Он снова ее полоснул, сзади пониже спины, и тут я вдруг возьми да и взорвись от смеха, ведь она так смешно закачалась всем телом, подвывая: Ой-ой-ой! Ну ладно, хватит! Это уже несерьезно. Давай по-настоящему, а не как в дурацких мультиках. Ведь она даже не падает. Но только мне уже не смешно, скорее — как-то неловко. Потому что противно. По-своему, наверное, это неприятно — быть так порезанным. Ладно, думаю, ОК, я ведь так и хотела, только дело в том, что сейчас даже мне было немного больно. Да, не очень-то приятно, если кто-то так неуважительно обращается с твоим телом, когда ты так заботился, чтобы с ним никогда ничего такого не случилось! Ну а чего ты хотела, черт бы побрал твои блинчики! Ты сама так решила! Это ты сама так глупо и по-идиотски решила встать на дорогу уничтожения, этой адовой деструкции! Какого черта ты себя так вела? Никто в этом не виноват, только ты сама! Так что хватит выглядеть так дешево, подохни с чувством стиля, открой широко глаза, остановись картинно, застони и спроси: за что? Пусть будет хоть что-нибудь в тебе от меня, а не так бестолково, неловко, что человека просто тошнит, глядя на тебя.
И ТУТ Иеремия ее резко полоснул сзади, в то время как она двинулась в другой конец комнаты, даже уже вовсе не смотря на него, жалко, убого, как недобитая курица.
— Так что у меня сегодня вечером точно будет вечеринка, — говорю я, при этом такое странное ощущение, будто голова у меня плывет, когда я делаю новый шаг, причем довольно быстро. Я не то чтобы тороплюсь, но просто нужно двигаться. — Винный погреб Шварцкоблеров вполне можно опустошить. И кто это сделает, если не мы? — Пусть течет вино, если течет кровь. Одно к одному.
— Ага. А потом мумий-троль завернул шоколад в обертку… — добавляет моя подруга Петруша, которая точно так же быстро шагает, только как-то упрямо, вопреки, как будто не соглашаясь, потому что она вообще не понимает, как я себя сейчас чувствую.
Я вдруг начинаю смеяться. И не могу остановиться.
— Ты скажешь вашим, из вашего квартала? — говорю я, ржу, захожусь от смеха, в голове у меня картинка начинает пропадать. — Мой дом сегодня вечером свободен.
— Мадонна, ну ты, Агата, даешь, ты действительно какая-то оторванная! — говорит Петруша. — Только смотри, как бы ты сама с собой чего-нибудь такого не сделала.
— Клево, — говорю и продолжаю смеяться. Сегодня почему-то такой смешной день, какой-то клевый день просто, все тянется и тянется, солнце светит и светит, да ладно, это не важно, только, когда я наконец заполучу Иеремию, я ему уши-то накручу. Ну что это за дела? Ладно, ты только вернись, я все прощу. Знаю, что Петруша сейчас нисколько мне не верит, думает, что так, прикалываюсь смеха ради, да только что это меняет? Для меня главное, что я могу это сказать, я это очень спокойно говорю, и пусть она думает, что хочет, какая разница, все равно все узнает со временем. А вечеринка все равно будет, пусть даже только для нас двоих с Иеремией, если только моя подруженька всем не раструбит, что у Агаты шарики заехали за ролики, ну да и пусть трубит — какая разница? Я — я ведь уже из другой лиги. Я — другая, круче. Мне по барабану.
Иногда на меня нападает такой странный страх — фобия просто, — что у меня когда-нибудь, вот так вдруг, совершенно внезапно лопнет сердце. Причем эта фобия у меня довольно давно. И в то же время я откуда-то знаю, что этого все-таки не случится.
Папуля, это нужно признать, сразу занял позу, как в кино. Вытянул руку, стоя на ступеньках, как будто накладывая проклятие, и как будто застыл в прыжке вниз, его крик разорвал комнату пополам.
— Ты что, с ума сошел, щенок! ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ? Агата!!! — Давай, иди сюда, если ты такой смелый.
А папуля очень даже ничего, никогда бы о нем такого не подумала. Ничего себе! Я-то грешным делом воображала, что он сразу даст деру из окна, профессор, метр с кепкой, а тут еще вся эта кровь и все такое. Ан нет! Мне он даже понравился, если бы только не это ощущение азарта. У Иеремии сейчас по одному ножу в каждой руке, ну прямо ниндзя, и всеми этими ножами он мастерски владеет, только делу это не помогает — какое там, если он и дальше будет так неловок, как с мамой, которая до сих пор продолжает дергать одной рукой, то все превратится в такой дешевенький фарс, а не взаправдашнее убийство, будет сильно болеть и не будет никакого сценического эффекта — в общем, чтобы папуля не добрался до другого ножа, который лежал на столе, я сама схватила его и выскочила с ножом. Не потому вовсе, что мне так уж хотелось вмешаться и поучаствовать. Это я сначала думала, что будет классно, если я тоже что-то сделаю сама, а как момент пришел — какое там! Кишка тонка! Не могу я воткнуть в него нож, пока он живой.
ТУТ они скачут вниз и верх, Иеремия размахивает ножом, а папуля так, лишь бы отогнать его от мамы. Хотя все равно без толку, только время затягивает, Иеремия для него слишком велик, так что шансов никаких нет, как оно и было с самого начала. Но понять можно, что он старается… а я стою рядом с ней и натягиваю на нее одеяло, то самое, с дивана. Ее трясет, как будто ей холодно, а по мне — так совсем без толку, потому что вместо крови у нее изо рта льется пена, стекая вниз по подбородку, так что вид получается довольно противный, и лучше ее прикрыть, чтобы она выглядела попристойнее. Да ладно уж, я не хочу, чтобы она окоченела от холода в такой момент, пусть будет немного приватности, я ведь не настолько отмороженная. Игра-то ведь сыграна, да и крови вокруг уже столько, сколько хочешь.
— Пока-а, — говорю я ей, потому что я хочу, чтобы она это слышала, с нее хватит, хотя я думала, что мне в голову придет больше слов.
ТУТ мне уже немного страшно, потому что папуля еще как будто вполне в силе, совсем не так, как казалось вначале, мне остается только надеяться, что он не вымотает Иеремию, с которого уже льет пот. Если он сейчас хотя бы один раз по-хорошему не заедет по папуле, то точно начнет сдавать, а потом… черт его знает. Черт его знает, что может случиться потом.
ТУТ они уже подняли верх дном всю комнату. ЖК-телевизор разбитый валяется на полу, осколки каких-то ваз и ламп, всего того, что папуля швырял в Иеремию, все стены выпачканы кровью, как будто это бойня или же подземный переход под Тиволи[8], известный своими кровожадными граффити. Иеремии в первый раз удалось заехать папуле по руке, так что даже мясо выглядывает из-под порезанной пижамы, папуля сильно орет. Совсем не в себе, но, слава богу, сейчас наконец похоже на то, что Иеремия все же сильнее и что он одержит верх. Насколько крепкий желудок нужно иметь, чтобы на все это смотреть, и твердую руку. Я стою сзади, за спиной у папули, держу нож в руках, вся мертвая от страха, насколько это возможно.
Чуть раньше Иеремия заорал, страшно так заорал, что у меня аж коленки затряслись.
— Давай, сделай же что-нибудь, черт тебя возьми! Тебе, может, лимон дать? — заорал он на меня как идиот, так что я даже позеленела. Я стою, за спиной у отца, отец смотрит на него, рука у него перерезана, а я должна его ударить сзади, меж ребер, или как… No way[9], чтобы вот так, сзади. Поэтому ЗДЕСЬ я взлетаю по ступенькам вверх, как сумасшедшая, ножу меня по-прежнему в руках, Иеремия оглядывается на меня… Иеремия, ты на папулю смотри, только НЕ НА МЕНЯ.
Я уже наверху на галерее, оборачиваюсь и смотрю вниз через плечо, папуля прыгает на Иеремию, чтобы не упустить шанс — единственный шанс для него, действительно единственный в течение целого вечера, взять реванш, а не только бестолково скакать вокруг. Да только ошибка в том, что нет у него ничего в руках, чтобы сделать хоть что-нибудь, что — голой рукой против ножа? Голая рука против ножа, о-ой, папуля, ну кто ж так делает!
Почему я его не ударила? Почему я его тогда не ударила? Хватило бы одного раза, разочек всего, так, вроде сувенира. Ну почему? Я упустила шанс. Ладонь его разрезана напополам, бляк, это больно. Папуля делает такой хрюкающий звук, когда получает первый удар в живот. Даже мне становится плохо.
Когда я голый живот…
Вундеркинд / 22.02.2008 / 16:26.
Что это за двенадцатилетний подросток, который пишет стихи о том, как он воткнет нож в горло своим родителям? Вот, почитайте:
Потрогай мое тело
Я пробую твою кожу
Вижу, ты ревнуешь,
Погоди, погоди,
Я тебе покажу дьявола, всего в крови,
Готовенького,
Ты только поднимись сюда по лестнице,
Где я тебя поджидаю,
С ножом,
Чтобы воткнуть его тебе глубоко, в самое горло,
Готов ты или нет,
Ты только иди сюда.
Это же сума можно сойти. И это — стихи о собственном отце!
Загруженный / 22.02.2008 / 22:56.
Вундеркинд, ты не просекаешь, это она написала о своем парне.
Scary.guy / 22.02.2008 / 22:56.
Я могу сказать только: ХАХАХАХАХАХАХАХАХАХА.
ТЫ ВСЕХ ПОРЕЗАЛА! ВСЮ СВОЮ ЖИЗНЬ ЗАГУБИЛА НА ХРЕН!
КАК КРУТО, МОЛОДЕЦ! А ты вообще знаешь, что самое клевое, это когда ты через двадцать лет притащишься домой, а дома-то уже НЕ БУДЕТ! А знаешь почему? Потому что ты его собственными руками разрушила! ГОВНЯЧКА! Просто нелюдь, позерка хренова.
Злой / 22.02.2008 / 14:34.
Тебя совершенно не волнуют эти слизняки вокруг, они недоделанные по сравнению с тобой. Держись, ты сделала большое дело. В мыслях я с тобой. Романтика.
Повар / 22.02.2008 / 19:31.
Круто, ну ты даешь! У меня даже поднялось. А все из-за тебя.
ТУТ заглядываю в комнату Тима. Он сидит на самом краю кровати, натягивает себе одеяло на глаза. Когда дверь открылась, он натянул одеяло через голову, потом посмотрел через щелочку, увидел, что это я, спустил одеяло до подбородка, но не больше. И смотрит на меня, глаза у него совершенно круглые. На темечке два свалявшихся волоска, которые сейчас смешно торчат. Освещает его только лампа из коридора.