время застолья, опрокинул стакан, вытирать не стал, продолжил праздновать. Может, и сам уже под столом лежит, хмурится от смутного сна.
Огород как поле, и темень, и хорошо, я в своей стихии. Про прабабку все ходило по деревне, что она ведьма. В семье травили байку, давнюю беседу с соседом:
– Палашка, как ни веду корову из стада, она прям против забора твоего срется. Колдуешь, поди?
– Та ты дурной совсем, Ванька. Так бы я колдовала, если б умела?
Если б умела, не застряла бы здесь на тридцать лет, чем получше бы занялась. Пора выгонять, я-то все сделаю как надо. Чиркнула спичками, подпалила коробку с угла, с противоположного тоже для верности подпалила. Дымит, а разгорается слабенько, собрала ветер в легкие и дунула, пусть поспешит. Откусило пламя картон и начало коробку жевать. Мне аж смешно стало. Здорово же камень с сердца горит, может, не камень вовсе, а уголь, топливо.
Тяну руки к огню, чтоб согрелись, пламя как перепонки меж пальцев. Пластиком потянуло, пошел ядовитый дым. Это, наверное, медведь загорелся – у, отрава. Пусть и вонь, а все равно славно на душе, в коровнике вон тоже вонь, зато приберешь, и чистота. Отошла чуть, коробка, красное пятно средь пустой темноты, горит, горит. Сплясала что-то хороводное, будто и не одна, а меня много.
Кажется, что долго все длилось, а там кто знает. Когда погасло, разглядела в золе ошметки, не хватило жара, надо бы еще. Огород с леском граничит, собрала хворост по краю – что тянуть, пусть сегодня все с концами уходит. Второй костер сложила поверх, он уже не чадил, горел мирно. Мерно гудела мысль, что все, кто должен, ушли. Черное сердечко огня билось спокойно и тихо.
Ночь догорела, светает. Ноги едва тащат в дом, устали, замерзли. Дверь нараспашку. Вроде все так, да не так. Вещи по местам, как приклеенные, без обычной жилой подвижности. Стол пуст без вазочки с конфетами, кружки покоятся мирно за стеклом серванта, не лежит небрежно районная газетка в углу подоконника. Всюду пыль ровным слоем – так ведь убирала вчера! Бабушкина постель аккуратно заправлена. Я уже понимаю, но еще не верю, ищу глазами настенный календарь. Октябрь, а год тот уж два года как минул.